В эту традиционную и в целом вполне логичную схему следует, по нашему мнению, внести некоторые уточнения. Освободительное движение было порождено не только незавершенностью реформ; оно было их закономерным следствием. Реформы запоздали едва ли не на столетие. Поэтому у части общества при стремительном переходе от спертой атмосферы николаевского режима к свежему воздуху александровского возникла своеобразная «кессонная болезнь». От власти стали ждать и требовать не только того, что она могла дать, но и того, чего она дать была просто не в состоянии.

Реформы привели к появлению в России разночинцев — образованных или чаще полуобразованных людей, стремящихся к самореализации, и, для начала — к устранению внешних для этого препятствий. «Зачем же я учился, зачем наукой во мне возбуждена любознательность, если я не имею права сказать моего личного мнения или не согласиться с таким мнением, которое само по себе авторитетно», — говорил еще на следствии по делу петрашевцев не кто иной, как будущий автор «Бесов» ¹ . В пореформенной России люди,

Результат известен. Власть полагала, что нигилистов скорее образумят строгие меры. Народ, если и бунтовал, то вовсе не в ответ на призывы революционеров. Большая часть «солидного» общества предпочитала реальные дела на государственной или частной службе, хотя и поругивала начальство, и сочувствовала молодежи. Но радикалы не «образумились». Они пошли до конца. Теоретическое обоснование своей активности и какое-то объяснение пассивности народа они нашли в идеях П.Л.Лаврова и Н.К.Михайловского. Наиболее эффективный (и эффектный — что в данном случае не менее важно) путь борьбы они нашли сами.

Почти полвека едва ли не основными средствами воздействия радикалов на власть были кинжал, револьвер, бомба. От рук террористов пали тысячи людей, начиная с императора Александра II и заканчивая безвестными «квартальными» и случайными прохожими. В переходе к террору сыграли роль несколько факторов: разочарование в готовности народных масс к восстанию, пассивность большей части общества (да и слабое его влияние на власть), желание отомстить за преследования со стороны правительства. Своеобразным провоцирующим фактором было политическое устройство России. Персонификация власти, сакральность фигуры царя вызывали великий соблазн — одним ударом разрушить могущество этой власти, расчистить дорогу для осуществления идей, которые должны привести к всеобщему благоденствию.

На наш взгляд, возникновению и живучести терроризма в России способствовала в значительной степени сама власть. Дело не только в ее нередко необоснованной и чрезмерно жесткой репрессивной политике — каторге Чернышевского и Николая Серно-Соловьевича, высылках без суда, жестоких приговорах по делам фактически неопасных для нее народников-пропагандистов, смертных приговорах по оговорам прово-

Не может не поражать неадекватность представлений власти о реальной силе террористов и неадекватность мер, принимаемых в их отношении. Сколько шума наделала «Молодая Россия» с ее призывами к истреблению дома Романовых. А ведь ее идеи разделяли лишь несколько десятков студентов, начитавшихся книг о Французской революции. Дальнейшее распространение ее идей среди крайних радикалов, на наш взгляд, было вызвано не только тем, что они были созвучны их настроениям, но и тому значению, которое придали «Молодой России» власть и охранительная печать. А чего стоила операция по организации ареста и осуждения в Англии трубадура терроризма В.Л.Бурцева; в предприятии принимали участие министры иностранных дел; его результат был доложен лично императору. В другом случае, когда того же Бурцева удалось залучить на частную яхту вблизи Марселя и запереть там, за ним намеревались отправить один из крейсеров военно-морского флота России и лишь в последний момент эта безумная затея была отменена ¹ .

