Чернов исходил из неизбежности революционного насилия для изменения существующего строя. В этом случае террористическая борьба потребует меньше жертв, чем массовая революция. «Во время кровавых революций отнимается жизней еще больше, чем во время террористических актов». Причем «отнимаются жизни» рабочих и крестьян, переодетых в солдатские мундиры. «Неужели жизнь их с нравственной точки зрения менее священна, чем жизнь таких зверей в образе человеческом, как Сипягины, Клейгельсы и Плеве?»

Нарисовав ужасающую картину положения трудящихся в «стране рабства», которая, при всех преувеличениях и обычной для революционной литературы экзальтации во многом соответствовала действительности, Чернов патетически заявлял: «в этой стране, согласно нашей нравственности, мы не только имеем нравственное право — нет, более того, мы нравственно обязаны положить на одну чашку весов — все это море человеческого страдания, а на другую — покой, безопасность, самую жизнь его виновников».

Что же понималось под «нашей», т.е. революционной, нравственностью? Абсолютные нравственные ценности, или «нравственность не от мира сего», отрицались: «Не человек для субботы, а суббота для человека». В общем, оправдывался хорошо известный тезис о цели, которая извиняет средства. Как обычно в таких случаях, цель была высокой, а риторика на-

Знал бы певец террора, какой «ядовитый гад» возглавит носителя и защитника революционной нравственности — Боевую организацию! Теперь, по прошествии без малого столетия, понятно, что нравственный релятивизм, оправдываемый высокими целями, вещь чрезвычайно опасная; тем более когда речь идет о терроре. Принцип целесообразности, который применяют, решая, убивать или нет, очень быстро приводит к потере всяких принципов и нравственному разложению. Все это в общем было понятно и современникам русских террористов. Непонятно было другое: как иначе противостоять правительственному насилию? Чем ответить на избиение студентов, порку рабочих-демонстрантов, выстрелы в толпу в Батуми и Златоусте, невмешательство властей во время еврейского погрома в Кишиневе?

Поэтому когда Чернов писал, что «значение террористической борьбы как средства самообороны, слишком очевидно и понятно», он мог вполне рассчитывать на сочувствие не только в революционной среде. Значение терактов как ответ на правительственные насилия — что служило их нравственным оправданием — подчеркивают в своих заявлениях и показаниях арестованные террористы. «Террористические акты, — заявляет после покушения на начальника Киевского жандармского управления генерала В.Д.Новицкого эсерка Фрума Фрумкина, — являются пока, в бесправной России, единственным средством хоть несколько обуздать выдающихся русских насильников» ² .

Организатор и первый глава БО, тонкий психолог, по мнению как большинства его товарищей по пар-

«В эпоху значительного общественного подъема, — говорил Гершуни, конечно, рассчитывая, что его речь станет достоянием общественности, — какой застали последние годы, удары реакции могут встретить покорность отчаяния только в отдельных лицах. В целом же неизбежен неумолимый отпор, при котором с фатальной необходимостью "угол отражения оказывается равным углу падения"... Те, которые сталкивались с революционной средой, знают, как быстро под влиянием правительственных репрессий росло в ней сознание необходимости резкого отпора, как люди рвались в открытый бой, и как вопрос о неизбежности террора с очевидной ясностью выдвинулся для всех...» ¹

В неподписанной статье в «Революционной России» «К вопросу о силе и насилии в революционной борьбе» проводилась мысль о принципиальной разнице между правительственным насилием и силой, которую ему противопоставляют революционеры. Сила, по мнению автора, защищает личность и ее права, насилие — нападает на них. Сила сплошь и рядом является одним из орудий борьбы со злом; насилие же всегда служит злу и поддерживает его.

Столь часто повторяемая фраза о противлении или непротивлении злу насилием, в сущности, по мнению автора, не имеет смысла. Она лишь сбивает с толку намеренно неточной терминологией. Правильно формулированное требование должно звучать так: «Противопоставляй насилию силу» ² . Почти теми

Несколько лет спустя, выступая в Государственной Думе, премьер-министр П.А.Столыпин в ставшей знаменитой речи заявил, что правительство противопоставит революционному насилию — силу. Знал ли он (или его спичрайтер), что точно такую же терминологию, и по тому же поводу, использовали в газете партии, исповедующей террор? Только, разумеется, числили насилие по ведомству правительства...

