В заявлениях по идеологическим и тактическим вопросам российские социал-демократы постоянно подчеркивали свое нежелание участвовать в террористической деятельности, захлестнувшей Россию в первые годы XX века. Видные члены Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП) в один голос утверждали, что «применение бомб с целью индивидуального террора совершенно исключалось, так как партия отвергала индивидуальный террор как средство борьбы» с правительством). Частые ссылки на несовместимость «научных» законов марксистского учения с политическими убийствами привели к тому, что историки просто приняли как данное, что многочисленные социал-демократические фракции были такими же противниками терроризма на практике, как и в теории(З). Факты, однако, свидетельствуют об обратном: громкие декларации марксистов о неприятии террора не мешали российским социал-демократическим организациям поддерживать индивидуальные акты политического насилия и даже участвовать в них. В численном выражении вклад террористов - социал-демократов в охвативший страну террор был не таким значительным, как вклад эсеров и анархистов, однако террористические действия и акты экспроприации социал-демократов нельзя игнорировать.

ПРЕДЫСТОРИЯ: АНТИТЕРРОРИСТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ

Споры среди революционеров о позволительности использования индивидуальных политических убийств в качестве средства к достижению освободительных целей начались задолго до возникновения социал-демократических организаций в конце XIX века. Они велись уже во времена первой крупной русской революционной организации «Земля и Воля», в 1870-х годах. К началу XX века споры все еще продолжались.

Вопрос о терроре был одной из главных проблем, приведших к расколу «Земли и Воли» летом 1879 года. Распространенное мнение о том, что одна фракция, «Народная воля», стала на путь политических убийств, а другая - «Черный передел» - превратилась в ярого противника индивидуального террора, не совсем верно. Во-первых, еще до раскола «Земли и Воли» ее члены приняли участие в нескольких кровавых нападениях на государственных чиновников(4). Кроме того, руководители «Черного передела» Георгий Плеханов, Вера Засулич и Лев Дейч, основавшие в Женеве в 1883 году первую русскую социал-демократическую организацию «Освобождение труда», в начале не выступали против терроризма ни по практическим, ни по моральным соображениям. Более того, двое из них были сами участниками терактов. Засулич в январе 1878 года ранила петербургского генерал-губернатора Трепова. Дейч организовал в 1876 году нападение на своего бывшего товарища Н.Е. Гориновича, обвинив его в предательстве, и лично избивал его и лил ему на лицо серную кислоту(З).

В первой программе, выпущенной группой «Освобождение труда» в 1884 году, Плеханов и его товарищи признавали необходимость террористической борьбы против абсолютистского правительства, утверждая, что они «расходятся с «Народной волей» лишь по вопросам о так называемом захвате власти и о задачах непосредственной деятельности социалистов в среде рабочего класса»(6). Они не отрицали целесообразность террора, но считали, что «Народная воля» слишком много внимания уделяет неосуществимым планам государственного переворота и тратит энергию и ресурсы на индивидуальные акты в ущерб другим, наиважнейшим аспектам революционной борьбы, в частности - в ущерб агитации среди масс. Более того, Плеханов не только не предлагал прекратить террористическую деятельность, он оставлял за ней роль первостепенной важности в будущем революционного движения: «Помимо рабочих нет другого такого слоя, который в решительную минуту мог бы повалить и добить раненное террористами политическое чудовище. Пропаганда в рабочей среде не устранит необходимости террористической борьбы, но зато она создаст ей новые, небывалые до сих пор шансы»(7).

Таким образом, при зарождении российского социал-демократического движения революционеры расходились только по вопросу о месте террора в ряду других форм антиправительственной деятельности. После многих лет политических и теоретических споров террор стал яблоком раздора среди революционеров, хотя даже сторонники индивидуальных актов насилия не считали террор единственно возможным методом борьбы с правительством. А поскольку все радикальные социалисты признавали важность мобилизации масс (будь то крестьяне или рабочие) и расходились только по вопросу об эффективности единоличных действий, последние стали главным критерием при установлении различий между партиями.

Эти споры приобретали все большую значимость в глазах радикалов, несмотря на затишье конца 1880 - начала 1890-х годов, и противники терроризма почувствовали необходимость обосновать свою точку зрения с помощью научной теории. Они предприняли шаги в этом направлении в последние годы XIX века, в то время как сторонники терроризма пытались его воскресить. После образования официально включившей террор в свою программу партии социалистов-революционеров, главного соперника социал-демократов, окончательно назрела необходимость теоретического обоснования антитеррористической позиции социал-демократов (к 1903 году тоже объединившихся в единую партию). Естественно, они основывались на постулатах марксизма.

И здесь российские социал-демократы показали себя более ортодоксальными, чем сам Маркс, который отдавал должное терроризму как подходящему методу борьбы при определенных исторических условиях(8). Принятие классовой теории вынуждало социал-демократов настаивать на том, что наиболее эффективным средством борьбы является не принесение юных жизней в жертву тактике, которая все равно обречена на неудачу, а агитация среди истинных «двигателей прогресса» - пролетарских масс, призыв их к борьбе с существующим социально-экономическим и политическим строем.

В дополнение к их уже исторически сложившейся оппозиции терроризму, теперь еще усиленной марксистским учением, у социал-демократов была и другая причина для отказа от компромисса по вопросу о политических убийствах: непримиримость в этом вопросе помогала им набирать сторонников за счет ПСР. Лидеры социал-демократов ощущали необходимость дистанцироваться от руководства ПСР, с которой они не могли сойтись не только в спорах о поднятии восстания, но и в вопросах организации и управления кадрами в предреволюционный период.

Объединившись, ПСР и РСДРП представляли бы собой действительно могущественную силу. Но их руководители не хотели упустить контроль над своими партиями и, что еще важнее, над их финансовыми фондами и предпочли быть генералами малых армий. Социал-демократы, решив идти своим путем к общей революционной цели, с трудом выдерживали конкуренцию с ПСР - во многом из-за слабости своей аграрной программы. И РСДРП решила бросить свои силы на критику ПСР и других сторонников террористической деятельности за их неспособность понять железные законы марксизма и следовать им(9). Таким образом, вопрос о терроре стал краеугольным камнем межпартийных политических интриг(10).

К осени 1902 года каждый выпуск официального органа социал-демократов «Искра» обращался к проблеме терроризма. Газетная кампания СД была частью их «решительной и последовательной борьбы с террористической тактикой, провозглашаемой и осуществляемой эсерами»(11). Особенно интересны отклики социал-демократических изданий на покушение на министра образования Боголепова в феврале 1901 года, совершенное Петром Карповичем, и на убийство Степаном Балмашевым министра внутренних дел Сипягина в апреле 1902 года. В то время как большинство независимых социалистов и революционеров, более или менее придерживавшихся идеологии «Народной воли» (многие из которых потом вступили в ПСР), прославляли героические поступки Карповича и Балмашева, видя в них начало новой эры терроризма, лидеры российского социал-демократического движения, такие, как Засулич, решительно выступили против террористических методов: «передача контроля над освободительной борьбой кучке героев... не нанесет вреда самодержавию», так как в этом случае трудящиеся массы и общество будут играть роль просто зрителей(12). Плеханов также критиковал Карповича на страницах социал-демократического издания «Заря»: «Террористическая деятельность и политическая агитация в массе... могут идти рука об руку, поддерживая и дополняя друг друга, только при самых редких, совершенно исключительных условиях. Ни одного из таких условий у нас теперь нет в наличности, и долго еще не будет. В настоящее время террор не целесообразен, поэтому он вреден(13)».

Ленин тоже выступил против террористической тактики эсеров. Он говорил, что «ставя в свою программу террор и проповедуя его как средство политической борьбы... социалисты-революционеры приносят... самый серьезный вред движению, разрушая связь социалистической работы с массой революционного класса»(14). По его мнению, террористическая деятельность отвлекала потенциальных организаторов пролетариата от действительно необходимых занятий и, поскольку «без рабочего класса все бомбы... бессильны априори», наносила вред «не правительству, а революционным си-лам»(15).

Вслед за группой «Искры» и другие социал-демократы включились в антитеррористическую кампанию. Газета «Южный рабочий» писала, что «террор - не новое средство борьбы; это средство было уже раз испытано и оказалось негодным... Вот почему террор был единогласно отвергнут, когда под знаменем.социал-демократии возобновилось революционное движение в России... О терроре уже не было речи, горький опыт научил революционеров»(16). «Arbeiter Stimme» («Голос рабочих»), официальный орган Бунда, заявлял: «Не в том должна состоять борьба, чтобы единичные люди выступали против единичных угнетателей; наших целей мы достигнем только организованной борьбой всего рабочего класса против целого политического и экономического строя»(17). И наконец, летом 1901 года на конференции за границей, на которой присутствовали представители всех российских социал-демократических организаций, была принята следующая резолюция: «Мы считаем нужным решительно высказаться против того взгляда, согласно которому террор является необходимым спутником политической борьбы в России»(18).

Таково было идеологическое отношение социал-демократов различных направлений к терроризму, и они публично заявляли о нем всякий раз, когда нужно было разъяснить социал-демократическую платформу. Но необходимо делать различие между теми, кто определял и популяризировал официальные цели и лозунги партии, и теми, кто занимался практической деятельностью(19). Последние редко интересовались давней традицией соперничества между сторонниками и противниками террористической тактики, особенно если помнить, что многие из них в молодости восхищались террористами и кое-кто по нескольку раз менял стороны в спорах о терроре(20). К тому же мало было заботившихся о строгом следовании марксистской доктрине, да и очень немногие профессиональные революционеры хорошо знали теорию или хотя бы ею интересовались(21). И наконец, большинству рядовых социал-демократов не было никакого дела до соперничества партийных лидеров в Женеве и Париже, и они считали эсеров и других сторонников террора товарищами по оружию(22). По всем этим причинам их отношение к терроризму существенно отличалось от того, что заявляли партийные теоретики на страницах официальных изданий.

Более того, некоторые партийные функционеры, в определенный период времени озабоченные исключительно разработкой идеологии, в другие моменты своей революционной карьеры вынуждены были заниматься практической деятельностью и вырабатывать отношение к терроризму с совсем другой точки зрения. Именно таким революционером был Ленин. Его протесты против терроризма, направленные главным образом против

эсеров и сформулированные до 1905 года, находятся в резком противоречии с его практической политикой но отношению к террористическим методам, выработанной после начала революции при изменившихся обстоятельствах и в свете новых задач дня.

ТЕРРОРИЗМ НА ПРАКТИКЕ: БОЛЬШЕВИКИ

Для Ленина, лидера фракции большевиков, вопрос об отношении к террору не был однозначным. Его позиция неоднократно менялась в зависимости от изменений его политических целей и первоочередных задач(23). В 1902 году он обрушивался на эсеров за их защиту терроризма, «бесполезность которого была ясно доказана опытом русского революционного движения»(24), в то время как за год до того он заявлял, что «принципиально мы никогда не отказывались и не можем отказываться от террора»(25). До революции 1905 года Ленин называл любую террористическую деятельность «нецелесообразным средством борьбы», так как это определенно не было «одной из операций воюющей армии [пролетариата], связанной со всей системой борьбы и приспособленной к ней»(26). Таким образом, он отрицал террор условно, до изменения политических обстоятельств. После резкого подъема антиправительственной деятельности в 1905 году перед Лениным встала необходимость выработать для фракции большевиков практическую политику по отношению к революционному террору.