Власть не сумела стать выше террористов. Вряд ли в какой-либо стране мира был бы отменен смертный приговор за преступление, аналогичное совершенному «первомартовцами». Можно лишь предполагать, что если бы Александр III прислушался к призыву Владимира Соловьева и помиловал убийц своего отца, он бы морально разоружил (пожалуй, даже морально уничтожил) революционеров, а не создал бы своею волей и руками палача мучеников революции и предмет подражания для тысяч неофитов. Ведь что ни говори, а Софья Перовская и Андрей Желябов (точнее, их образы) были самыми вдохновляющими и бесспорными фигурами русской революции. Но, повторяем, в данном случае это было практически невозможно. Однако

«В русском революционном движении правительство сыграло выдающуюся роль организатора», — справедливо писал Ф.И.Родичев ¹ . Оно своими преследованиями ожесточало в сущности очень молодых людей, способствуя их «отщепенству», превращая их в членов некоего «революционного ордена». Случай Трепова, приказавшего в тюрьме «высечь мечтателя», наиболее известен, но отнюдь не единичен. «Руками злобной власти вскормлен террор, погубивший Александра II», — образно и точно выразился тот же Родичев ² , ставший свидетелем обеих волн терроризма в России. Так что у терроризма было два «автора»: радикалы, стремившиеся путем политических убийств подтолкнуть историю, и правительство, своей несоразмерной жестокостью провоцировавшее ответное насилие.

Если вычленить общие черты, свойственные рациональному обоснованию терроризма в трудах его идеологов, то они сводятся к следующим основным положениям: терроризм должен был способствовать дезорганизации правительства; в то же время он являлся своеобразной формой «диалога» с ним — угрозы новых покушений должны были заставить власть изменить политику; терроризм рассматривался как средство «возбуждения» народа, с тем, чтобы, возможно, подтолкнуть его к восстанию или хотя бы привлечь внимание к деятельности революционеров; наконец, подорвать «обаяние» правительственной силы.

Однако в переходе народников от пропаганды к террору в конце 1870-х годов решающую роль, на наш взгляд, сыграли факторы не логического, а скорее психологического порядка. Настроение революционеров, отчаявшихся вызвать какое-либо движение в народе, толкало их к более решительным действиям;

Цареубийство 1 марта стало ключевым моментом в истории терроризма в России. Это был величайший успех и величайшая неудача террористов ¹ . Дело было не только в том, что успех дался партии чересчур дорогой ценой и вскоре почти все ее лидеры были арестованы или вынуждены бежать заграницу. Не произошло каких-либо народных волнений; власть, недолго поколебавшись, отказалась идти на уступки обществу, не говоря уже о террористах.

Однако успех народовольцев, обернувшийся гибелью партии, имел и другие, «непрямые» последствия. Цареубийство 1 марта 1881 года доказало, что хорошо организованная группа обыкновенных людей может достичь поставленной цели, какой бы невероятной она ни казалась. Убить «помазанника Божия» в центре столицы, объявив ему заранее приговор! И вся мощь великой империи оказалась бессильной перед «злой волей» этих людей. В этом был великий соблазн. Сообщения газет о раздробленных ногах божества сдела

Путь «людей 1-го марта» привлекал еще и по следующим обстоятельствам: он был кажущеся прост и понятен, казался наиболее рациональным и даже гуманным. В самом деле — или тысячи жертв народной революции, или точно нанесенный удар по виновникам (истинным или мнимым) народных страданий.

Террористическая идея надолго стала господствующей в умах и душах русских революционеров; прежние противники терроризма, от П.Л.Лаврова до Г.В.Плеханова, вынуждены были в той или иной форме его признать. Даже после гибели «Народной воли» и постоянных неудач попыток ее возрождения, идея возобновления террористической борьбы продолжала активно отстаиваться и развиваться на страницах эмигрантской печати.

Последователи Исполнительного комитета, все же надеявшегося вызвать народное движение в какой-либо форме, окончательно отбрасывают эти надежды и объявляют террор формой борьбы интеллигенции с правительством (программа «Террористической фракции партии "Народной воли" в изложении А.И.Ульянова, «Террористическое движение в России» Л.Я.Штернберга). Последний даже подчеркивал нецелесообразность народной революции. В 1890-е годы, когда терроризм оказался вопросом чистой теории, в писаниях сторонников терроризма появились новые нотки; в условиях распространения социал-демократических идей и заметных проявлений рабочего движения в России, Х.О.Житловский сформулировал задачу соединения терроризма с рабочим движением. Идеи Житловского, одного из идейных наставников главного идеолога эсеров В.М.Чернова, нашли развитие в работах последнего и попытки воплощения в практической деятельности эсеров.