Другим аргументом, который адепты терроризма использовали для его нравственного оправдания, было нередко неизбежное самопожертвование террориста. Уже в первой листовке Боевой организации, выпущенной по случаю покушения Балмашева, ее автор Гершуни писал, что этот акт докажет, что люди, «готовые жизнью своей пожертвовать за благо народа, сумеют достать врагов этого народа для совершения над ними правого суда» ² .

Германский историк М.Хилдермейер справедливо замечает, что в эсеровских декларациях террористические акты получали дополнительное оправдание при помощи моральных и этических аргументов. «Это демонстрировало примечательный иррационализм и почти псевдо-религиозное преклонение перед «героями-мстителями»... Убийства объяснялись не политическими причинами, а «ненавистью», «духом самопожертвования» и «чувством чести». Использование бомб провозглашалось «святым делом». На террористов распространялась особая аура, ставившая их выше обычных членов партии, как их удачно называет Хил-

По словам видного партийного публициста, одно время состоявшего в Боевой организации, В.М.Зензинова, «для нас, молодых кантианцев, признававших человека самоцелью и общественное служение обусловливавших самоценностью человеческой личности, вопрос о терроре был самым страшным, трагическим, мучительным. Как оправдать убийство и можно ли вообще его оправдать? Убийство при всех условиях остается убийством. Мы идем на него, потому что правительство не дает нам никакой возможности проводить мирно нашу политическую программу, имеющую целью благо страны и народа. Но разве этим можно его оправдать? Единственное, что может его до некоторой степени, если не оправдать, то субъективно искупить, это принесение при этом в жертву своей собственной жизни. С морально-философской точки зрения акт убийства должен быть одновременно и актом самопожертвования» ² . Зензинов свидетельствовал, что на него и его поколение глубокое впечатление произвело то, что Балмашев не сделал попытки скрыться после убийства Сипягина, принеся тем самым в жертву и себя самого.

Почти религиозным экстазом проникнуты слова Чернова из уже неоднократно цитировавшейся программной статьи о террористической борьбе, которая «подняла бы высоко престиж революционной партии в глазах окружающих, доказав на деле, что революционный социализм есть единственная нравственная сила, способная наполнять сердца таким беззаветным энтузиазмом, такой жаждой подвигов самоотречения, и выдвигать таких истинных великомучеников правды, радостно отдающих жизнь за ее торжество!» ³

В одном из номеров «Революционной России» были напечатаны воспоминания Н.К.Михайловского о В.Н.Фигнер, который также писал о террористах как об определенном психологическом типе людей, в основе поведения которых лежала квази-религиозная философия. «Как ни различны они были в отношении ума, дарований, характера, — писал властитель дум народнической интеллигенции, — но все они одинаково были преданы своей идее до полного самоотвержения, и недаром американец Сальтер (?) видит в них истинно религиозных людей без всякой теологической примеси» ¹ . Так что и в этом отношении эсеры могли числить себя преемниками народовольцев.

Наибольший вклад в нравственное оправдание, а затем, несколько лет спустя, уже не в мемуарно-публицистических, а в художественных произведениях — в развенчание — терроризма, внес, пожалуй, Б.В.Савинков. Его очерки о товарищах по Боевой организации — Егоре Созонове, Иване Каляеве, Доре Бриллиант, Максимилиане Швейцере — настоящие революционные «жития». Трудно понять, насколько нарисованные им образы соответствуют реальным характерам и нравственным ориентирам этих людей, а насколько воплощают собственные чувства Савинкова.

Любопытно, что когда Савинков в 1907 году читал уже написанный, но еще не опубликованный очерк о Каляеве пережившей Шлиссельбург и вернувшейся из небытия Вере Фигнер, та сказала, что это не биография, а прославление террора. Впечатление, близкое к этому, вынес после чтения савинковского произведения литератор, в прошлом ссыльный эпохи «Народной воли», С.Я.Елпатьевский: «Читая эти страницы, — говорил он, — кажется, что вот-вот автор подойдет к личности Каляева. Но нет, он так и не подводит читателя к нему» ² .