Ряд обстоятельств вынуждал его занять четкую позицию по этому вопросу. Во-первых, он не мог не видеть, что террористическая тактика эсеров и анархистов успешно расшатывала существующий строй, вселяя в представителей власти страх и смятение. Ленин также должен был признать, что эсеры были правы, говоря, что террористическая деятельность может быть в высшей степени эффективной в деле радикализации крестьянства и пролетариата(28). И в условиях 1905 года, когда анархия быстро сменяла порядок и когда ни правительство, ни лидеры революционеров (особенно находившиеся за границей) не могли контролировать действия своих сторонников на местах, Ленин осознал необходимость использовать акты «неизбежной партизанской войны» в империи в интересах своей партии и революции, как он ее видел(29). Даже на уровне теории террористическая деятельность была вполне оправданной в такое время: когда терроризм достиг гигантских масштабов и затрагивал практически все слои населения, террор уже переставал быть средством индивидуального протеста и мог считаться составной частью восстания масс против всего социально-политического порядка. Для Ленина также было немаловажно то, что, в то время как «традиционный русский террор был делом заговорщиков-интеллектуалов», после 1905 года главными исполнителями терактов стали рабочие или безработные(ЗО).

Принимая все это во внимание, Ленин наконец выработал свою позицию. В этот конкретный исторический момент террор был полезен для революционных целей, пока он мог «быть частью массового движения». Такой взгляд в сущности мало чем отличался от формулировки эсеров: «Мы призываем к террору не вместо работы в массах, но именно для этой самой работы и одновременно с ней»(32). Теперь, когда настал подходящий момент, Ленин призвал к «наиболее радикальным средствам и мерам, как к наиболее целесообразным», не исключая и децентрализованную террористическую деятельность, для чего он предлагал создавать «отряды революционной армии... всяких размеров, начиная с двух-трех человек, [которые] должны вооружаться сами, кто чем может (ружье, револьвер, бомба, нож, кастет, палка, тряпка с керосином для поджога...)»(33). Эти отряды по существу ничем не отличались от террористических «боевых бригад» и «летучих отрядов» социалистов-революционеров.

Теперь он был готов идти еще дальше, чем эсеры, и временами бросал всякие попытки ввести террористическую деятельность в рамки научного учения Маркса, I утверждая: «Боевые отряды должны использовать любую возможность для активной работы, не откладывая своих действий до начала всеобщего восстания». Они должны «тотчас же начать военное обучение на немедленных операциях, тотчас же!»(34). По существу, Ленин отдавал приказ о подготовке террористических актов (которые он ранее осуждал), призывая к нападениям на городовых и правительственных шпионов, чье уничтожение теперь было, по его мнению, долгом каждого порядочного человека(ЗЗ). Его мало беспокоила определенно анархическая природа таких действий, и он настоятельно просил своих сторонников не бояться этих «пробных нападений»: «Они могут, конечно, выродиться в крайность, но это беда завтрашнего дня... десятки жертв окупятся с лихвой»(36).

Сформулировав свою новую тактику, Ленин немедленно стал настаивать на ее практическом осуществлении и, по свидетельству одной из своих ближайших коллег, Елены Стасовой, превратился в «ярого сторонника террора»(37). Уже в октябре 1905 года он открыто призывал своих последователей убивать шпионов, полицейских, жандармов, казаков и черносотенцев, взрывать полицейские участки, обливать солдат кипятком, а полицейских - серной кислотой(38). Потом, не удовлетворенный масштабами террористической деятельности своей партии, он жаловался в письме С.-Петербургскому комитету: «Я с ужасом, ей-богу с ужасом вижу, что [революционеры] о бомбах говорят больше полгода и ни одной не сделали!»(39) Стремясь к немедленным действиям, Ленин даже защищал вполне анархистские методы перед своими товарищами - социал-демократами: «Когда я вижу социал-демократов, горделиво и самодовольно заявляющих: «Мы не анархисты, не воры, не грабители, мы выше этого, мы отвергаем партизанскую войну», - тогда я спрашиваю себя: понимают ли эти люди, что они го-ворят?»(40) И наконец, в августе 1906 года официальная позиция большевистской фракции РСДРП была объявлена публично, когда ее печатный орган «Пролетарий» призвал боевые группы «прекратить свою бездеятельность и предпринять ряд партизанских действий... с наименьшим нарушением личной безопасности мирных граждан и с наибольшим нарушением личной бе-юпасности шпионов, активных черносотенцев, начальствующих лиц полиции, войска, флота и так далее...»(41).

На самом деле Ленин напрасно жаловался на недостаток террористической активности большевиков. Его последователи участвовали в многочисленных актах индивидуального террора на территории всей империи. Эти теракты в большинстве своем не контролировались партийным руководством, изолированным от практической деятельности, и потому не были напрямую связаны с политическими целями или с сиюминутной стратегией партии. К тому же об этих актах редко сообщали не только руководству за границей, но и социал-демократическим организациям, находящимся в Москве или в С.-Петербурге, и даже местным лидерам в провинциальных центрах. Поскольку у большевиков не было официального органа, ответственного за политические убийства, наподобие Боевой организации эсеров, их террористическая деятельность, как и деятельность эсеров и максималистов на местах, принимала преимущественно анархический характер.

Среди нескольких категорий людей, имевших несчастье стать мишенями для большевиков, чаще всего были лица, подозревавшиеся в том, то они являлись полицейскими осведомителями, провокаторами и изменниками. Никто особенно не стремился организовать справедливый суд, и любой революционер, заподозренный товарищами, мог стать жертвой возмездия, обычно приводящего к его смерти(42). Даже наиболее уважаемые члены партии не были застрахованы от такого подхода по принципу «виновен, пока не доказана невиновность». Один большевик вспоминал, как несколько его товарищей, заподозрив его в измене, окружили его и наставили ему в лицо пистолеты, а он, по наивности ничего не подозревая, принял это за дружескую шутку(43). Во многих других случаях террористы избавлялись от подозреваемых врагов народа быстро и зачастую с отменной жестокостью(44).

Революционеры считали физическое уничтожение шпионов необходимой мерой для чистки своих рядов от лиц, ставящих в опасность организацию или мешающих ее деятельности. В то же время совершались и другие теракты, главным мотивом которых являлась месть. Например, был убит тюремный палач, приведший в исполнение смертные приговоры нескольким революционерам(45). Большевики, совершившие это убийство, никак не могли ожидать, что оно предотвратит будущие казни, они даже и не пытались выдвинуть более идеологически обоснованную причину, чем месть. На их совести было немало таких актов возмездия, жертвами которых становились в основном полицейские и казаки, участвовавшие в кровавых столкновениях с революционерами, занимавшимися агитационной работой(46). Месть и попытки вселить страх в своих врагов также были причиной большевистского насилия против различных консервативно настроенных граждан, которых революционеры объявляли черносотенцами. Именно по этой причине 27 января 1906 года в соответствии с решением Петербургского комитета РСДРП боевой отряд большевиков совершил нападение на трактир «Тверь», где собирались рабочие судостроительных заводов, бывшие членами монархического Союза русского народа. В трактире находилось около тридцати посетителей, когда террористы бросили внутрь три бомбы, а когда рабочие пытались выбежать из здания, ожидавшие на улице большевики открыли по ним стрельбу из револьверов. В результате двое человек было убито и около двадцати ранено; террористы скрылись(47). В городе Екатеринбурге на Урале члены боевого отряда большевиков под началом Якова Свердлова постоянно терроризировали местных сторонников «черной сотни», убивая их при любой возможности(48).

Используя убийства в целях устрашения сторонников самодержавия, большевики также стремились посеять смятение и панику в правительственных структурах и таким образом помешать властям бороться с распространяющимся революционным насилием. Экстремисты безжалостно расправлялись со своими «мишенями», которыми были главным образом местные правительственные служащие от полицейских инспекторов фабрик до городовых(49). Комментируя эти акты, некоторые большевики признавали разрушительное воздействие насилия ради насилия: «В 1907 году, осенью... боевая молодежь потеряла руководство и стала отклоняться в анархизм... устроила несколько экспроприации, потом убийства стражников, городовых и жандармов... Они были заражены и считали, что надо просто действовать»(50). Два таких террориста-большевика «от нечего делать» преследовали казаков, ожидая удобного момента, чтобы забросать их бомбами. Казаки, однако, ехали версиицей, что делало их отряд менее уязвимым для нападения, и боевики тогда бросили свои бомбы в полицейские казармы, наслаждаясь получившимся представлением: «Пока шипит горящий шнур, полицейские удирают через окна»(51).

Большевики совершали много нападений на государственных чиновников не только без официальной резолюции центральных партийных организаций, но и без согласия руководителей местных ячеек. Решение о совершении убийства часто возникало спонтанно у какого-нибудь члена партии, который и приводил его в исполнение немедленно. Таково было, например, убийство урядника Никиты Перлова около деревни Дмитриевки 21 февраля 1907 года. Его совершили двое большевиков - Павел Гусев (Северный) и Михаил Фрунзе (Арсений).

«Покушение на жизнь Перлова не было организованным заговором, решением партийной организации. Оно было результатом импульсивного порыва Михаила Васильевича [Фрунзе]... Во время собрания пропагандистов... кто-то выглянул в окно и заметил Перлова, который только что подошел... Фрунзе вскочил... позвал Гусева с собой и, несмотря на протесты присутствовавших, выбежал наружу. Через несколько минут раздались выстрелы... Фрунзе показалось это удобной возможностью, обстоятельства благоприятствовали нападению, и решение было принято мгновенно»(52).

Некоторые большевики, однако, не считали уничтожение низших чинов полиции и мелких чиновников достаточным вкладом в дело революции и хотели попытать себя в соревновании с эсерами в убийстве государственных деятелей. Согласно одному бывшему террористу, члены его боевой группы решили убить Дубасова, московского генерал-губернатора. Как и в других случаях, они «начали это дело без разрешения партийной организации... установили за ним слежку; узнали об этом эсеры, решили, что это их монополия, и пришлось оставить этот план»(53). Как и эсеры, большевики в С.-Петербурге разрабатывали план убийства полковника Римана(54). A.M. Игнатьев, видный большевик, после 1905 года близкий к Ленину, человек с живым воображением, любящий приключения, предложил изощренный план похищения самого Николая II из его резиденции в Петергофе(55).

Хотя в большинстве случаев участие партии в террористических предприятиях имело мало общего с массовым движением, были случаи, частично оправдывавшие заявления лидеров большевиков о том, что террор является неотъемлемой частью классовой борьбы. По словам известного большевика Владимира Бонч-Бруевича, когда Семеновский полк вошел в Москву в 1905 году с приказом подавить декабрьское восстание, он предложил С.-Петербургскому комитету партии немедленно захватить «парочку великих князей» в качестве заложников, спрятать их в тайное место и держать в постоянном страхе неотвратимой и немедленной казни, если хоть одна капля пролетарской крови будет пролита на улицах Москвы(56). До этого боевой отряд большевиков в столице, стремясь поддержать декабрьское восстание, готовил взрыв поезда, перевозившего правительственные войска в Москву из С.-Петербурга. Взрыв, однако, не удался(57). Большевики также планировали в случае крупных беспорядков стрелять по Зимнему дворцу из пушки, украденной из двора гвардейского флотского экипажа(58).

Некоторые другие стороны большевистского терроризма могут рассматриваться как часть экономической борьбы масс, особенно когда эта борьба выражалась в форме стачечного движения. Революционеры избирали жертвами своих нападений не только владельцев фабрик, управляющих и полицейских, пытающихся защитить капиталистов(59), но и рабочих, не поддерживавших забастовки, бойкоты и другие виды пролетарского протеста. Избиения штрейкбрехеров было обычным делом, и случалось, что противников стачек даже казнили. Иногда большевики также использовали специальные вонючие бомбы, с помощью которых они успешно выгоняли людей с их рабочих мест(60).