Первый террористический акт в России был осуществлен бывшим студентом Д.В.Каракозовым. Тридцать пять лет спустя новое столетие политически было открыто выстрелом бывшего студента П.В.Карповича. Симптоматично, что Карпович, не принадлежавший к какой-либо партии или организованной группе, объ-

Характерной была и реакция революционных кругов на выстрел Карповича. «Хоть одна ласточка весны и не делает, — писал старый народник и будущий эсер Н.В.Чайковский другому старому народнику и тоже будущему эсеру Ф. В. Волховскому, — но при том страшном нервном напряжении, которое теперь, очевидно, господствует в России — это "Первое предостережение Николаю Романову" — едва ли не будет фатальным началом новой террористической эпохи. Есть уже голоса, требующие "выделения боевой организации", т.е. Исполнительного комитета № 2» ¹ .

Народовольческая «идеальная модель» террористической организации сохраняла свое обаяние и двадцать лет спустя. При первой же возможности «боевая организация» была «выделена», а «новая террористическая эпоха» действительно началась, чтобы во много раз превзойти предыдущую по своему размаху.

Терроризм, несмотря на то, что подсчеты историков показывают рост среди террористов числа рабочих и крестьян ² , остался преимущественно орудием борьбы интеллигенции, по крайней мере до начала первой русской революции. Было бы, на наш взгляд, некорректно механически складывать теракты, осуществленные в период революции 1905—1907 годов, когда насилие стало массовым, с «точечными» ударами Боевой организации; так же как механически плюсовать убийства великого князя Сергея Александровича и, к примеру, гомельского помощника пристава Асонова, осу

Эсеры стремились привлечь к террору рабочих; однако неудачный опыт рабочего Ф.Качуры, тщательно проинструктированного Г.А.Гершуни перед покушением на харьковского губернатора кн. И.М.Оболенского, а потом все же не сумевшего выцержать предназначенной ему роли «народного героя» (о чем была даже выпущена заранее заготовленная брошюра) на следствии и суде, заставил при выборе исполнителей терактов менее придирчиво относиться к их социальному происхождению. Хотя на него, несомненно, обращали внимание. Так, когда в конце 1905 — начале 1906 года А.Ф.Керенский предложил свои услуги БО для осуществления цареубийства, то его кандидатура была отклонена Азефом как «выходца из бюрократических кругов» (отец — директор гимназии) ² .

Ситуация изменилась в период революции 1905— 1907 годов, когда, казалось, осуществились мечты некоторых идеологов терроризма — он пошел «в низы» и приобрел массовый характер. Массовый террор был, по сути, санкционирован партийным руководством, объявившим ответственными за политику правительства не только «верхи», но и «мелких сошек». Идея революционного насилия попала на благоприятную почву нищеты, озлобленности, примитивного мышления и воплотилась в такие формы, с которыми, веро-

В 1905—1906 годах «народился новый тип революционера», констатировал П.Б.Струве, произошло «освобождение революционной психики от всяких нравственных сдержек» ² . К этому приложили руку партийные идеологи, и отнюдь не только максималистские или анархистские, изначально считавшие допустимыми тактику «пропаганды действием» и борьбу против непосредственных эксплуататоров, выливавшиеся нередко в бессмысленные убийства посетителей «буржуазных» кафе или ограбления мелких лавочников. Социал-демократы, не отрицавшие террор в принципе, как элемент вооруженной борьбы в период восстания, но резко критиковавшие террористическую борьбу, возобновленную эсерами в начале века, также призвали «вместе бить» (Г.В.Плеханов), вести «партизанскую войну» и практиковаться на убийствах городовых (В.И.Ленин).

Таким образом, высший взлет терроризма стал началом его деградации.