Фигнер и Савинков, по инициативе последнего, вели дискуссии о ценности жизни, об ответственности за убийство и о самопожертвовании, о сходстве и различии в подходе к этим проблемам народовольцев и

Далее в ее мемуарной книге следует блистательный по своей простоте и откровенности пассаж, многое объясняющей в психологии и логике не только террористов, но и революционеров вообще: «Повышенная чувствительность к тяжести политической и экономической обстановки затушевывала личное, и индивидуальная жизнь была такой несоизмеримо малой величиной в сравнении с жизнью народа, со всеми ее тяготами для него, что как-то не думалось о своем». Остается добавить — о чужом тем более. Т.е., для народовольцев просто не существовало проблемы абсолютной ценности жизни.

Рассуждения Савинкова о тяжелом душевном состоянии человека, решающегося на «жестокое дело отнятия человеческой жизни», казались ей надуманными, а слова — фальшивыми. Неизвестно, насколько искренен был Савинков; человек, пославший боевика, убить предателя (Н.Ю.Татарова) на глазах у родитей ¹ , неоднократно отправлявший своих друзей-под-

Однако он все же ставит вопрос о ценности жизни не только террориста, но и жертвы и пытается найти этому (неизвестно, насколько искренне), что-то вроде религиозного оправдания. Характерно, что в его разговорах с Фигнер мелькают слова «Голгофа», «моление о чаше». Старая народница с восхитительной простотой объясняет все эти страдания тем, что «за период в 25 лет у революционера поднялся материальный уровень жизни, выросла потребность жизни для себя, выросло сознание ценности своего «я» и явилось требование жизни для себя». Неудивительно, что получив как-то раз письмо от Савинкова с подписью: «Ваш сын», Фигнер не удержалась от восклицания: «Не сын, а подкидыш!» Необходимо добавить, что цитируемые воспоминания были написаны до загадочной гибели Савинкова и финал его запутанной жизни был еще неизвестен мемуаристке ² .

Пафосом нравственного оправдания терроризма проникнута речь И.П. Каляева, убийцы великого князя Сергея Александровича, на суде. «Не правда ли, — обращался он к судьям, — благочестивые сановники, вы никого не убили и опираетесь не только на штыки и закон, но и на аргументы нравственности... вы готовы признать, что существуют две нравственности. Одна для обыкновенных смертных, которая гласит: "не убий", "не укради", а другая нравственность политическая для правителей, которая им все разрешает. И вы действительно уверены, что вам все дозволено и нет суда над вами...» В речи Каляева отчетливо про-

Мотив самопожертвования, сопровождавший террористические акты, привел американских историков Эми Найт и Анну Гейфман к заключению, что, возможно, многие террористы имели психические отклонения и их участие в террористической борьбе объяснялось тягой к смерти. Не решаясь покончить самоубийством, в том числе и по религиозным мотивам: ведь христианство расценивает самоубийство как грех, они нашли для себя такой нестандартный способ раcсчитаться с жизнью, да еще громко хлопнув при этом дверью.

Э.Найт посвятившая специальную статью ским женщинам-террористкам, пишет, что «склонность к суициду была частью террористической ментальности, террористический акт был часто актом самоубийства» ² . А.Гейфман посвятила раздел одной из глав своей монографии этой щекотливой теме ³ . Эта проблема действительно существует, но до сих пор не подвергалась в отечественной литературе сколь-нибудь серьезному анализу.

Между тем, некие особые отношения со смертью отмечены у многих террористов. Известный философ и публицист Федор Степун, комиссарствовавший в 1917 году и в таком качестве близко общавшийся c Б.В.Савинковым, писал в своих мемуарах, что «оживал Савинков лишь тогда, когда начинал говорить о смерти. Я знаю, какую я говорю ответственную вещь, тем не менее не могу не высказать уже давно преследующей меня мысли, что вся террористическая деятельность Савинкова и вся его кипучая комиссарская работа на фронте были в своей последней, метафизи-

Анна Гейфман пишет о Евстолии Рогозинниковой, застрелившей начальника Главного тюремного управления А.М.Максимовского, время от времени оглашавшей зал судебного заседания взрывами смеха. А ведь дело шло к виселице — и ею действительно закончилось. Обращает Гейфман внимание и на свидетельство современника о том, что застрелившая генерала Мина Зинаида Конопляникова «шла на смерть, как на праздник». Думаю, что многие свидетельства современников требуют свежего взгляда и непредвзятого анализа. В то же время делать какие-либо выводы о психической неадекватности террористов надо с крайней осторожностью.