Большевики предприняли несколько попыток сорвать правительственную военную мобилизацию, для чего они подкладывали взрывчатку на железные дороги(61). Они также прибегали к индивидуальным терактам с целью помешать подготовке к голосованию в I Думу, которую социал-демократы решили бойкотировать. Считая введение в России парламентского порядка не более чем полумерой и одновременно угрозой для революции, большевики в дополнение к широкомасштабной агитации против Думы мешали выборам активными действиями, организуя вооруженные нападения на избирательные участки с конфискацией и уничтожением официальных сводок результатов голосования на местах(62). Эти акции, а также вооруженные захваты типографий и издательств с целью размножения революционных листовок и газет(63) могут, вероятно, считаться частью борьбы масс. Другие же проявления насилия, включая стрельбу в полицейских во время обысков, арестов или попыток побега(64), должны рассматриваться как индивидуальные акты, практически ничем не связанные с какими бы то ни было теоретическими принципами, исповедуемыми руководителями социал-демократов.

Некоторые большевистские выступления, которые поначалу могли быть частью революционной борьбы пролетариата, на практике быстро превращались в индивидуальные акты насилия. Нелегальная доставка в Россию оружия и производство взрывчатки - действия, предпринимаемые, по заверениям партии, исключительно в целях подготовки массовых восстаний(65), - на деле способствовали проведению индивидуальных терактов. Примеры этому можно видеть даже в центральных партийных организациях. В С.-Петербурге Леонид Красин (Никитич), член ЦК и глава его Боевой технической группы, главный организатор всех основных боевых действий большевиков в это время, один из ближайших соратников Ленина («единственный большевик, с мнением которого Ленин считался»)(66), лично участвовал в изготовлении бомб для террористических актов(бУ). За границей Максим Литвинов (Меер Баллах), один из наиболее активных деятелей ленинской фракции, занимался контрабандой оружия товарищам на Кавказ, где, как он прекрасно знал, оно использовалось почти исключительно в целях террористической деятельности(68).

В то время большевики не слишком скрывали от общества свои террористические действия. Однако же они были ответственны и за несколько политических убийств, совершенных по различным причинам в такой тайне, что сейчас трудно установить все факты или даже доказать их прямое участие в этих актах. Яркий пример - убийство в 1907 году знаменитого поэта и общественного деятеля князя Ильи Чавчавадзе, вероятно, наиболее популярной национальной фигуры в Грузии начала XX века и в глазах многих - «отца Грузии и ее пророка»(69). В этом регионе велась ожесточенная борьба между двумя лагерями: социал-демократами, возглавляемыми большевиком Филиппом Махарадзе, и национальными демократами под руководством «великого Ильи» Чавчавадзе(УО). Чавчавадзе подрывал позиции большевиков своей открытой критикой программы социал-демократов, но главное было то, что его огромная популярность привлекала людей, особенно крестьян, к делу национальных демократов и уводила их от радикального социализма. Когда клеветническая кампания против Чавчавадзе на страницах местной большевистской газеты «Могзаури» («Путешественник») не удалась, комитет социал-демократов вынес ему смертный приговор(71).

30 августа 1907 года несколько темных личностей напали на Чавчавадзе и зверски убили его около деревни Цицамури. Хотя все подозревали в то время, что в этом убийстве повинны социал-демократы, местные лидеры большевиков, опасаясь возмездия оплакивавшего своего героя народа и в то же время желая перенести вину на «наемников царской тайной полиции», якобы убивших Чавчавадзе за его антирусскую позицию, категорически отрицали какую бы то ни было свою связь с этим убийством(72). В то же время несколько человек, замешанных в деле, даже не пытались скрыть свою роль; один социал-демократ публично хвастал: «Я... боевой революционер и член партии, убил Илью Чавчавадзе... как собаку, правой рукой»(73). Изучение местных источников не оставляет сомнений в том, что за убийством замечательного поэта стояли большевики. К тому же есть веские основания считать, что одним из убийц мог быть Серго Орджоникидзе, ставший позднее крупным советским партийным деятелем(74).

Таким образом, террористические акты стали нормой не только для рядовых, но и для самых видных деятелей партии, которые, не задумываясь, отдавали приказы об убийствах, когда считали их целесообразными. По крайней мере в одном случае большевики убили изменника на основании прямого приказа Красина(75). Более того, большевистские лидеры видели в убийстве средство разрешения проблем в их собственном кругу. Когда В.К. Таратуту (Виктора), одно время бывшего членом ЦК большевиков, обвинили в компрометации фракции своим аморальным поведением, Красин, как сообщают, открыто заявил, что, если скандальное поведение Таратуты станет достоянием общественности, он прикажет кому-нибудь его убить(76).

Для большевиков терроризм оказался эффективным и часто используемым на разных уровнях революционной иерархии инструментом. Как и для многих эсеров, чьи террористические действия Ленин справедливо называл серией единоличных актов(77), террористическая деятельность большевиков в большей части имела мало общего с идеологическими принципами и целями партии. Большевистский террор стал просто еще одним полезным орудием в арсенале, используемым отдельными радикалами и целыми группами, так как в революционной борьбе все средства казались хороши. Как выясняется, большевики имели достаточно оснований утверждать, что они «не остановятся ни перед чем»(78).

ТЕРРОРИЗМ НА ПРАКТИКЕ: МЕНЬШЕВИКИ

С самого начала меньшевики последовательно отвергали терроризм как метод политической борьбы, по край-ней мере на центральном партийном уровне. В отличие от Ленина, который пытался подвести под далеко не научные практические действия основательную теоретическую базу, такие видные меньшевики, как Павел Аксельрод, Федор Дан и Юлий Мартов, никогда не позволяли прагматическим соображениям изменить их принципиальное мнение о вреде индивидуальных актов насилия. Мартов был особенно ярым противником терроризма и прилагал все усилия, чтобы удержать социал-демократов от политических убийств и экспроприации, неоднократно и недвусмысленно демонстрируя свое неприятие террористических нападений(79).

Это не означало, однако, что меньшевики не учитывали значения крупных террористических актов как средства повышения политического престижа революционной организации. Понимая, как много выиграла ПСР после убийства Сипягина, «Искра» посвятила много страниц тому, чтобы доказать, что Балмашев действовал независимо от Боевой организации, которая незаконно присвоила связанную с этим честъ(80). Меньшевики также признавали пользу политических убийств для общих революционных целей. Многие активисты фракции вместе со всеми радикалами праздновали успешное убийство Сипягина и особенно смерть ненавистного Плеве, видя их важное значение в общей борьбе с силами реакции(81).

Считая, что террористы заблуждаются в своем убеждении о совместимости террора с марксизмом, лидеры меньшевиков отнюдь не видели в боевиках врагов революции и во многих случаях высказывали свое восхищение такими последовательными сторонниками терроризма, как «героический Григорий Андреевич Гершуни»(82). Более того, после многочисленных убийств государственных и военных деятелей после 1905 года ортодоксальные марксисты оправдывали террористов и публично заявляли о полной ответственности правительства за кровопролития в России(83).

Некоторые меньшевики не были так тверды в своей антитеррористической политике, как большинство их лидеров. Хотя принято считать, что, в отличие от Ленина, Плеханов отрицал терроризм «в принци-пе»(84), на самом деле и он иногда колебался. Может быть, отдавая должное идеалам своей юности, он переживал искушения признать эффективность террористических методов, но ему противостояла твердая позиция Мартова(85). Вынужденный осудить террористическую деятельность, Плеханов утверждал: «Каждый социал-демократ должен быть террористом а-ля Робеспьер. Мы не станем, подобно социалистам-революционерам, стрелять теперь в царя и его прислужников, но после победы мы воздвигнем для них и многих других гильотину на Казанской площади»(86). Даже такие последовательные противники терроризма, как Засулич и Мартов, высказывали мнение, что в некоторых исключительных случаях «террор как акт возмездия неизбежен»(87). Описывая революционеров, готовых «сразить одного из вражеских лидеров точно нацеленным ударом», Мартов также утверждал, что, в отличие от «вооруженных банд царских слуг», которые не останавливались ни перед жестокостью, ни перед бесчестием, лишь бы подавить революционное движение, «революционные борцы честно соблюдали законы войны»(88). Другой известный меньшевик, Владимир Копельницкий, открыто поддерживал партизанские действия, и этим дал своим товарищам повод заподозрить его в скрытом большевизме(89).

Связь меньшевиков с индивидуальными актами насилия, однако, не ограничивалась тем, что они грозили пальчиком расшалившимся террористам, оказывая им в то же время моральную поддержку. Здесь необходимо отличать то, о чем говорили лидеры меньшевиков в своих теоретических рассуждениях, от того, чем занимались рядовые члены меньшевистской фракции. На деле многие меньшевики охотно помогали террористам и экспроприаторам, несмотря на явные расхождения теорий и программ(90). Более того, в некоторых случаях отношение меньшевиков к терроризму мало чем отличалось от отношения эсеров и анархистов. Это утверждение, бесспорно, справедливо для сидевших в тюрьмах, где меньшевики вместе с заядлыми террористами голосовали за уничтожение особенно жестоких тюремных служащих(91).

Несмотря на явное противоречие с политикой их партии, меньшевики принимали активное участие в изготовлении бомб и других взрывных устройств для террористических мероприятий. К примеру, все члены Южного Военно-Технического Бюро при ЦК РСДРП, основанного в конце 1905 года в Киеве главным образом для производства бомб, были меньшевиками(92). В своих попытках постфактум оправдать эту деятельность революционеры настаивали на срочной необходимости заготовлять оружие для скорого всеобщего вооруженного восстания пролетариата(93). На самом же деле большая часть бомб оказалась в распоряжении боевых отрядов социал-демократов(94). Хотя несколько бомб были взорваны этими отрядами при массовых акциях протеста, большее число взрывных устройств использовалось при совершении актов индивидуального террора, включая случай убийства меньшевистской бомбой казака и полицейского в городе Сормово, мятежном оплоте социал-демократов. К тому же, наряду с другими экстремистами, меньшевики нападали во время обысков с бомбами и револьверами на полицейских(96).

Меньшевики, которых всегда считали наименее экстремистски настроенными из всех социал-демократов, участвовали и в актах экономического террора и даже, по словам одного партийного деятеля, в этой области иногда сильно смахивали на анархистов, сторонников прямых действий(97). Один революционер вспоминал, что когда директор нефтяной компании в Баку получил от группы меньшевиков приказ покинуть город в двадцать четыре часа под угрозой смерти, он немедленно подчинился, видимо, осведомленный о прошлых действиях этой группы в подобных ситуациях(98). Хотя эта меньшевистская организация официально не санкционировала поджоги как инструмент революции, именно ее члены подожгли буровые вышки, чтобы оказать давление на предпринимателей. В другом случае один фабрикант в Баку, знакомый с тактикой различных революционных партий, выразил свою уверенность в мирном исходе забастовки, организованной меньшевиками, на его фабрике, черпая свой оптимизм в том, что социал-демократы - меньшевики не будут прибегать к насилию. Раздраженный этим молодой меньшевик, возглавлявший переговоры, почувствовал себя обязанным доказать революционный энтузиазм своей группы. Он выставил вооруженную охрану у дверей конторы и объявил, что фабрикант не получит ни еды, ни питья до конца забастовки и что любая попытка позвать на помощь повлечет за собой взрыв фабрики. После этого понадобился всего один час для улаживания разногласий между рабочими и хозяином. Правда, потом этот меньшевик-террорист признал, что его поведение вряд ли можно назвать социал-демократическим(99).