«Живучесть» терроризма в России объяснялась, на наш взгляд, не только тем, что он оказывался временами единственно возможным средством борьбы революционной интеллигенции за осуществление своих целей. Террор оказался наиболее эффективным средством борьбы при ограниченности сил революционеров. Терроризм, по признанию директора Департамента полиции, а впоследствии министра внутренних дел

Революционный террор действительно заставлял правительство идти на уступки. Достаточно вспомнить «диктатуру сердца» М.Т.Лорис-Меликова и разрабатывавшиеся под его руководством проекты преобразования государственного строя России — несомненно, решающим толчком к изменению курса был взрыв в Зимнем дворце 5 февраля 1880 года. Убийство министра внутренних дел В.К.Плеве привело к «либеральной весне» при его преемнике П.Д.Святополке-Мирском.

Террор действительно устрашал. Едва ли не все члены Комитета министров стали свидетелями агонии Д.С.Сипягина, смертельно раненого С.В.Балмашевым (покушение произошло в здании Комитета министров). Грузное тело Сипягина не умещалось на узком ларе, куда его положили, и постоянно сползало; его держали под руки председатель комитета министров И.Н.Дурново и министр путей сообщения кн. М.И.Хилков. Им помогал министр финансов С.Ю.Витте. «Сипягин громко, как бы всхлипывая, стонал, — вспоминал крупный чиновник Д.Н.Любимов. — Сознание, по-видимому, оставляло его. Он все повторял: "Я никому не сделал зла. А Государю скажите..." ...Перед ларем на коленях стоял доктор Государственной канцелярии Юркевич и желая остановить кровь делал тампоны из ваты, обмакивая их в таз с какой-то жидкостью с запахом карболки, который держала жена швейцара. Рубашка Сипягина была разрезана и видна была большая рана выше поясницы, причем все было кругом обожжено, так как выстрел был в упор. При каждом движении Сипягина, а он все время двигался... тампон выскакивал и густая, черная кровь вытекала, вернее брызгала, из раны» ² .

При этой страшной сцене присутствовали и военный министр А.Н.Куропаткин, и государственный секретарь В. К. Плеве. Было над чем задуматься. Когда два года спустя тот же мемуарист присутствовал на панихиде по следующему убитому министру внутренних дел, Плеве, его поразило количество черного сукна, которым была задрапирована лестница дома министра. «Это, — ответил распорядитель церемонии, — еще "от Сипягина" осталось. Я в свое время докладывал министру: нельзя ли сукно это продать, но Вячеслав Константинович мне ответил: — нет, лучше поберегите, может еще для меня пригодится» ¹ .

По утверждению бывшего директора Департамента полиции А.А.Лопухина поворот Николая II в сторону «конституции» (рескрипт на имя министра внутренних дел А. Г. Булыгина) был вызван не событиями 9 января 1905 года, когда войска доказали свою верность режиму, а убийством его дяди Сергея Александровича, в чем император увидел приближение опасности для себя лично ² . Д.Н.Любимов также свидетельствует о «громадном значении» для всей дальнейшей внутренней политики убийства великого князя, объясняя, это, однако, тем, что охранительные силы потеряли свою главную опору ³ .

По данным весьма осведомленного С.Е.Крыжановского, манифест 17 октября 1905 года «насильно вырван был у Государя графом Витте, действовавшим не столько из убеждения, сколько под влиянием главного его движущего мотива — испуга и желания держать нить событий в руках. Известную роль сыграл тут, по-видимому, и великий князь Николай Николаевич, страшно испуганный покушениями (или, вернее, приготовлениями к покушению) и запугавший Государя» ⁴ .

Разумеется, государство в конечном счете оказывалось сильнее террористов. Значительная часть террористических актов не имела заметных последствий, а некоторые приводили к последствиям, прямо противоположным тем, на которые рассчитывали террористы. Достаточно назвать покушения Д.В.Каракозова, А.К.Соловьева или то же цареубийство 1 марта 1881 года. Однако опыт «Народной воли», несмотря на ее гибель, доказал, что систематический террор способен оказывать реальное влияние на власть. «Классический» аргумент критиков террористической тактики, что цареубийство остановило «конституционный» процесс — Александр III отказался подписать проект М.Т.Лорис-Меликова, легко опровергается тем, что без террора никакого проекта Лорис-Меликова не появилось бы изначально.