Так, Коноплянникова оказалась второй женщиной, после Софьи Перовской, казненной за политическое преступление. Поскольку на протяжении четверти века смертная казнь по отношению к женщинам не применялась, идя на теракт, она могла скорее рассчи-

Гейфман приводит цитату из недатированного письма Марии Спиридоновой, находящегося в архиве ПСр в Амстердаме, в котором она пишет, что хотела, чтобы ее убили и что ее смерть была бы прекрасным агитационным актом. В более известном письме, переданном из Тамбовской тюрьмы, где она находилась после убийства Г.Луженовского, на волю и разошедшегося по всей России, она сообщала о своей попытке застрелиться сразу после теракта, о призыве к охране Луженовского расстрелять ее, о стремлении разбить себе голову во время конвоирования из Борисоглебска в Тамбов ² . Однако свидетельствует, опять-таки, это о склонности к суициду или о попытке избавиться от пыток и издевательств, которые не замедлили последовать?

И все же самоубийства среди террористок были чересчур частым явлением — покончили с собой Рашель Лурье, Софья Хренкова, по непроверенным данным — Лидия Руднева. Несомненно, что многие террористки не отличались устойчивой психикой. Другой вопрос — была ли их психическая нестабильность причиной прихода в террор или следствием жизни в постоянном нервном напряжении, или, в ряде случаев — тюремного заключения. Во всяком случае, уровень психических отклонений и заболеваний был очень высок. Психически заболели и умерли после недолгого заключения Дора Бриллиант и Татьяна Леонтьева. Умело изображали из себя сумасшедших, будучи в заключении еще до совершения терактов, Рогозинникова и Руднева. Врачи им поверили. Было ли дело только в актерских способностях? ³

фрума Фрумкина объясняла свое не очень мотивированное покушение на начальника киевского губернского жандармского управления генерала Новицкого вполне рационально. Однако если принять за достоверные даже часть сообщений независимых источников о том, что она намеревалась убить еще до ареста жандармского полковника Васильева в Минске, затем хотела ехать в Одессу, чтобы совершить покушение на градоначальника, при аресте пыталась ударить ножом жандармского офицера Спиридовича, в Московской пересыльной тюрьме бросилась с маленьким ножом на ее начальника Метуса, прибавить к этому попытку покушения на Московского градоначальника А.А.Рейнбота и, наконец, самоубийственное покушение на очередного тюремного чиновника в Бутырках, то обусловленность ее действий только рациональными причинами кажется нам весьма маловероятной.

Российское государство не нашло другого способа защититься от этой маленькой, худенькой и не очень адекватно себя ведущей женщины, чем передать ее в руки палача. Товарищи же по партии издали, на материале ее биографии, очередное революционное житие ¹ .

Суицидальные мотивы чувствовались, по-видимому, в поведении немалого числа террористов. Партийный кантианец Зензинов не случайно счел необходимым подчеркнуть: «Мы боремся за жизнь, за право на нее для всех людей, Террористический акт есть акт, прямо противоположный самоубийству — это, наоборот, утверждение жизни, высочайшее проявление ее закона». Закон жизни есть борьба, пояснял Зензинов, и недаром лозунгом партии эсеров были слова немецкого философа И.-Г.Фихте «в борьбе обретешь ты право свое» ² .

Таким образом, право на политическое убийство получало философское обоснование и, исходя из вышеприведенных моральных оценок, можно было утверждать, как это делал Зензинов, что террористы, «бравшиеся за страшное оружие убийства — кинжал, револьвер, динамит — были в русской революции не

Еще одним крайне щекотливым с точки зрения морали моментом было определение «мишеней» для террористов. Ведь, что ни говори, террористический акт был убийством человека, чья личная вина не была установлена никаким судом. Не был определяющим и пост, который занимал тот или иной чиновник, хотя наибольшие шансы отправиться на тот свет по постановлению эсеровского ЦК имел министр внутренних дел, по должности возглавляющий политическую полицию. Были убиты министры внутренних дел Сипягин и Плеве, готовилось покушение на П.Н.Дурново, раскольники-«максималисты» взорвали дачу Столыпина, осуществив самый кровавый теракт после народовольческого взрыва в Зимнем дворце 5 февраля 1880 года.