Регионом, где центральный контроль меньшевистских лидеров над членами фракции был наименее эффективен, был Кавказ, и особенно Грузия. Во многом в результате древних традиций кровной мести в этих местах насилие было обыденностью, и местные меньшевики существенно отличались от своих сравнительно мирных коллег в России(ЮО). Если русские меньшевики частенько прибегали к кровопролитию и, например в Воронеже, даже упрекали своих коллег-большевиков в бездействии, настаивая на ведении партизанских дей-ствий(101), их товарищи в Грузии игнорировали теорию с еще большей регулярностью, добиваясь немедленных результатов. На Кавказе меньшевики гораздо чаще участвовали в убийствах, чем во всех других регионах империи.

Меньшевики в Грузии не отрицали, что, хотя «одна хорошая демонстрация больше приближала [их] к цели, чем убийство нескольких министров», все члены их организации прибегали к политическим убийствам «в случае надобности»(102). Лидер грузинских меньшевиков Ной Жордания признавал, что социал-демократы используют террор как орудие для «создания паники в полицейских кругах»(103). Другой видный меньшевик, Ной (Наум) Рамишвили, руководил боевой организацией и сам участвовал в приобретении бомб(104). Грузинские меньшевики не щадили мелких чиновников на местах(105) и не останавливались перед местью, направляя ее против высокопоставленных сторонников репрессивных контрреволюционных мер. Так, в январе 1906 года они убили в Тифлисе начальника штаба Кавказского военного округа генерала Грязнова(106).

На Кавказе, как и в большинстве других регионов империи, социал-демократы еще выступали единым фронтом, несмотря на уже совершившийся в 1903 году раскол на большевистскую и меньшевистскую фракции. Многие местные организации РСДРП, однако, не заметили раскола в руководстве партии за границей по крайней мере до 1905 года, во многих случаях и еще позже, и продолжали действовать как единая партия. Несмотря на тот факт, что, как горько замечали большевики, «управляющие органы партии перешли полностью в руки меньшевиков», делая, таким образом, «неизбежным подчинение масс целям меньшевиков»(107), многие рядовые социал-демократы на Кавказе называли себя просто социал-демократами, не уточняя фракции.

Таким образом, можно только гадать о принадлежности многих социал-демократических террористов на Кавказе к той или иной фракции, хотя очевидно, что большинство из них все же были ближе к меньшевикам(108). Так же невозможно перечислить все их успешные теракты (не говоря уже о неудавшихся) против врагов революции. Александр Рождественский, в начале своей карьеры бывший либеральным помощником прокурора в Тифлисе, помнил «бесчисленные убийства правительственных чиновников», ситуацию, которая скоро превратилась в «кровавый кошмар на Кавказе», особенно в Грузии, где Социал-демократическая рабочая партия была «наиболее влиятельной и многочисленной» в годы первой русской революции(109). Там, несмотря на то, что многие комитеты РСДРП не поощряли террористическую тактику и на встречах и съездах произносили речи, в которых прямо порицали и запрещали ее, рядовые члены партии зачастую меняли свои взгляды на индивидуальный террор после кровавых столкновений с казаками: «Месть, месть, месть... это были слова, которые исходили из сердец наших товарищей... Социал-демократы, в принципе отрицающие террор, теперь должны прибегнуть к нему как к единственному средству борьбы»(110). И - вполне последовательно - активисты РСДРП на Кавказе совершали террористические нападения на правительственных чиновников, служащих полиции, богатых промышленников и управляющих фабриками, а также на представителей аристократии(111). В то время как многие террористы отчитывались перед своими партийными комитетами и даже получали иногда специальное вознаграждение за сцои действия, значительное число терактов осуществлялось целиком по личной инициативе отдельных боевиков при почти полном пренебрежении теоретическими принципами и тактикой РСДРП в целом. В Баку один член социал-демократического боевого отряда, известный как Владимир Маленький, поставил себе задачей терроризирование местных полицейских, убивая их «как дичь»(112). Другой террорист-социал-демократ с энтузиазмом рассказывал своим товарищам, что, хотя от брошенной в окно магазина бомбы не пострадал сам хозяин, несколько находившихся там человек все-таки были убиты и ранены(113).

Описывая широкомасштабную террористическую деятельность в других регионах Российской Империи в это же время, источники подтверждают единство социал-демократических сил(114). Полицейские и революционные документы тоже указывают на то, что, в то время как террористы-социал-демократы не щадили никого из правительственных служащих, самый сильный гнев вызывали у них шпионы и предатели в их собственных организациях, а также лица, считавшиеся членами «черной сотни»(115). В своем рвении наказать полицейских осведомителей социал-демократы часто вели себя неосторожно, не проводя полного предварительного расследования. Так, в одном случае они до смерти избили невинного человека, в другом чуть не убили своего товарища-революционера и его жену, только в последний момент сообразив, что он является жертвой клеветы(116).

Внося свой вклад в усилия всех революционных организаций, направленные на то, чтобы парализовать волю правительства, социал-демократические группы устраивали террористические нападения не только на отдельных представителей правительства и полиции, особенно активных в борьбе с революционным движени-ем(117), но и на защитников монархического строя en masse. В Самаре, например, «группа бомбистов» под управлением комитета РСДРП безуспешно пыталась бросать бомбы с балкона в отряд солдат(118). Довольно скоро многие социал-демократы поняли, что «подобного рода выступления, открывавшие возможность широкой инициативы для молодых и горячих боевиков, способствовали разрушению общепартийной дисциплины» и, что не менее важно, «взяв оружие в руки... организация незаметно для самой себя невольно должна была уклониться от ясной социал-демократической линии, приблизившись к... тактике эсеров»(119).

Не желая терпеть такое положение вещей и понимая, что с конца 1906 года революция пошла на спад, некоторые большевистские и меньшевистские организации на местах приняли срочные меры против своих непослушных членов. Многие из боевиков перестали исполнять приказы своих руководителей и их отряды в результате выродились в полуанархические банды(120). Не дожидаясь указаний центральных партийных органов из-за границы, принявших резкие официальные резолюции против всех партизанских действий только на V партийном съезде в Лондоне в мае 1907 года, многие социал-демократические комитеты на местах начали по собственной инициативе сокращать число членов боевых групп, исключая одних и разоружая других. Эти меры приводили только к частичному успеху и иногда были почти

формальностью. Например, на Кавказе меньшевистский комитет предложил одному руководителю боевого отряда, чья группа напоминала скорее банду уголовников и подлежала роспуску, отобрать и оставить наиболее сильных и храбрых бойцов, которых можно было бы использовать для террористической деятельности в будущем(121). Хотя партийные организации часто были бессильны сдерживать боевиков и просто отказывались от ответственности за их действия, социал-демократические комитеты иногда сами прибегали к услугам этих же террористов(122). В целом такие чистки лишь вызвали недовольство социал-демократических боевиков, заставив многих из них порвать с Российской социал-демократической рабочей партией и искать новых соратников, в первую очередь среди анархистов(123).

ТЕРРОРИЗМ НА ПРАКТИКЕ: НАЦИОНАЛЬНЫЕ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

Еще в 1902 году Владимир Бурцев заявил, что «социал-демократы не такие уж противники политического террора, как они сами себя рисуют»(124). Безусловно, это утверждение было справедливо и для Бунда, Всеобщего еврейского рабочего союза Литвы, Польши и России, основанного в 1897 году. Это была первая социал-демократическая организация образовавшаяся в Российской Империи, а в апреле 1906 года на четвертом съезде социал-демократов Бунд вступил в РСДРП, сохранив за собой особое автономное положение. Руководство Бунда неоднократно заявляло, что политический и экономический террор как система противоречит тактике партии и что поэтому террористические акты ни при каких обстоятельствах не должны быть включены в ее программу(125). Как и большевики, члены Бунда отрицали политические убийства не из принципа, а исходя из своего понимания конкретных исторических условий, заявляя: «В настоящее время мы считаем террористическую борьбу нецелесооб-разной»(126). Как и меньшевики, бундовцы никогда официально не признавали террор приемлемой формой борьбы, что, однако, не мешало их руководителям оказывать моральную поддержку террористам разных партийных направлений, а рядовым членам - принимать время от времени участие в терактах(127).

В соответствии с резолюцией, что «стихийные или сознательные террористические акты должны служить... лишь агитационным средством, для внесения [революционного] сознания в рабочую и общественную сре-ду»(128), лидеры Бунда не упускали случая использовать политические убийства, совершенные другими организациями, в интересах революции вообще, аплодируя героическим подвигам террористов в борьбе с ненавистным царским режимом. В феврале 1902 года, например, они выпустили листовку, озаглавленную «1 марта», в которой прославляли убийство народовольцами Александра II: «Будем сегодня вспоминать наших великих революционных предшественников, проявивших такой героизм в борьбе с царским правительством. Пусть память об этих бескорыстных героях и борцах... даст нам новую силу для борьбы с проклятым самодержавием»(129).

Многие бундовцы открыто рукоплескали террористическим методам на партийных съездах, а четырнадцать комитетов на местах публично пропагандировали терро-ризм(130). Их аргументы оказались достаточно убедительными, чтобы заставить большинство участников пятой конференции Бунда в Бердичеве в августе 1902 года проголосовать за принятие резолюции о целесообразности «организованной мести»(131). Меньше чем через год, «считая, что индивидуальные убийства - из мести ли, для устрашения или для наказания - являются просто формой террора», большинство участников партийного съезда в Цюрихе в июне 1903 года заявили свое «решительное несогласие с резолюцией об организованной мести, принятой на пятой конференции Бунда». Но и на этом съезде активное меньшинство настаивало на занесении в протокол особого мнения: «В общем относясь отрицательно к террору как средству борьбы с самодержавием, мы считаем, что когда организованные массовые протесты... невозможны, организованный террористический акт может быть дозволен»( 132).

Если лидеры Бунда недвусмысленно признавали террористические методы, то бундовские деятели на местах, обычно более радикально настроенные и менее интересующиеся теоретическими вопросами, чем партийные генералы, были готовы идти и дальше, вплоть до активного участия в терроризме. Это проявилось особенно ярко после взрыва массовых выступлений в 1905 году, когда в нескольких центрах еврейского радикализма, таких, как Одесса, бундовские боевые действия были более успешны, чем выступления местных эсеров(133). Полицейский источник недаром не усматривает противоречия в описании одного еврейского революционера как одновременно «серьезного бундовца» и «убежденного террориста»(134).

Как и в других революционных группах, месть была одним из главных мотивов политических убийств, совершенных членами Бунда, особенно если речь шла о служащих полиции и коллаборационистах. И во многих случаях члены Бунда, в явном противоречии с традиционным марксистским мышлением, прибегали к актам кровавого возмездия. Так, например, в еврейском местечке Жагоры, где в конце 1905 года вся «власть была в руках бундовцев... революционная власть приговорила к смерти двух провокаторов. Приговор был приведен в исполнение. Предстояла еще казнь старого исправника и других»(135).

Наиболее известный и широко обсуждавшийся в обществе акт мести бундовцев был совершен в Вильно 5(18) мая 1902 года, когда Гирш Лекерт выстрелом из револьвера ранил губернатора Виктора фон Валя, приказавшего высечь двадцать молодых еврейских рабочих после первомайской уличной демонстрации(136). Применение губернатором телесных наказаний вызвало бурю протестов среди членов Бунда, и Центральный комитет партии выпустил прокламацию, клеймящую репрессивные меры властей. Эта прокламация, в полном противоречии официальной позиции партии, недвусмысленно призывала к мести: «Мы не можем думать и говорить спокойно о том, что произошло в Вильно. Из тысяч честных сердец несется один общий крик: месть!.. Мы уверены, что из среды еврейского пролетариата восстанет мститель, который отомстит за надругательство над своими братьями; и если будет пролита человеческая кровь, то вся ответственность за это падет на царя и его диких слуг»(137).