Обозреватель «Вестника Европы» К.К.Арсеньев писал после цареубийства 1 марта 1881 г.: «Нет, политическим убийствам не суждено влиять на ход событий, взрывчатым снарядам не суждено сделаться руководителями истории. Они могут, к несчастью, устранить лицо, но не могут изменить положения, никогда не обусловливаемого только лицом, одним лицом. Не стоило бы жить на свете, если бы от преступного замысла немногих лиц, от случайного его исполнения зависела судьба общества и государства». Однако несколькими страницами ниже Арсеньев, призывая правительство вернуться на путь реформ, замечал, в полном противоречии со своими историософскими построениями, что необходимость сделать это, «понятая

«Живучесть» терроризма объясняется также тем, о чем говорилось выше, — нежеланием власти вести диалог с обществом, изменить хоть что-то в существующем политическом строе, ставшем на рубеже веков анахронизмом. Это привело к тому, что либерально настроенная часть общества по существу рассматривала террористов как выразителей его интересов. Позицию части российских либералов по отношению к правительству и террористам образно и точно изобразил в свое время М.Н.Катков: «уступи, а не то «они» будут стрелять» ² . Струве писал, что общество, «всем своим существом осудившее и отвергшее акт 1 марта», в то же время чувствовало, что преступление было «совершено как-то «своими» руками» ³ . «Как ни бессмысленна, безрезультатна и преступна деятельность наших революционеров, — писал К.Д.Кавелин Д.А.Милютину в начале 1882 г., — но им нельзя отказать в характере, энергии и изобретательности в преследовании цели. Что ни говорите, в них живет глубокое недовольство, которым более или менее проникнуто все русское общество» ⁴ .

Для многих образованных людей врагом номер один было самодержавие. «Всю свою молодость и сознательную жизнь до первой революции, — вспоминал один из них, — я был непримиримым врагом самодержавия, я его ненавидел, презирал, гнушался им, как самым бессмысленным, жестоким пережитком истории. Самодержавие — это полиция, жандармы, тюрьма, ссылка, придворные, ни для кого не нужные и неинтересные приемы и парады и убийственная жесто-

Вряд ли многие сторонники преобразований «мечтали» о цареубийстве; однако террористов они рассматривали как естественных союзников. П.Н.Милюков еще до выстрела Карповича считал возобновление терроризма в России неизбежным, а преимущество «последователей «Народной воли» перед социал-демократами видел в том, что они «чувствовали себя свободными воскресить наиболее грозный — террористический — способ революционной деятельности» ² . При личной встрече с Лениным в Лондоне в 1903 году «он очень упрекал искровцев за полемику против террора после убийства Сипягина и уверял... что еще один-два удачных террористических акта — и мы получим конституцию» ³ . «Освобожденцы» террором не занимались, но и морального осуждения этому способу борьбы не выносили», — вспоминала А.В.Тыркова ⁴ .

Восторженно встречали известия об убийствах царских сановников обыватели в разных концах России; революционеры получали не только моральную, но и весьма солидную материальную поддержку ⁵ . Главный в то время розыскник империи, А.В.Герасимов, с

Политические убийства приветствовали не только крикливые и вульгарно мыслящие интеллигенты, вроде «Тартарена из Тараскона» русской литературы А.В.Амфитеатрова, после очередного теракта хлопавшего в ладоши и вскрикивавшего, что любит, когда «подстреливают» министров ² . Необходимость вооруженной борьбы, в том числе террористической, признавал поначалу и еще один будущий «веховец», «освобожденец» С.Л.Франк. Он писал П.Б.Струве в мае 1905 г., что единственным реальным делом после 9-го января 1905 г. остается подготовка вооруженного сопротивления; после того, как идейные средства борьбы были исчерпаны, остается вести борьбу силой — «в форме ли массового движения, или индивидуального террора... Кто хочет теперь быть деятелем, должен, по