Место министра внутренних дел было настолько «горячим», что даже либеральный Святополк-Мирский, по словам многознающей А.В.Богданович, получив известие об отставке в январе 1905 г., пил у себя за завтраком за то, что благополучно, живым уходит с этого поста ² .

Но все-таки главным критерием было, по-видимому, общественное мнение. «Жертвы 1902—1904 годов были хорошо выбраны как символы государственных репрессий, — справедливо пишет М.Перри, — ...убийства Сипягина и Богдановича принесли определенную поддержку эсерам в массах» ³ . Сложнее стало в перио: 1905—1907 годов, когда число терактов выросло в десятки раз и когда выбор жертвы уже перестал быть прерогативой политиков из ЦК. Теперь, кого казнить, а кого миловать, определяли зачастую местные партийные комитеты, «летучие боевые отряды», боевые дружины. Террор действительно стал массовым. ЦК

В период работы над своей известной книгой об эсерах, а собирал он материал для нее едва ли не четверть века, Оливер Радки переписывался со многими видными деятелями партии, оказавшимися в эмиграции. Отвечая на вопросы Радки о московской организации ПСР, Зензинов остановился и на критерии выбора объектов террористических атак: «Тогда (в 1905 г. — О.Б.) в партийной прессе все особенно отличившиеся в массовых расправах с рабочими и крестьянами губернаторы и градоначальники были как бы приговорены партией к смерти» ¹ .

Сходные соображения высказывал В.М.Чернов в письме Б.И.Николаевскому. Николаевский писал в начале 1930-х годов свою знаменитую книгу об Азефе, которая, впрочем, стала своеобразной историей эсеровского терроризма, а законченные главы посылал Чернову на отзыв, сопровождая их нередко вопросами. Откликаясь на одну из порций текста Николаевского, Чернов писал: «Когда идет у Вас речь об осведомлении, против кого партия готовит акты, — мне кажется, Вы не всегда учитываете, что мишени террористических ударов партии были почти всегда, так сказать, самоочевидны. Весь смысл террора был в том, что он как бы выполнял неписанные, но бесспорные приговоры народной и общественной совести. Когда это было иначе, когда террористические акты являлись сюрпризами — это было ясным показателем, что то были плохие, ненужные, неоправданные терр[ористические] акты» ² .

Однако избежать «плохих» терактов, очевидно, было невозможно. Во второй части своего обширного письма Николаевскому Чернов, в частности, писал, что «героических одиночек» и «героических ударных групп»... становилось все больше и больше. Мы в то время говорили: скоро не останется ни одного местного комитета и очень мало таких местных, еще не до-

В разгар событий со страниц центрального органа партии раздаются призывы к массовому террору, причем к «аграрной» и «фабричной» его разновидности, не включенной в программу, отношение становится вполне снисходительным. В одном из «писем старогодруга» Е.К.Брешковская замечает, что это на первых порах «едва ли не единственная возможность для крестьян проявить дух протеста, пробуждение человеческого достоинства». Партия социалистов-революционеров «согласует свою тактику с этими лучшими сторонами народной психологии».

Партии нет смысла направлять «более передовые и сознательные народные силы на такие элементы уничтожение которых, нисколько не ослабив главную крепость — правительство — в то же время вызвало бы бесконечный ряд осложнений, не на пользу, а во вред восстанию». Однако партия, в соответствии с духом и смыслом своей программы, обязана насаждать среди крестьянства политический террор, воспитывающий «не только необходимый дух борьбы и уменье защитить себя от сильного и непримиримого противника, но и сознание причинной связи явлений, знание политической стороны государственного строя» ²

Некоторая оголтелость старой народницы произвела впечатление даже на такого последовательного сторонника терроризма, как Чернов. Он писал Николаевскому, что «бабушка» «в это время готова была каждому человеку дать револьвер и послать стрелять кого угодно, начиная от рядового помещика и кончая царем, и считала, что ЦК "тормозит" революцию желая направить ее по какому-то облюбованному