Лекерт отозвался на этот пламенный призыв, а Центральный комитет Бунда восславил его жертвенный поступок: «Честь и слава мстителю, принесшему себя в жертву за своих братьев!» Таким образом, даже Иностранный комитет, обычно придерживавшийся антитеррористической позиции, «в атмосфере, близкой к истерии», заверял: «В таких случаях, как... апрельская расправа в Вильно, револьвер является единственным средством для облегчения первых нестерпимых мук пораженной общественной совести, для того чтобы люди не задохлись от душащего их негодования»(138).

Хотя члены бундовских организаций на местах чаще всего прибегали к терактам в целях мести, наказания и избежания ареста(139), в некоторых случаях политические убийства практиковались ими и для того, чтобы устрашить и затерроризировать своих врагов до состояния полного паралича. Это особенно выявилось во время кризиса 1905-1907 годов, когда в ситуации постоянной борьбы между правительственными силами и силами революции многие радикалы предпочли прямые действия своим теоретическим принципам. Бундовцы не были исключением. Активные члены Бунда на местах (например, в Гомеле) совершали нападения на тех, кого они считали защитниками царского режима, терроризируя «полицию, войска и все благонамеренное русское население»(140).

Но не все жертвы бундовцев были активными противниками революции: в маленьком городе Сувалки полицейский чин был серьезно ранен ударом ножа во время обхода(141); бомбы, брошенные бундовцами, убили несколько казаков в Гомеле, а в другом случае - членов драгунского патруля в городе Борисове(142). Наиболее уязвимые рядовые служащие полиции представляли собой особенно привлекательные мишени для террористов из Бунда(143), и даже бундовские лидеры чувствовали себя обязанными признать, что многочисленные «нападения на солдат... вызывают раздражение армии против революционного движения»(144).

Как и другие социал-демократы, бундовцы прибегали к насилию во время забастовок и в других конфликтных экономических ситуациях: «Это [был] так называемый «экономический террор», осуждавшийся организацией, но все же применявшийся довольно часто»(145).

Например, до совершения им покушения на жизнь фон Валя Лекерт вместе со своими товарищами с помощью физического насилия заставлял штрейкбрехеров покидать рабочие места(146). Бундовцы также следили за тем, чтобы во время забастовок магазины и конторы оставались закрытыми, и приказы полиции о том, что они должны работать как обычно, не имели эффекта, потому что, по словам одного бундовского боевика, «владельцы боялись нас больше, чем полиции»(147). В октябре 1905 года во время рабочих беспорядков в Гомеле и в декабре того же года во время всеобщей забастовки промышленных и торговых предприятий в Ковно члены специальных боевых отрядов Бунда использовали прямое насилие, чтобы остановить всю работу, стреляя при этом в правительственные войска(148). Бундовцы также разрешали с помощью насилия частные конфликты между поддерживавшими революцию рабочими и их работода-телями(149).

Бундовцы прибегали к террору и для срыва выборов в I Государственную думу. Как и большевики, они не только агитировали за бойкот выборов, но и нападали на избирательные участки и, угрожая оружием, забирали и уничтожали списки избирателей. В своих попытках сорвать мирную парламентскую работу бундовцы часто заходили дальше, чем другие социал-демократы. В Бобруйске, например, они разогнали предвыборный митинг, используя петарды и другие небольшие взрывные устройства и стреляя в воздух из револьверов(150). Подобные взрывы насилия в связи с бундовской официальной политикой активного бойкота Думы происходили столь часто, что уже в январе 1906 года, в самом начале предвыборной кампании, революционные лидеры на страницах своих газет предостерегали членов партии от совершения слишком вызывающих терактов, могущих повести к вооруженным столкновениям(151).

Таким образом, Бунд выбирал в принципе те же мишени, что и другие террористы. Отличалась же его деятельность тем, что партия действовала в основном в еврейских местечках или недалеко от них и почти никогда в столицах, а многие террористические выступления объявлялись частью политики защиты от погромов. С этой целью члены Бунда организовывали так называемые «отряды еврейской самообороны», якобы исключительно для защиты мирного населения в черте оседлости от антиеврейских выступлений(152). На деле же эти отряды часто занимались политическим терроризмом против правительства и его сторонников.

Этому существует достаточно много свидетельств. Так, в синагогах Ростова-на-Дону и Нахичевани часто собирались экстремисты из евреев и христиан, получавшие оружие от местной еврейской общины для формирования отрядов самообороны. На этих собраниях ораторы призывали членов отрядов к «безжалостным насильственным действиям» против местных властей. В результате такой радикальной агитации активисты отрядов самообороны открывали беспорядочную стрельбу на улицах, среди жертв которой, наряду с другими, было несколько детей(153). В дополнение к этому власти получали сведения из различных источников, что революционные лидеры набрали специальную боевую группу из членов отряда самообороны и отдали приказ бросать взрывные устройства в нескольких местных чиновников, включая и губернатора Ростова-на-Дону(154). Лидеры еврейской общины в местечке Амдуре Гродненской губернии обратились к властям с просьбой защитить их от радикалов и указали место, где хранилось оружие отряда самообороны. Еврейские патриархи понимали, что местные активисты были больше заинтересованы в совершении антиправительственных терактов и усилении общей анархии, чем в защите еврейских интересов(155).

Используя тактику устрашения, Бунд сумел настроить против себя не только правительство, но и бедное, в массе аполитичное еврейское население. Прибегая к угрозам и прямому насилию, партия брала на себя роль посредника в экономических спорах рабочих и работодателей и даже в частных конфликтах. Молодые бундовцы также оскорбляли религиозные чувства членов еврейских общин, когда они врывались в синагоги во время праздничных служб и, угрожая оружием, разгоняли молящихся и устраивали в молитвенных домах революционные сходки(156). Когда же вмешивались власти и очищали синагоги от радикалов, лидеры Бунда в своих прокламациях представляли это как преследование евреев правительством за их национальные ценности и традиционный еврейский образ жизни, - не упоминая о том, что революционеры стреляли в полицию прямо изнутри храмов. Так случилось, к примеру, в Минске в октябре 1905 года. В Лепеле в январе 1906 года бундовцы до полусмерти избили пристава и городового, воспользовавшись тем, что те пришли в синагогу без поддержки солдат(157). И даже некоторые бундовцы сами понимали, что их террористические методы вызывали «враждебное отношение к революционерам со стороны населения, на которое ложатся всей тяжестью результаты подобных выступле-ний»(158).

Подобная ситуация сложилась и в Прибалтике, где «события 1905 и последующих годов достигали такого накала, как нигде больше в России»; частично по этой причине латышские социал-демократы были более склонны к терроризму, чем остальные члены РСДРП, не считая их кавказских соратников(159). Латышская социал-демократическая рабочая партия, основанная летом 1904 года и известная после 1906 года как Социал-демократия Латышского края, проводила свою революционную работу в условиях, способствовавших террористической деятельности.

Во-первых, социал-демократические организации в Латвии были абсолютно независимы от центрального руководства РСДРП, отчасти в силу их географической изоляции от столиц, но главным образом потому, что они вступили в РСДРП чисто номинально и довольно поздно - в мае 1906 года на IV съезде(1бО). Таким образом, латышские социал-демократы вырабатывали свою тактику, не принимая во внимание нормы, установленные для РСДРП партийными теоретиками за границей.

В своей массе латышские социал-демократы проявляли минимум интереса к нюансам марксистского учения отчасти потому, что у них, как и у грузинских социал-демократов, новые члены набирались в первую очередь из низших слоев населения, особенно из молодых неквалифицированных рабочих и беднейших крестьян. Само собой разумеется, что эти необразованные и часто неграмотные неофиты в революционных рядах не были склонны разбираться в тонкостях партийных споров о том, является ли убийство отдельных политических фигур допустимой формой борьбы с марксистской точки зрения(161). Они выбирали методы, исходя из обстоятельств, и использовали террор, когда это было им удобно, предоставляя своим лидерам объяснять их действия какими-нибудь подходящими для случая аргументами. Самый известный пример таких революционеров - «лесные братья». Значительное число этих партизан называли себя социал-демократами, хотя они понятия не имели об идеях Маркса и, естественно, не отчитывались перед РСДРП. Поэтому-то многие латышские социал-демократы больше напоминали обычных бродяг и бандитов, чем идейных борцов за свободу, как их пытались представлять мемуаристы. Независимые в своих действиях и идеологически безграмотные, многие из них использовали революционные лозунги для оправдания чисто уголовных преступлений( 162). Это было в то время настолько очевидно, что, когда некоторые такие радикалы или целые группы заявляли себя членами Социал-демократии Латышского края, как это было в случае с социал-демократическим боевым отрядом в Риге, называвшим себя «Красная гвардия», официальной реакцией партии было решение «игнорировать их как обычную бандитскую шайку»(163). Признавая отсутствие идеологической подготовки у членов этих мелких групп, было бы несправедливо не принимать во внимание искренность национальных чувств, мотивировавших многие их действия и направленные на освобождение родины от иностранных захватчиков. Их нападения на русских бюрократов и немецких баронов хотя бы частично были результатом ущемленного национального достоинства и ненависти к всевластным чужакам.

Степень национализма была характерной чертой всех национальных социал-демократических партий. В полном противоречии с принципами марксизма, который не придает значения национальному самосознанию и преданности отечеству, многие латышские социал-демократы, как и их товарищи на Кавказе и в западных областях Российской Империи, видели в русской администрации иностранных завоевателей(164). Более идеологически подкованные социал-демократы часто использовали патриотические чувства местного населения, толкая его к политическому террору с националистической окраской.

Латышские социал-демократы неоднократно заявляли, что перед революцией 1905 года, в первые годы своего существования, их партия занималась исключительно организацией деятельности масс и не использовала террористическую тактику, разве что иногда, для «вооруженной самозащиты»(1б5). Один социал-демократ даже утверждал, что первоначально в Латвии вообще не совершались теракты, если (как он продолжал несколько непоследовательно развивать свою мысль) «не считать терроризмом убийства низших чинов полиции»(166). Однако для латышских социал-демократов вооруженная самозащита часто означала «обезвреживание опаснейших врагов (сыщиков, предателей и самых свирепых из числа помещичьих и правительственных палачей)»(167).

За эти убийства были в первую очередь ответственны боевая организация Латышской социал-демократической партии, организованная в 1905 году и действовавшая в Риге и ее пригородах, и боевой отряд комитета социал-демократической партии в Либау (Либаве). С февраля по июнь 1905 года только эта последняя группа осуществила двадцать вооруженных нападений на «лакеев контрреволюцию(168). В то же самое время, по свидетельству одного бывшего террориста, «каждый член партии превращался в боевика, как только у него в кармане появлялся револьвер»(169). Немногие латышские радикалы ждали официальных партийных санкций на совершение терактов. Для социал-демократического террориста было в порядке вещей принять мгновенное решение, использовать момент и бросить самодельную бомбу в проезжающий казачий разъезд(170). Неудивительно, что даже сочувствующие признавали, что многие такие нападения «не имели ничего общего с революционной борьбой пролетариата»(171).

Можно сомневаться, применяли ли латышские социал-демократы террористические методы до 1905 года, но совершенно очевидно, что в буре событий первой русской революции «по характеру своей деятельности в террористическом направлении Латышская социал-демократическая партия приближается к партии социа-листов-революционеров»(172). В 1906-1907 годах, «под влиянием событий», некоторые социал-демократические боевики изменили свои мнения о терроре и начали строить планы крупных акций, таких, как покушения на генерал-губернатора А.Н. Меллера-Закомельского, председателя военного трибунала В.Ф. Остен-Сакена, начальников следственной и охранной полиции(173).