Струве в статьях, опубликованных в «Освобождении» после 9 января («Палач народа», «Он прощает их», «Анархия самодержавия») называл Николая II врагом и палачом собственного народа. А.В.Тыркова зафиксировала в дневнике настроения, господствующие в то время в значительной части либеральной среды: «...точно первобытный человек просыпался в нас от запаха этой с циничным бесстыдством пролитой крови. Хотелось, чтобы и их, палачей, кто-нибудь растоптал, раздавил, замучил. То чувство презрительной жалости, кот[орое] раньше вызывал к себе царь, исчезло. Убить его — убрать, чтобы не душил Россию окровавленными цепями» ² .

Получив «конституцию» и долгожданную Думу, либералы не собирались отрекаться от своих союзников слева. Несмотря на все настояния П.А.Столыпина, Вторая дума так и не вынесла решения, осуждающего терроризм, что сыграло, по-видимому, решающую роль в ее роспуске ³ . В то же время публично осудить терроризм, в условиях правительственного террора и разгула военно-полевой юстиции, для либералов казалось невозможным не только по политическим, но и по нравственным мотивам.

«Мы политические убийства не осудили потому, — разъяснял "октябристам" позицию своей партии "правейший из кадетов", В.А.Маклаков, — что думали, что эти осуждения скроют от глаз народа [их] настоящую причину. Мы считаем, что это наше горе, которое только в России есть, и это горе питается условиями русской жизни... Мы думали, что осудить политические убийства — это значило дать повод власти думать,

И все же отношение русского общества к революционному терроризму, с одной стороны, и правительственным репрессиям, с другой, выглядело алогичным. В самом деле, жертвами терактов стало гораздо больше людей, нежели было казнено по приговорам военно-полевых и иных судов; если вполне справедливыми были указания на судебные ошибки, неизбежные при такой скорости отправления правосудия, то ведь террористы «казнили» своих жертв без всякого суда; число случайно погибших при терактах намного превосходило число невинно осужденных.

Возможно, лучше других психологическую природу этого «двойного стандарта» объяснил кн. Е.Н.Трубецкой, принципиальный противник терроризма, вышедший даже из партии кадетов в знак протеста против ее отказа морально осудить революционный террор ³ .

«Грех правительства гораздо тяжелее и значительнее, — писал он в марте 1906 г. — Его вина настолько велика, что ставить ее на одну доску с виною революционеров становится совершенно невозможным. Оно не имеет за себя оправдания "идейного увлечения". Мало того, оно действует вразрез с теми идеями, которые оно формально исповедует. Революционеры, совершающие политические убийства, кроме весьма редких исключений, — люди, покончившие с христианством; большинство из них не признает в человеческой жизни безусловной ценности и видит в человеке лишь орудие общежития. Тут, по крайней мере, нет противоречия между действиями и нравственным сознанием убивающего. Что же сказать о тех, кто видит в человеке образ и подобие Божие и убивает! Каково лицемерие тех, кто присылает священника для напутствия и затем передает осужденного в руки палача! Политичес-

Вообще, этот одинокий идеалист, основатель обреченной в российских условиях на маргинальность партии «мирного обновления», на наш взгляд, раньше многих осознал, что терроризм, применяемый поначалу как один из приемов борьбы, невозможно ограничить в принципе. Если «революционные комитеты» «воюют только против правительства, то они не могут отнять у других права воевать против помещиков, банкиров, против всех богатых людей и, наконец, против буржуазии». «Да и самое ограничение террора тут не более как непоследовательность: если можно убивать членов правительства, то почему нельзя убивать тех людей, которые служат опорой правительству? Почему имущество должно считаться священнее жизни? Если для целей революции дозволительно убивать, то почему же для тех же целей недозволительно грабить?» ²

Трубецкой критиковал тот взгляд, «в силу которого режим не имеет ничего общего с обществом, и общество не ответственно за тот режим, при котором живет». Главную проблему он усматривал в том, что огромному большинству русского общества было «чуждо само понимание свободы»; поэтому она попиралась «сверху и снизу»; «вот почему, — пророчески писал Трубецкой, — взамен разрушающегося самодержавия мы готовы воздвигнуть новый, массовый деспотизм». И красный и белый террор был для него симптомом нравственного упадка общества, его неспособности подняться над партийной моралью, выработать общенациональные ценности ³ .