Однако ЦК отнюдь не «тормозил». Уже в передовице «Боевой момент», являвшейся по сути реакцией на 9 января, после достаточно справедливой констатации, что «гражданская война началась», говорилось, что теперь «самоубийственно оставаться при старой тактике». «Вопрос о средствах борьбы, — заявлялось в статье, — не есть вопрос какого-то отвлеченного принципа или догмы. Это — вопрос практики, вопрос условий времени и места, вопрос технического удобства. Можно наступать сомкнутыми массами с оружием в руках — будем это делать; можно двинуть смелых одиночек для нанесения террористических ударов столпам реакции — будем это делать; можно по всей линии повести массовую партизански-террористическую борьбу — будем это делать!»

Несколько месяцев спустя центральный орган партии санкционирует применение террористических средств против простых исполнителей указаний начальства. Напомню, что одним из аргументов в пользу террора было то, что он более «избирателен» и карает или «устраняет» действительно идейных защитников существующего строя. Летом 1905 года точка зрения меняется. В передовой статье, озаглавленной «Memento!» провозглашалось, что в разгар гражданской войны партия будет уважать личную безопасность лишь тех людей, которые сохраняют нейтралитет в борьбе правительства и революционеров.

Всякий же, кто нарушает свой нейтралитет в пользу правительства «не может не быть нашим прямым политическим врагом, который сам накликает на себя наши удары. Для него нет извинений и оправданий». Далее следовали угрозы мелким сошкам — «пусть знают все агенты правительственной власти, что их подначальность не избавляет их от ответственности. Они слишком привыкли ссылаться на то, что их дело маленькое, что они исполняют только то, что приказано, что они сами здесь не причем и т.п. Именно эта

Это были не пустые угрозы. В литературе обычно принято приводить, безотносительно к тому, подчеркивает ли автор эффективность эсеровского терроризма или доказывает его бесперспективность, списки убитых министров, губернаторов, генералов. Однако львиная доля жертв приходится именно на «мелких сошек». А.Гейфман в уже упоминавшейся монографии убедительно показала, что большинство погибших в результате террористических актов — мелкие служащие, рядовые полицейские, много жертв было и среди «эксплуататоров», особенно если они отказывались давать деньги на революцию; гибло немало и случайно оказавшихся вблизи намеченных «мишеней» людей. Общее число погибших в результате терактов превысило 17 тыс. человек.

Разумеется, ответственность за это несли не тольк эсеры, но и другие революционные партии, в особенности анархисты. Террористическая активность «на местах» нередко выходила далеко за рамки того, что хотели бы видеть партийные вожди и идеологи. Однако нельзя не заметить, что именно они выдали индульгенцию людям, у которых способность стрелять превышала способность мыслить, и освободили их всяких нравственных сдержек. В «Революционной России» отчетливо говорилось, что каждый агент и помощник «правительственной шайки» «стоит вне

В цитируемой статье с удовлетворением отмечалось, что то, что «когда-то было тенденцией нашей программы, облекается в плоть и кровь, становится живой действительностью». Автор, вероятно, не заметил, что стандартный оборот — «облекается в плоть и кровь» — в части крови стал не метафорой, а реальностью. «Революционер, — справедливо отмечалось в статье, — не знакомый с техникой боевого дела, становится пережитком. Боевая способность разливается широкою волною. Мы стоим еще в начале этого процесса, а уже враждебный лагерь все больше и больше охватывается огненным кольцом террора». Действительно, терроризм во второй половине 1905, также как в 1906—1907 годах стал явлением массовым и не менее, а если брать чисто количественно, то и более бытовым, чем смертная казнь.

Не удивительно, что выпущенный из бутылки джинн терроризма не захотел в нее возвращаться, когда партийные лидеры попытались вернуть его под контроль ЦК. Призывы и увещания «приостановить» террор по политическим соображениям могли подействовать на руководителей Боевой организации, не очень охотно подчинявшихся партийной дисциплине; что же касается местных боевых дружин и отдельных боевиков, то они нередко действовали по собственному усмотрению, руководствуясь собственными эмоциями или даже совершая террористические акты, поскольку представился случай их осуществить.