На практике «в большой степени из-за отсутствия -дисциплины и самоконтроля среди товарищей боевиков» ни один из этих намеченных актов, направленных против высших представителей администрации Латвии, не был осуществлен. Было гораздо легче нападать на городовых, слабо защищенных от партизанских выступлений, или даже на солдат. Такие теракты не требовали сложных приготовлений, детальной разработки, точного исполнения плана и следования приказам организаторов - необходимых составляющих удачно организованного политического убийства. По свидетельству одного революционера, «насколько латышский боевик был смел и... и презирал, смерть, настолько же он был легкомыслен и недисциплини-рован»(174). И латышские социал-демократы, подобно всем другим представителям социал-демократии в Российской Империи, осуществляли теракты, направленные главным образом против мелких административных чиновников и полицейских. Единственной исключительной чертой терроризма на окраинах империи было относительно большое число нападений на российские воинские части, игравшие большую роль в усмирении этих областей(175).

В сельских районах и в деревнях Прибалтики наряду с массовыми беспорядками, такими, как крестьянские восстания, было много случаев насилия, которые можно охарактеризовать не иначе как политический и экономический терроризм. Большинство этих актов были совершены «лесными братьями», многие из которых ранее были членами боевых отрядов социал-демократов, действовавших в этих районах одновременно с боевой организацией Латышской социал-демократической партии. Таким образом, «лесные братья», виновные в постоянном кровопролитии и анархии в сельских местностях, стали вспомогательной силой рижской боевой организации и других партизанских отрядов Латышской социал-демократической партии, чьи руководители нередко обращались к ним за помощью в проведении политических убийств и экспроприации за пределами городских районов и особенно актов, направленных против баронов и крупных помещиков или же против казаков и военных частей, располагавшихся около их усадеб(176).

Эти радикалы-бродяги терроризировали сельские местности Латвии в течение всего 1906 года, но к его концу правительство с помощью возмущенных баронов сумело организовать успешные облавы и арестовать многих «лесных братьев». Остальные были вынуждены покинуть родные места, поскольку местное население после наложения властями штрафа в размере от 50 до 250 рублей на каждого фермера, проявившего сочувствие революционерам, не было склонно им по-могать(177). Некоторые латышские социал-демократы бежали за границу, другие продолжали террористическую деятельность в других районах империи, в частности в С.-Петербурге и в Финляндии(178). Один из их планов, описанный латышским революционером в своеобразном террористическом анекдоте, был особенно дерзок. После знакомства со служанкой, работавшей на даче Столыпина, два латышских социал-демократа решили убить премьер-министра прямо в его собственном доме, но не смогли этого сделать, потому что служанка была уволена(179).

Латышские боевики также сталкивались с трудностями, чинимыми им их же соратниками, главным образом из центра Латышской социал-демократической рабочей партии. Руководство партии понимало, что боевые действия не способствуют массовому рабочему движению, так как было очевидно, что «их борьба, несмотря на всю смелость и жертвы, велась под знаком спада, а не подъема революционной волны»(180). Лидеры латышских социал-демократов также безусловно знали об идеологическом невежестве и уголовном характере «лесных братьев», чьи террористические мероприятия не контролировались партией. Поэтому в августе 1906 года на объединительном съезде социал-демократических организаций в Риге Центральный комитет Социал-демократии Латышского края решил избавиться от «лесных братьев», которые «дискредитировали партию своим бандитизмом» и должны были быть исключены из ее рядов(181). Некоторые наиболее умеренные латышские социал-демократические лидеры заявили о своем намерении прекратить все террористические действия и распустить боевые отряды. Это решение не помешало, однако, некоторым группам продолжать свою террористическую деятельность весь следующий год(182).

В заключение анализа участия различных национальных социал-демократических партий в политическом терроре мы считаем необходимым упомянуть о нескольких других периферийных социал-демократических организациях, занимавшихся терроризмом, хотя и не в такой степени, как остальные. Группа, известная как Социал-демократия Царства Польского и Литвы, вступившая в РСДРП в то же время, что и Бунд и латышские социал-демократы, реже всех других прибегала к террористическим методам борьбы. Создается впечатление, что до второй половины 1905 года польские социал-демократы занимали пассивную и иногда даже негативную позицию по этому вопросу, особенно в сравнении с Польской социалистической партией, проливавшей в Польше больше крови, чем любая другая местная революционная организация. Когда террористы открыли беспорядочную стрельбу по полиции в центре многолюдной варшавской площади в октябре 1904 года, польские социал-демократы осудили это первое крупное террористическое выступление ППС как преступное(183).

В то же время, однако, вместе с другими социал-демократическими организациями польские социал-демократы недвусмысленно призывали к мести после введения репрессивных мер губернатором Вильно фон Валем: «Это варварство еще больше усилило ненависть и презрение к царскому правительству, возбуждая жажду святой мести... Терпение имеет свои границы. Не наша вина, если народная месть, ненависть и возмущение выльются в форму насилия. Фон Валь сам указал к этому путь. Вся ответственность падет на царских слуг - фон Валя и его помощников... каждого из вас постигнет месть»(184).

Кризис 1905 года заставил польских социал-демократов пересмотреть свою позицию по отношению к террору. Для уяснения их новых взглядов полезно сравнить их с позицией ППС. В то время как последняя пропагандировала террор в качестве эффективного средства борьбы с правительством, польские социал-демократы направляли свои усилия на организацию и политическое воспитание пролетарских масс, не исключая возможности использования массового террора в революционной ситуации(185). В теории проведение массового террора должно было бы стать частью общей классовой борьбы, когда террористические действия подогревали бы революционное сознание пролетариата.

Как и в случае с другими социал-демократами, реальность не всегда соответствовала теориям. В конце 1905 года социал-демократия Польши создала свою собственную Варшавскую Боевую организацию (Organisacia Bojowa), террористический дебют которой состоялся 11 ноября 1905 года, когда боевики убили некоего полковника в отставке вместе с его арендатором, так как подозревали обоих в том, что они руководили местной «черной сотней»(186). Варшавская Боевая организация разделила своих членов на летучие группы, распределенные по городским районам, и последовали новые теракты, мало чем связанные с движением пролетарских масс. Польские социал-демократы особенно старались выявлять и уничтожать полицейских осведомителей, часто выбирая местом их казни кладбища(187).

Феликс Дзержинский, будущий председатель советской ЧК, вместе с другими польскими социал-демократами пытался организовать террористов и подчинить их строгой дисциплине под контролем руководителей партии(188). И все же, как и в других бунтующих окраинных регионах империи, безразличие к человеческой жизни доходило до предела, и радикальная деятельность постепенно вырождалась в бандитизм. Развращенные постоянным и почти безнаказанным после 1905 года кровопусканием, некоторые террористические группы польских социал-демократов начали убивать и грабить без всякого разбора, пока местные партийные комитеты не осознали необходимости разоружить их и исключить из партии наиболее бесшабашных боевиков(189). Очевидно, что готовность социал-демократических террористов прибегать к насилию с уголовным оттенком и подчас проливать невинную кровь в ходе своих террористических действий не может по своему масштабу идти ни в какое сравнение с боевой деятельностью ППС, но, однако же, немаловажно и то, что полиция включала Социал-демократию Царства Польского и Литвы в список «организаций, которые призывали к террору против правительства»(190).

Можно сказать, что отдельные члены всех фракций РСДРП находили полезным при различных обстоятельствах прибегать к политическому террору. Среди независимых национальных социал-демократических сил, официально не входивших в РСДРП, но заявлявших о своей приверженности марксизму, самыми многочисленными и активными в террористической деятельности были Литовская социал-демократическая партия и Армянская социал-демократическая организация (Гнчак). Члены этих двух групп, свободные от контроля какой-либо центральной партийной организации, участвовали в насилии, зачастую чисто уголовного характера, чаще, чем другие социал-демократы.

Многие члены Литовской социал-демократической партии были абсолютно невежественны в области теоретических принципов разных направлений революционной идеологии или просто не интересовались ими. Один член Литовской социал-демократической партии, Иосиф Куницкий, по мнению русской тайной полиции - глава бунтовщиков и лютый враг спокойствия и порядка в северо-западном регионе империи, организовал группу литовских террористов, которые гордо называли себя анархистами(191).

По крайней мере в одном из случаев акты насилия литовских социал-демократов были настолько вопиющими, что лидеры партии испугались и назначили расследование поведения террориста по имени Иван Лиджус, члена областного комитета, что привело к исключению его из партии за хулиганство и бандитизм(192). Лиджус, по его собственному признанию, собственноручно убил около тридцати человек. Он также был признан виновным в других преступлениях, совершенных им в 1907- 1908 годах: участвовал в убийстве подозреваемого полицейского осведомителя, бывшего его личным врагом; ограбил часовню; несколько раз силой забирал деньги у местных лесников, ранив одного из них; от имени партии брал деньги на собственные нужды; вместе с несколькими соратниками взял на себя право отправлять правосудие и определять наказание в ряде деревень. К тому же он отказывался следовать программе партии просто потому, что ему не нравилась ее тактика(193).

Члены Армянской социал-демократической организации, гнчакисты, открыто приняли террор как «средство самозащиты для революционной агитации и как орудие против вредных действий правителей». 14 октября 1903 года они совершили покушение на жизнь главнокомандующего Кавказским военным округом князя Голицына, которого революционеры считали ответственным за политику государственной конфискации церковного имущества. Голицын ожидал нападения и носил кольчугу, что спасло ему жизнь: он был только легко ранен(194). Интересно, что для совершения этого покушения лидеры Гнчака выбрали так называемых «феда», то есть людей, решивших жертвовать собой для блага нации(195). Репутация этой партии не была безукоризненной, и, согласно полицейскому источнику, к 1908 году Гнчак вследствие злоупотреблений руководителей своим положением потерял былое влияние и его стали раздирать внутренние конфликты(196). По мере ослабления контроля со стороны центральных органов и раскола партии участились уголовные действия ее членов. Независимая группа, называвшая себя «реорганизованные гнчакисты» и действовавшая за границей, ограничила свою деятельность «исключительно грабежами и убийствами даже своих по партии с целью поддержания собственного существования». В Нью-Йорке они убили богатого армянина по имени Таршанджян, отказавшегося дать им деньги. В Египте они убили армянского писателя Арпяряна, который обнародовал доказательства преступной деятельности своих соотечественников(197). Бывшие члены Гнчака вместе с другими маленькими и мало известными социал-демократическими группами, отколовшимися от крупных социал-демократических объединений, постепенно двигались от политического террора к революционным грабежам(198).

ЭКСПРОПРИАЦИИ

Наравне с липами, специализирующимися на политических убийствах во имя революции, в каждой российской социал-демократической организации были люди, которые посвящали себя вооруженным грабежам и насильственной конфискации государственной и частной собственности. В отношении к этим действиям партии демонстрировали ту же двусмысленность, что и в отношении террора, который они отрицали в теории, но допускали на практике. Большинство видных социал-демократических деятелей, по крайней мере на начальных этапах, отказывались от одобрения грабежей по политическим мотивам. На съезде РСДРП в Стокгольме в 1906 году делегаты недвусмысленно выступили против «экспроприации денег у частных банков, а также всех форм насильственных пожертвований на дело революции»(199}. В то же самое время, однако, социал-демократические боевики конфисковывали оружие и взрывчатку и совершали акты экспроприации государственных и общественных средств с разрешения местных революционных комитетов и на условиях полной отчетное-ти(200). Таким образом, у членов боевых отрядов выработалось мнение, что при определенных обстоятельствах экспроприировать государственную и общественную собственность было вполне допустимого I).

Однако официально такая позиция никогда не поощрялась, и единственным лидером социал-демократической фракции, который во всеуслышание объявил грабеж допустимым средством революционной борьбы, был Ленин. И хотя представители всех социал-демократических сил в Российской Империи занимались экспроп-риациями без формального одобрения своего руководства, большевики были единственной социал-демократической организацией, которая прибегала к этому добыванию капиталов систематически и организованно.