Задним числом, кто после опыта первой русской революции, кто уже в эмиграции после 1917 года, многие из тех, кто потирал руки при сообщениях об убийствах ненавистных министров, осуждали террористов. Откликаясь на одну из книг, переосмысливающих прошлое, мемуары А.В.Тырковой, бывший эсер

По меткому выражению В.Л.Бурцева «террористическая борьба идейно воспитывала русское общество» ² . Террор был не только эффективен — он был эффектен. Сошедший с рельсов поезд, взрыв в Зимнем дворце, убийство министра, которому террорист предварительно вручает пакет со смертным приговором, великий князь, разорванный в клочья взрывом бомбы у ворот Кремля... Смелые речи на процессах, мужественный — а нередко и женственный — облик террористов и террористок... Тысячи молодых людей жадно читали драматические истории о борьбе за народное освобождение, о героях, вступивших в схватку с могущественной империей. Тот же Бурцев вспоминал, что он был распропагандирован прежде всего чтением материалов народовольческих процессов, опубликованных в официальной печати.

Была и еще одна сторона «воспитательного» воздействия терроризма — общество привыкало к насилию. Убийство становилось «нормальным» средством политической борьбы. После убийства Плеве современник записал в дневнике, что его смерть «только всколыхнула и заинтересовала всех — не более. Петербург даже острит, что Николаю II следовало бы обидеться: на него не обращают внимания и, очевидно, считают царствующими его министров (Сипягин, Боголепов, Плеве)». После убийства великого князя Сергея Александровича тот же «интеллигентный обыватель», педантичный и наблюдательный С.Р.Минцлов, отметил, что «телеграммы об этом произвели большой и притом радост-

Такое отношение к убийствам нелюбимых должностных лиц наблюдалось не только в столицах. Ф.И.Родичев вспоминал реакцию выборщиков в Государственную думу в марте 1906 года на убийство Тверского губернатора Слепцова. Тот открыл собрание выборщиков, но едва успел выйти за порог, как был убит взрывом бомбы. На стенах Дворянского собрания, где заседали выборщики, оказались «куски его мяса и мозги». Либеральные кандидаты опасались, что «избиратели метнутся вправо. Никакого впечатления. Мне даже жутко стало от такого равнодушия. Предложение осудить убийство вообще успеха не имело: «не наше дело» ² .

Впрочем, в этом не было ничего удивительного: в октябре 1905 года, после выхода манифеста, в ответ на который местные черносотенцы зверски избили тверских земцев и сожгли здание земской управы, при полном безучастии губернатора, земские деятели ходатайствовали перед Витте о его смещении, но следствие, назначенное Петербургом, ничего крамольного в бездействии губернатора не нашло. Случай Слепцова — частный случай, но он поразительно напоминает «случай Трепова»; накажи власти петербургского градоначальника за самоуправство, и он избежал бы пули Засулич, а власть — публичной оплеухи присяжных; смести правительство своевременно тверского губернатора за преступное бездействие и, вероятно, его мозги не пришлось бы соскребать со стены Дворянского собрания. А сколько таких случаев было на просторах Российской империи!

«Воспитательное» воздействие терроризма сказалось и на другой стороне, не желавшей перемен, во всяком случае в ответ на давление общества и угрозы террористов. Противники революции после цареубийства 1 марта 1881 года сочли, что наиболее эффектив-

Двадцать пять лет спустя Витте сам едва не стал жертвой террористического акта, когда черносотенцы заложили «адские машины» в дымоход его дома. «Черный» террор в эпоху первой русской революции стал зеркальным отражением террора революционного, хотя, конечно, заметно уступал ему по масштабам ² .