Да что говорить о рядовых боевиках! Сам Чернов, блюститель идейной чистоты партии, в начале 1906

На II экстренном съезде эсеров в феврале 1907 года в Таммерфорсе огромное большинство собравшихся было настроено в «максимальной степени усилить террористическую деятельность». Между тем партийные верхи намеревались приостановить террор по случаю начала работы II Думы или, во всяком случае, взять его под жесткий контроль ЦК. В защиту этого решения пришлось выступать основателю Боевой организации, недавно бежавшему с каторги Г.А.Гершуни.

«Страсти по террору» дошли на съезде до того, что один из ораторов высказал мысль, что он вообще не видит надобности в приостановке террора, так как не представляет себе, когда бы террористический акт мог оказаться не полезным. Возмущенный Гершуни заявил, что, судя по таким речам, в партии участвуют лица, попавшие в нее по недоразумению, которым на самом деле место среди анархистов. Он был недалек от истины. «Боевая» практика во многом стирала грани между рядовыми анархистами и эсерами.

И «в поразительных по точности и яркости выражениях» (Зензинов) Гершуни изложил партийное понимание террора, в укор заблудшим и погрязшим в анархизме делегатам. Этот террористический «символ веры», действительно, настолько ярок, что есть смысл

«Террористический акт Партии социалистов-революционеров не есть физическое убийство, физическое уничтожение носителя власти. Для нас террор имеет другое значение... Когда общественное негодование, общественная ненависть сосредоточивается вокруг какого-нибудь правительственного агента, все равно, высшего или низшего, когда этот агент становится символом насилия и деспотизма, когда его деяния становятся вредными для общественного блага, когда в распоряжении нет никаких средств обезвредить его и когда само его существование является оскорблением для общественной совести, последняя открывает дверь террору — выполнителю приговора, выжженного в сердцах сознательных граждан. И когда раздается взрыв бомбы, из народной груди вырывается вздох облегчения. Тогда всем ясно: совершился суд народный! Не надо никаких объяснений, никаких прокламаций. Страна ждала этого суда, страна знает, за что убит насильник, страна знает, что не убивать его было нельзя, страна знает, что только убийством можно было спасти от него народ. Вот когда убийство, от которого естественно отшатывается человеческая натура, становится великим подвигом, а "убийца" — национальным героем. Но из этого следует только один вывод: террористический акт допустим не тогда, когда его можно делать, а когда его должно делать, и что бывают случаи, когда брошенная бомба убивает не только того, в кого она была брошена, но и организацию, от имени которой она брошена».

Нетрудно заметить, что Гершуни пытался вернуть террору его дореволюционное место. Для большинства рядовых членов партии «физическое убийство» потеряло в первую очередь символическое значение. Да и какое символическое значение могло иметь убийство рядового полицейского, даже пользующегося не очень хорошей репутацией в той или иной местности? Для партийной массы убийство стало средством устрашения и устранения противника. И именно к этому со-

Впрочем, не все. В июле 1907 года с письмом в ЦК обратился патриарх народнического движения Н.В.Чайковский. Он предлагал перейти к новым формам борьбы, использовать новое оружие, «которым бы можно было наносить удары не только администрации и ее тайной организации, а самой армии, потому что только такая сила может импонировать массам, может возродить в них веру в силы революции против главной опоры порядка». То, что армия — одетые в солдатские шинели крестьяне и рабочие, уже не вспоминалось. Под новыми формами борьбы Чайковский понимал партизанскую войну, которую будут вести подвижные «банды», укрывающиеся в горах и лесах. Далее он рисовал программу диверсионно-террористической деятельности.

Интересен в проекте Чайковского следующий момент. Если II съезд пытался восстановить партийный контроль за террористическими действиями, что отчетливо заявлено в речи Гершуни, то Чайковский призывал к прямо противоположному. «Понятно само собой, — писал он о партизанской борьбе, — такое дело должно быть беспартийным. Мне один умный вояка сказал, что солдатом хорошим может быть только тот, кто способен нырять с головой, т.е. рисковать всем без задних мыслей и соображений. Поэтому государственный человек в солдаты не годится и его дело не командовать, а объявлять войну и заключать мир. Ну, одним словом, раз война решена, партии должны отойти в сторону и только удерживать за собой общий контроль над началом и концом военных действий, а командовать должны солдаты, но не государственные умы».