Ленин не ограничивался лозунгами или просто признанием участия большевиков в боевой деятельности. Уже в октябре 1905 года оп заявил о необходимости конфисковывать государственные средства(202) и скоро стал прибегать к эксам на практике. Вместе с двумя своими тогдашними ближайшими соратниками, Леонидом Красиным и Александром Богдановым (Малиновским), он тайно организовал внутри Центрального комитета РСДРП (в котором преобладали меньшевики) небольшую группу, ставшую известной под названием «Большевистский центр», специально для добывания денег для ленинской фракции. Существование этой группы «скрывалось не только от глаз царской полиции, но и от других членов партии»(203). На практике это означало, что «Большевистский центр» был подпольным органом внутри партии, организующим и контролирующим экспроприации и различные формы вымогательства(204).

Бывший крупный большевик Григорий Алексине-кии сообщал, что с 1906 по 1910 год Совет Трех, или Малая Троица, как прозвали лидеров «Большевистского центра», направлял многие экспроприации. Исполнители этих актов набирались среди некультурной, но рвущейся в дело революционной молодежи, готовой на все. На всей территории империи они грабили почтовые отделения, билетные кассы на железнодорожных вокзалах, иногда грабили поезда, устраивая крушения(205). Кавказ в силу своей особой нестабильности был наиболее подходящим регионом для подобной деятельности. «Большевистский центр» получал постоянный приток необходимых средств с Кавказа благодаря одному из наиболее верных Ленину на протяжении всей жизни людей - Семену Тер-Петросяну (Петросянцу), человеку с нестабильной психикой, известному как Камо - кавказский разбойник (так прозвал его Ленин)(206). Начиная с 1905 года Камо при поддержке Красина (который осуществлял общий контроль и поставлял бомбы, собранные в его петербургской лаборатории) организовал серию экспроприации в Баку, Кутаиси и Тифлисе. Его первое грабительское нападение произошло на Коджорской дороге недалеко от Тифлиса в феврале 1906 года, и в руки экспроприаторов тогда попало от семи до восьми тысяч рублей. В начале марта этого же года группа Камо напала на банковскую карету прямо на одной из людных улиц Кутаиси, убила кучера, ранила кассира и скрылась с 15 000 рублей, которые они немедленно переправили большевикам в столицу в винных бутылках(207). Удача, казалось, постоянно улыбалась Камо, но наибольшую известность ему принесла экспроприация 12 июня 1907 года, так называемый «тифлисский экс»: на центральной площади грузинской столицы большевики бросили бомбы в две почтовые кареты, перевозившие деньги Тифлисского городского банка; убив и ранив десятки прохожих, Камо и его отряд скрылись с места преступления, отстреливаясь из револьверов и унося с собой 250 000 рублей, предназначенных для «большевистского центра» за границей(208).

Камо был сердцем кавказской боевой, или, как ее еще называли, «технической», группы большевиков, организованной специально для проведения экспроприаций(209). Тем не менее, согласно Татьяне Вулих, революционерке, тесно связанной с грузинскими террористами, главным лидером боевой организации был Сталин. Он сам не принимал участия в ее актах, но ничего не происходило без его ведома(210). Таким образом Камо доставались все практические действия, и к тому же он являлся посредником между руководством большевистской фракции и ее боевиками, которые, оставаясь в принципе членами РСДРП и признаваемые таковыми своими товарищами, формально выходили из местных партийных организаций, чтобы не компрометировать их своими действиями, так как многие из последних шли вразрез с официальной партийной политикой по вопросу о терроре и экспроприациях(211). Камо набирал кадры преимущественно среди местных бандитов, которые «не имели никаких принципов и были грозой дорог», он подчинял их дисциплине и внушал им революционный дух(212). Боевики, в их числе и сам Камо, обладали лишь элементарными представлениями о социалистическом учении и мало интересовались внутрипартийными разногласиями в РСДРП. Один раз Камо присутствовал при оживленном споре по аграрному вопросу между меньшевиком и большевиком и явно не понял причины их несогласия друг с другом: «Что ты с ним ругаешься? Давай я его зарежу», - спокойно сказал он своему товарищу-большевику. Но, проявляя полное безразличие к теоретическим вопросам, «идеалистические гангстеры» Камо буквально боготворили Ленина, который в их глазах воплощал партию, чье каждое слово было незыблемым законом. Согласно Вулих, «они бы пошли за Лениным даже против всей партии, несмотря на их верность ей»(214). Один из боевиков, Элисо Ломидзе, никогда лично не встречавший Ленина и не бравший в руки книги, говорил, что целью его жизни является достать «200 000-300 000 рублей и отдать их Ленину со словами Делайте с ними что хотите». Таково же было и отношение всех других членов группы»(215).

Боевая организация, постоянно ища способа совершить «крупную акцию», понимала, что партия нуждалась в постоянном притоке денег, и не останавливалась даже перед самыми скромными экспроприациями. Тем не менее экспроприаторы бывали разочарованы, когда их усилия приносили такую мелочь, как несколько тысяч рублей, украденных из ломбарда в Тифлисе(216). Они также прибегали к вымогательству денег у местных промышленников, распространяя, по приказу Сталина, специально отпечатанные бланки для пожертвований в пользу Бакинского большевистского комитета(217).

Одна из тщательно спланированных крупных акций особенно интересна. Кроме Камо, который приобрел такую «блестящую» репутацию в результате тифлисской экспроприации, что все члены большевистской фракции во главе с Лениным восхищались им и превозносили до небес, лишь Красин и Литвинов знали о приготовлениях к этому грабежу(218). План, разработанный Камо и Красиным, министром финансов «Большевистского центра«(219), предусматривал небывалую экспроприацию государственного банка, которая должна была принести 15 миллионов рублей в банкнотах и в золоте. Из-за физического веса предполагаемой добычи большевики решили взять только 2-4 миллиона рублей и уничтожить остальное. По их расчетам, этот акт должен был обеспечить фракцию средствами на пять или шесть лет. После экспроприации большевики собирались публично заклеймить подобную практику и тем спасти лицо партии, хотя Камо недвусмысленно заявил, что в случае удачи «будет убито так много людей, как во всех предыдущих эксах вместе взятых, по меньшей мере человек 200»(220). Этот план, однако, полностью провалился: в конце 1907 и в начале 1908 года в результате информации, полученной Охранным отделением от Якова Житомирского, одного из его лучших заграничных агентов, полиции Германии и других западно-европейских стран удалось арестовать нескольких человек, в том числе Камо и Литвинова(221).

Организация Камо на Кавказе не была единственной группой, используемой большевиками для совершения эксов. Богданову удалось установить тесные контакты и с несколькими боевыми отрядами на Урале. На конференции в Уфе в феврале 1906 года большевистские активисты провели резолюцию о будущих экспроприациях. В июне и июле того же года Большевистский областной комитет Урала утвердил эту неопубликованную резолюцию, несмотря на решения стокгольмского съезда РСДРП.

По некоторым подсчетам, с начала революции 1905 года большевистские боевики на Урале осуществили более сотни экспроприаций(223). Лидером боевых групп, ответственных за большую часть этих актов, был Иван Кадомцев, ему помогали его братья Эразм и Михаил(224). Под их руководством уральские большевики не только конфисковывали оружие и взрывчатку на государственных и частных складах, но также нападали на солдат и жандармов и разоружали их(225). В нарушение резолюции стокгольмского партийного съезда, запрещающей нападения на частную собственность, Уфимский большевистский комитет, испытывая затруднения в печатании листовок и прокламаций, конфисковывал материалы и оборудование у частных типографий, забирая иногда даже печатные станки(226).

Уральские боевики также экспроприировали общественные и частные фонды, нападая на почтовые и заводские конторы, винные лавки и артели(227). Одна из их наиболее крупных акций была проведена 26 августа 1909 года. Это был налет на почтовый поезд на станции Миасс. Большевики убили семь охранников и полицейских и украли мешки, в которых находилось около шестидесяти тысяч рублей в банкнотах и двадцать четыре килограмма золота; большую часть добычи они переправили за границу(228). Полиции удалось арестовать нескольких участников налета, и они предстали перед судом. ^Интересно, что защищал их в суде Александр Керенский, будущий премьер-министр Временного правительства, за что получил огромный гонорар в десять тысяч рублей - из тех самых экспроприированных денег, как ему, несомненно, было известно(229). Когда один из боевиков, переодетый в зажиточного торговца, пришел к Керенскому и предложил деньги за юридические услуги, он отозвался о своих уральских товарищах как о бандитах и говорил на отъявленном уличном жаргоне, выдавая тем самым свое уголовное прошлое(230).

Нападения большевиков на государственную, общественную и частную собственность происходили и в других областях страны(231), но на Кавказе и на Урале их деятельность выродилась в темные делишки наихудшего образа(232). Многие боевики занимались грабежами, просто чтобы «быть в форме», иногда даже не сообщая о них своим партийным организациям, и их действия стали напоминать обычные уголовные преступления(233). В одном таком случае боевой отряд, в начале действовавший под управлением «Большевистского центра», стал во второй половине 1906 года стремиться к независимости, и когда экспроприаторы предложили отдать партии только небольшую часть денег, вырученных при нападении на фабрику, во время которого они убили кассира, руководство социал-демократов отказалось от этих денег и сделало им выговор. Но «было уже поздно; они разлагались на глазах и скоро стали ограничиваться бандитскими налетами обычного уголовного характера. Всегда имея в своем распоряжении большие суммы денег, бойцы предавались загулам и часто попадали в руки поли-ции»(234).

Таким образом резолюция Первой конференции военной и боевой организации РСДРП, созванной большевиками в ноябре 1906 года в Таммерфорсе, которая объявляла экспроприации «лишь конфискацией средств... у правительства и их передачу в руки народа», предпочтительно без кровопролития, оказалась бесполезной(235). И жестокая реальность не ускользнула от взгляда некоторых лидеров РСДРП. Мартов открыто предлагал исключить большевиков из партии за то, что он называл незаконными экспроприациями; Плеханов подчеркивал необходимость бороться с «большевистским бакунинизмом»; Федор Дан назвал большевистских членов Центрального комитета компанией уголовников, а другие меньшевики считали «Ленина и К°» обыкновенными жуликами(236). «Большевистский центр» (БЦ) стал объектом эпиграммы, сочиненной меньшевистскими остряками:

«Вы любите ли экс?» - БЦ спросили раз.

«Люблю, - ответил он. - В них прибыль есть для нас»(237).

Таким образом, даже до главного скандала, разразившегося, когда большевики попытались поменять за границей деньги, экспроприированные в Тифлисе, - чрезвычайно неприятный эпизод для всей РСДРП, который в глазах многих европейцев превратил ее в уголовную организацию(238), - меньшевистские лидеры были готовы нанести удар по «Большевистскому центру».

Большей частью нескончаемые разногласия между большевиками и меньшевиками в эмиграции не затрагивали теоретических вопросов; по словам Бориса Николаевского, историка и участника революционных событий, «за бушующими спорами о философии марксистского материализма и эмпирической критики стоял материализм другого свойства: деньги»(239). Меньшевиков особенно раздражал тот факт, что Ленин и другие большевистские лидеры использовали экспроприированные фонды в первую очередь для поражения своих внутрипартийных противников в эмигрантских склоках или, по словам Николаевского, «для приобретения власти над партией»(240).