Если добавить к террору красному и черному еще и столыпинское кровопускание, или, по терминологии премьера, врачебные меры, которые, с одной стороны, были вполне законной самозащитой государства, а с другой, вследствие введения военно-полевой скорострельной юстиции подрывали само понятие законности и государственности, то, похоже, что сумма насилия в обществе достигла критического предела. Психология гражданской войны, когда думающего по-другому стремятся не убедить, а уничтожить, сложилась задолго до ее начала.

И все же тогда России удалось остановиться на краю пропасти. Вакханалия убийств и ограблений способствовала «дегероизации» террористов больше, чем любая антиреволюционная пропаганда; раскрывшаяся провокация Е.Ф.Азефа, затем А.А.Петрова, З.Ф.Жученко и других, вызвали отвращение к террористическому Зазеркалью, а временами — смех. Реформы, хотя и запоздалые, позволили общественному недовольству найти легальные пути для своего выражения; возможности самореализации помимо власти и независимо от нее заметно возросли.

«Созыв Думы и деятельность третьей из них, то есть первой из занимавшихся делом, сразу изменили все положение, — вспоминал ближайший сотрудник Столыпина. — Политическое недовольство в значительной его части отхлынуло с мест в Думу и в ней сосредоточилось, как в трубе, а то, что осталось на местах и что ждало от народного представительства какого-то чуда, перенесло все свое раздражение на Думу. Правительство, правда, сильно ругали, но зато в стране могли сложиться течения, ставшие решительно на его защиту. Убийства приобрели уже значение насильственного и непрошеного вмешательства в общественную жизнь, как бы вмешательства в права Думы» ¹ .

За десятилетие, прошедшее с момента убийства Плеве, давшего сигнал к штурму самодержавия, Россия изменилась разительно. В Думе заседала социал-демократическая фракция. Легально выходили оппозиционные журналы и газеты; были легализованы профсоюзы, кооперативы и другие общественные организации. Численность революционных партий сократилась в несколько раз; их руководство превратилось в кучки эмигрантов, разделившихся на несколько фракций и спорящих между собой. Терроризм отошел в область чистой теории, довольно вяло отстаивавшейся его адептами. В России хватало проблем и противоречий, но, похоже, преклонение перед героями террористической борьбы русское общество изжило.

Разразившаяся в 1917 году катастрофа продемонстрировала, что раковые клетки насилия, притаившиеся в общественном организме, способны к очень быстрому разрастанию при благоприятных обстоятельствах. Политические убийства, от которых «принципиально» не отказывалась ни одна революционная партия в России, стали главным аргументом в борьбе против идейных противников. Государственный террор, унесший с 1917 года миллионы жизней, имеет генетическую связь с террором дореволюционным — как лево- и правоэкстремистским, так и правительственным. И если мы хотим понять, каким образом политические убийства государством своих граждан стали

Альбер Камю, много размышлявший о метафизическом смысле революционного насилия, полагал, что «взрывая бомбы», русские революционеры-террористы, «разумеется, прежде всего стремились расшатать и низвергнуть самодержавие. Но сама их гибель была залогом воссоздания общества любви и справедливости, продолжением миссии, с которой не справилась церковь. По сути дела, они хотели основать церковь, из лона которой явился бы новый Бог». В то же время он указывал, что «на смену этим людям явятся другие, одухотворенные все той же всепоглощающей идеей, они... сочтут методы своих предшественников сентиментальными и откажутся признавать, что жизнь одного человека равна жизни другого... Сравнительно с будущим воплощением идеи жизнь человеческая может быть всем или ничем. Чем сильнее грядущие "математики" будут верить в это воплощение, тем меньше будет стоить человеческая жизнь. А в самом крайнем случае — ни гроша» ¹ .

Что и случилось на самом деле.