Если «в низах» преимущественно «ныряли с головой», то в ЦК пытались все-таки быть «государственными умами» и соотносить террористическую актив-

Вышедший из Шлиссельбурга Н.А.Морозов мог бы с удовлетворением прочесть эти слова — они ведь точно соответствовали смыслу и духу его «Террористической борьбы», в которой терроризм рассматривался как способ воздействия на правительственную политику, своеобразный ее регулятор, направляющий правительство на путь истинный.

Возвращаясь к вопросу о терроризме и его нравственном оправдании, заметим, что в программной речи Гершуни также повторяется общий для эсеровских идеологов тезис, согласно которому мишень для террористов указывает общественное мнение. Террорист «казнит» свою жертву по приговору «народного суда», т.е., опять-таки, в соответствии с мнениями и слухами. То, что народное мнение может быть ошибочным, а слухи — ложными, народолюбцев не очень заботило. Любопытный эпизод рассказывает в своих воспоминаниях Зензинов. 8 декабря 1905 года он и его товарищи по московской организации ПСР услышали выстрелы, доносящиеся со стороны загородного сада «Аквариум», где митинг был окружен войсками и полицией. В ответ на расстрел митинга было решено взорвать Охранное отделение, что и осуществили под руководством Зензинова в тот же вечер. Слухи о расстреле митинга впоследствии не подтвердились. Зензинова это, очевидно, не очень взволновало — взрыв Охранного отделения с точки зрения революционера в любом случае был делом богоугодным. Но ведь если ошибка

Произвол был возведен революционерами в норму задолго до захвата одной из революционных фракций власти. Надо было очень далеко уйти от банальных представлений о нравственности, чтобы провозглашать убийство — великим подвигом, а убийцу — какими бы мотивами он ни руководствовался — национальным героем. Однако своеобразие российской ситуации состояло в том, что убийц-террористов считали героями не только их товарищи-революционеры, но и достаточно широкие слои общества. Общепризнанной героиней считалась Мария Спиридонова. А ведь все имели возможность читать ее разошедшееся в десятках тысячах экземпляров письмо, в котором она рассказывала не только об издевательствах над нею, но и о том, как она хладнокровно, меняя позицию, расстреливала мечущегося по платформе Луженовского, всадив в него в конечном счете пять пуль. Всего, с удовлетворением писала она, нанесено пять ран: «две в живот, две в грудь и одна в руку»

Нравственный тупик заключался в том, что революционное насилие казалось единственной силой, способной противостоять произволу властей. В открытом письме Ж.Жоресу, осудившему террористическую тактику русских революционеров, ветеран-народник Л.Э.Шишко указывал на бессудные расстрелы рабочих-железнодорожников Семеновским полком под командованием генерала Мина, истязания крестьян Тамбовской, Саратовской, Полтавской губерниях, закончившиеся убийствами тех, кого общественное мне г ние считало за них ответственными.

«Террористические акты в такой же мере политической необходимости, как и дело непосредственного чувства. Не все люди, на глазах которых совершаются безнаказанно убийства и истязания. способны выносить эти ужасы», - писал Шишко знаменитому европейцу, вряд ли реально представлявшему себе российскую действительность.

Довольно далекий по своим политическим симпатиям и философским взглядам от Шишко известный либеральный юрист и публицист К.К.Арсеньев высказывал сходные мысли: «Можно отрицать целесообразность политических убийств, крайне редко приносящих действительную пользу вдохновляющему их делу, но нельзя не видеть в них последнего, отчаянного, иногда неизбежного ответа на длительное и неумолимое злоупотребление превосходящей силой... Нарушаемое властью священное право на жизнь нарушается и ее противниками; виселице отвечает револьвер или бомба...»

Ни власть, ни ее противники не нашли выхода из этого политического и нравственного тупика; впрочем, они его не очень-то и искали, уповая на уничтожение противостоящей стороны. Спираль насилия продолжала раскручиваться; победителей в этой схватке не оказалось.