Действительно, главной целью Ленина было усиление позиции его сторонников внутри РСДРП с помощью денег, и, согласно Богданову, приведение определенных людей и даже целых организаций к финансовой зависимости от «Большевистского центра»(241). Лидеры фракции меньшевиков понимали, что Ленин оперирует огромными экспроприированными сумма-ми(242), субсидируя контролируемые большевиками Петербургский и Московский комитеты, выдавая первому по тысяче рублей в месяц и второму по пятьсот. В это же самое время относительно малая часть доходов от большевистских грабежей попадала в общепартийную кассу, и меньшевики были возмущены даже не тем, что экспроприации имели место, а тем, что им не удавалось заставить «Большевистский центр» предоставлять деньги в распоряжение Центрального комитета РСДРП, в котором меньшевики преобладали и чей бюджет в плохие времена не превышал ста рублей в месяц(243). Улучшению отношений двух фракций не способствовали и такие случаи, как, например, история с видным большевиком Литвиновым, который послал двух грузинских террористов в штаб-квартиру РСДРП с требованием вернуть сорок тысяч рублей, полученных в результате экспроприации и уже потраченных Центральным комитетом, угрожая тем, что в противном случае грузины «укокошат» одного из членов ЦК(244).

Сторонники Ленина также использовали доходы от экспроприации для усиления своих рядов в преддверии партийных съездов. Их крепкая позиция накануне открытия V съезда партии в Лондоне, например, была, по словам Бориса Суварина, «в большой степени следствием огромных ресурсов, полученных от эксов, которые позволяли им содержать легионы боевиков, посылать куда угодно представителей, издавать газеты, распространять памфлеты и организовывать более или менее представительные комитеты», и все это с целью получения дополнительных мандатов на съезд(245). Более того, в 1906- 1907 годах большевики использовали экспроприированные средства для создания контролировавшихся ими школы боевых инструкторов в Киеве и школы бомбистов во Львове(246). В 1910 году они создали на эти деньги социал-демократическую школу в Болонье (Италия), которая быстро превратилась в оплот большевистской группы «Вперед»(247).

V съезд партии предоставил меньшевикам возможность яростно критиковать большевиков за их «бандитскую практику». Критике этой способствовало то, что, несмотря на все усилия большевиков, по некоторым вопросам их силы перевешивала коалиция, состоявшая из меньшевиков, бундовцев и некоторых латышских социал-демократов. Даже поляки, верные союзники большевиков на съезде, не поддержали позицию Ленина по партизанским действиям. Понимая, что на текущий момент революция потерпела поражение, социал-демократические лидеры ощущали необходимость решить фундаментальные тактические вопросы, а именно: должна ли партия прекратить конспиративную деятельность и сконцентрировать свои усилия на легальной парламентской работе или же держать свои подпольные силы в состоянии постоянной боевой готовности. Искренне считая, что «в настоящий момент сравнительного затишья партизанские выступления неизбежно вырождаются в чисто анархические приемы борьбы», которые деморализуют партию(248), меньшевики все же в первую очередь пытались бросить тень на боевую деятельность своих коллег-большевиков, особенно еще и потому, что никто в партии, кроме «Большевистского центра», не получал от этого никакой выгоды. 19 мая 1907 года съезд принял антибольшевистскую резолюцию, утверждающую, что «партийные организации должны проводить энергичную борьбу против партизанских действий и экспроприации» в любой форме и что «все специализированные боевые отряды... должны быть распущены»(249).

В теории это решение должно было положить конец всякому участию социал-демократов в террористической деятельности и экспроприациях. На практике же такие резолюции никак не влияли на действия большевиков, что доказывают тифлисская экспроприация, грабеж в Миассе и другие местные нападения на государственную и частную собственность, совершавшиеся группами террористов и экспроприаторов, которые, добывая средства для ленинской фракции, просто объявляли себя беспартийными(250). То, что подобная деятельность будет продолжаться, можно было понять уже на самом съезде. На Ленина не произвели никакого впечатления призывы Мартова к возрождению чистоты революционного сознания. Он слушал их с неприкрытой иронией. Если широко рассказывавшийся анекдот верен, во время чтения финансового отчета, когда докладчик упомянул о крупном пожертвовании от анонимного благодетеля, Икса, Ленин саркастически заметил: «Не от икса, а от экса»(251). Продолжая практику экспроприации, он и его соратники в «Большевистском центре» получали также деньги из таких сомнительных источников, как фиктивные браки и принудительные контрибуции(252). Наконец, привычка Ленина не соблюдать денежных обязательств своей фракции сердила даже его сторонников(253).

Вопреки попыткам меньшевиков выставить большевиков позором РСДРП, справедливости ради следует сказать, что вряд ли Ленин может считаться единственным виновником. Хотя ни одна другая социал-демократическая организация не имела тайного органа, схожего с «Большевистским центром», существовавшим в первую очередь для добывания средств более чем сомнительными методами, меньшевики и национальные социал-демократические группы, сами тоже участвовали в экспроприациях. К тому же описанная на Лондонском съезде ситуация с боевыми отрядами под началом различных партийных комитетов, которые, как утверждалось, превратились в «замкнутые заговорщические кружки», далекие от масс и деморализованные бандитизмом(255), существовала не только у большевистских экспроприаторов, но и у боевиков других социал-демократических организаций.

Меньшевики прибегали к экспроприациям не так часто и не так систематически, организованно и эффективно, как большевики, но при этом революционер из Грузии сообщал, что местные меньшевистские боевые отряды «творят что хотят». В дополнение к этому, Охранное отделение в 1907 году получило сведения о том, что меньшевики имели в своем распоряжении пятьдесят тысяч рублей, захваченных незадолго до этого во время экспроприации в Тифлисе; один из убитых при этом боевиков был делегатом на стокгольмском съезде(256). Меньшевистская деятельность также не ограничивалась одним Кавказом. Несколько меньшевиков экспроприировали семь или восемь тысяч рублей в почтовой конторе в Киеве в феврале 1906 года(257). Несмотря на выговоры Областного комитета за «большевистскую» практику, меньшевики совершили неудавшуюся попытку экспроприировать сто тысяч рублей на железнодорожной линии Москва-Варшава(258). Более доходным оказался налет на почтовый поезд из Севастополя, которым, как и многими другими актами, руководил Альбин (Артем), видный меньшевик, хорошо известный боевикам из-за его экспериментов со взрывчаткой(259). Кроме того, в партии было общеизвестно, что контролировавшийся меньшевиками Центральный комитет, выбранный на IV съезде, «регулярно использовал деньги, полученные от экспроприаций»(260).

Члены объединенных (большевистско-меньшевистских) социал-демократических групп также часто прибегали к эспроприациям государственных и частных фондов(261). Как и революционные убийства, такие действия чаще всего совершались на Кавказе, где в 1906 году центральная социал-демократическая организация завладела двумястами тысячами рублей в результате экспроприации в Квирильском казначей-стве(2б2). В таких районах, как Гурия, местные комитеты РСДРП широко применяли силу с целью заставить людей платить установленный ими взнос в двадцать копеек в месяц с каждого жителя; они также облагали население специальными налогами для покупки оружия и финансирования своих операций(263). В Баку буржуазия была так запугана социал-демократическими боевиками, что требуемые суммы немедленно выдавались(264). В других местах, таких, как Кострома и Иваново-Вознесенск, социал-демократы совершали вооруженные нападения на винные лавки и занимались вымогательством. Не будучи в состоянии контролировать экспроприаторов, лидеры социал-демократов на периферии жаловались: «Некоторые члены боевых отрядов в сотрудничестве с посторонними лицами ведут себя как хулиганы и воруют все, до чего доходят их руки»(265). В некоторых районах эти бесчинства становились невыносимыми для мирного населения. В грузинском районе Ахалгори банда из шестнадцати «Красных партизан» грабила жителей всей долины и заставляла крестьянские семьи покидать дома и искать убежище в других местах(266). Многие члены местных социал-демократических групп, не согласившись с антипартизанскими резолюциями руководства РСДРП в Лондоне(267), продолжали террористическую деятельность и экспроприации еще на протяжении долгого времени после мая 1907 года.

И государственная, и частная собственность становились объектом внимания экспроприаторов из различных национальных социал-демократических групп. Бундовцы действовали в районах черты оседлости, открыто пренебрегая официальной партийной позицией и нападая на банки, почтовые конторы, фабрики, магазины и частные дома(268). Их когда-то стойкий революционный идеализм после 1905 года зачастую превращался в цинизм, сопровождавшийся растущим презрением к ценности человеческой жизни и собственности. Член Бунда в городе Нижний Северск, например, согласился участвовать в экспроприации, которой руководил лидер местной банды анархистов, после того, как последний пообещал молодому борцу за свободу новое пальто, стоившее сто рублей(269). Другие бундовские активисты вымогали пожертвования на революционные нужды у богатых граждан, причем требуемая сумма зависела в каждом отдельном случае от социального положения жертвы(270). Когда Гродненский комитет Бунда распространял листовки, в которых утверждалось, что их организация «не имеет ничего общего с... хулиганами, врывающимися в дома с револьверами в руках», требуя денег от имени Бунда(271), местные жители не были склонны поверить в искренность бундовцев.

В Латвии социал-демократы проводили экспроприации не только в сельских местностях, где они могли рассчитывать на поддержку «лесных братьев» (272), но и в городах и городских центрах. Их деятельность по добыванию средств часто сопровождалась странной особенностью - они выдавали жертвам расписки в получении денег(273). Потерпевшие поражение и вынужденные бежать со своей родины, многие латышские социал-демократы занимались экспроприациями в других частях империи, напав, например, в С.-Петербурге на почтовую контору и на усадьбу князя Голицына в Новгородской губернии. Осенью 1906 года несколько латышских социал-демократов «потехи ради» безуспешно пытались захватить деньги в Сенате и планировали нападение на петербургский дворец великого князя Алексея Александровича(274). Наиболее сенсационным из их актов было ограбление в Финляндии хельсинкского отделения Государственного банка, где боевики надеялись обзавестись средствами для финансирования побега за границу. 13 февраля 1906 года средь бела дня группа латышских социал-демократов, среди которых были несколько членов Центрального комитета, убили охранника, заперли банковских служащих и клиентов в задней комнате и скрылись с по меньшей мере 150 000 рублей, оставив пустую консервную банку, которую все приняли за бомбу(275).

Хотя представители Польско-литовской социал-демократии на лондонском съезде признали необходимость бороться с бандитизмом в своей среде(276), они не возражали против выгодных мероприятий, предпринимавшихся их лидером Лео Тышко вместе с Лениным(277). И если принимать во внимание нападения на государственную и частную собственность, совершенные членами независимых социал-демократических групп, таких как литовские социал-демократы и армянские гнчакис-ты(278), можно заключить, что представители всех фракций РСДРП и национальных социал-демократических организаций в Российской Империи активно участвовали как в актах политического террора, так и в экспроприациях, не принимая во внимание теоретические принципы своих партийных руководителей. Внутри российского социал-демократического движения трудно возложить ответственность за террористическую деятельность одинаково на все фракции, группы и подгруппы. Российские меньшевики и бундовцы, как и польские и литовские социал-демократы, прибегали к боевым действиям с гораздо меньшим энтузиазмом, чем большевики и их соратники в Латвии и на Кавказе, В этих окраинных регионах национальные чувства смешивались с социалистическими принципами и понуждали боевиков к немедленному действию. В более широкой перспективе российского революционного движения в целом террор играл менее значительную роль в стратегии социал-демократов, чем в стратегии эсеров: в то время как он являлся главным средством борьбы для эсеров и анархистов и был внесен в их программы, политические убийства и революционные грабежи были второстепенным орудием экстремистов социал-демократии. Эсеры рассматривали терроризм как средство достижения общих целей революции, а социал-демократы использовали индивидуальный террор для решения неотложных задач текущего момента и в этом имели много схожего с анархистами.

Примечания

278. См., например, «Обзор деятельности Литовской социал-демократической партии», 14; полицейское донесение от 4 декабря 1903, с. 1, Охрана ХШс(2)-2С.