В.И. Ленин(1)

Беспрецедентный размах террористической деятельности, ставший неотделимой частью русской жизни в период революции 1905-1907 годов, заставил все политические партии и группировки определить свое отношение к политическим убийствам. Не составила исключения и Конституционно-демократическая партия (кадеты), также известная под названием «Партия народной свободы», официально образовавшаяся в октябре 1905 года. Однако если вполне определенное отношение к террору всех других политических партий и организаций не оставляет места сомнениям и недоговоренностям, взгляд кадетов на политический терроризм требует особых разъяснений. Движимые всепоглощающим желанием увидеть смерть царизма, даже наиболее мирно настроенные представители левого лагеря с сочувствием относились к террористической тактике и не отставали от радикалов всех социалистических направлений и анархистов в прославлении политических убийств. Умеренные народные социалисты и члены группы трудовиков, во многом разделявшие идеологию и программу эсеров, хотя и выступавшие за более открытую политику и критиковавшие ПСР за бойкот I Думы, не были готовы выступить против тактики индивидуального террора(2). Хотя эти группы сами никогда не были причастны к террористической деятельности, такие члены думской фракции трудовиков, как Л.В. Карташев и Тесля, называли террористов «славными, знаменитыми мучениками... возвышенными людьми... честнейшими и самоотвержен-нейшими представителями... страны». Эти умеренные социалисты открыто оправдывали террористические покушения на «народных врагов», с которыми «борьба может быть только на живот или на смерть»(3). Не только анархисты, максималисты, эсеры и социал-демократы, но и весь левый фланг оппозиционного движения более всего был заинтересован в максимальной эффективности своей борьбы с правительством, и, следовательно, ни одна из организаций этого лагеря не была готова отвергнуть террористические методы по моральным соображениям.

Хотя определение отношения к терроризму не было «предметом абстрактной морали... [и] все партии подходили к проблеме политического убийства не с точки зрения библейских заповедей»(4), а с позиций необходимости исторического момента, в своей риторике все левые говорили о морали, и нравственная сторона была важнейшим аргументом центральных и правых партий (Союза 17 октября, или октябристов, и консерваторов), используемым против любых политических убийств. Сознавая дестабилизирующую силу ежедневных покушений, подрывающих сам принцип законности и порядка, октябристы и консерваторы, несмотря на несхожесть их политических позиций, считали «всякое убийство, откуда бы оно ни исходило, столь возмутительным», что «долг и честь... требуют скорейшего осуждения террора»(5). Точно так же профессор В.Д. Кузьмин-Караваев, думский представитель небольшой Партии демократических реформ, стоящей чуть левее октябристов, не преминул заявить: «Я скажу, что решительным образом осуждаю убийства с левой стороны: я осуждаю всякую кровь!»(6)

Единственной крупной политической организацией, не разъяснившей публично свою официальную позицию по отношению к терроризму, были кадеты. Заявляя, что «партия народной свободы не сочувствует принципу политических убийств», они, однако, отказывались «провозгласить... моральное осуждение политическим убийцам»(7). Эта двусмысленность взглядов кадетов на терроризм до сих пор не привлекала внимания исследователей несмотря на то, что это является чрезвычайно важным вопросом: его можно считать ключевым моментом для определения того, как далеко кадеты, которых принято считать либералами, готовы были идти по революционному пути для достижения своих политических целей. Попытка определить позицию конституционных демократов в отношении террористической деятельности в период работы двух первых Государственных дум, а также причины и последствия кадетской политики в вопросе радикальной тактики также много говорят о российском либерализме вообще.

КАДЕТСКАЯ ТАКТИКА И ПОЛИТИЧЕСКИЕ ЦЕЛИ

Конституционно-демократическая партия, гордящаяся наличием среди своих членов цвета русской интеллигенции, действительно имела в своих рядах необычно большое число одаренных людей, игравших видную роль в науке, культуре и политической жизни страны(8). Этих журналистов, публицистов, профессоров, адвокатов и других представителей интеллектуальных профессий вряд ли было бы справедливо считать кровожадными злодеями, приветствовавшими убийства ради убийств. Не менее важно и то, что среди конституционных демократов были такие, кто явно не разделял двойственную позицию партии по отношению к террору. Однако можно лишь гадать, сколько именно насчитывалось этих внутрипартийных диссидентов, поскольку чаще всего они не решались нарушать партийную дисциплину и в лучшем случае готовы были высказывать в довольно общих выражениях свой личный протест против кровопролития(9). Но, что самое важное, определяя официальную политику партии в целом в вопросе о политических убийствах, вряд ли имеет смысл полагаться исключительно на высказывания ее отдельных членов: сами по себе возгласы возмущения различных представителей партии кадетов против крови, насилий и анархии вообще мало о чем говорили, тем более что даже крайне левые партии и группировки (кроме, может быть, некоторых анархистов и нескольких психически неуравновешенных лиц, названных одним революционером «людоедами») никогда не заявляли о поддержке террора ради террора(10). Социалисты-революционеры, например, прилагали большие усилия, чтобы убедить думскую аудиторию в том, что они являются противниками «вообще всякого кровопролития» и что для них «нет ничего ценнее человеческой жизни»(11). Таким образом, общественная политика кадетской организации по отношению к политическим убийствам была тактическим вопросом, который партийное руководство должно было решать для партии в целом, независимо от личных убеждений отдельных ее членов.

Историки ведут истоки раскола между русской интеллигенцией и консервативным царским режимом по крайней мере от восстания декабристов в 1825 году, когда прозападно настроенная интеллектуальная элита начала смотреть на самодержавное правительство как на своего смертельного врага. В течение всего XIX века эта пропасть расширялась, а шансов на примирение оставалось все меньше, особенно после эпохи реакции в конце века. К 1905 году этот разрыв стал непременным свойством либерального мировоззрения в России. В то же самое время неспособность интеллигенции преодолеть свою социальную и культурную отчужденность от неорганизованных масс крестьян и рабочих, а также от в большинстве своем аполитичной буржуазии имела следствием постоянную проблему для либеральной оппозиции - отсутствие широкой социальной поддержки(12). В результате узкое и изолированное либеральное движение было просто вынуждено сблизиться с революционным лагерем. Осуществление хотя бы некоторых из своих политических целей либералы связывали с революцией, разделяя с радикалами первостепенную цель - сбросить правительство или хотя бы заставить его резко измениться. Для поддержания такой политики, при которой не было бы врагов слева, российские либералы, и особенно кадеты, были готовы проявлять сочувственное отношение к радикалам и их экстремистским методам, таким образом косвенно компрометируя свою умеренную позицию. Эта тенденция особенно видна на примере отношения либералов к политическому насилию. Принимая во внимание их отвращение к кровопролитию, с одной стороны, и то, что террор являлся главной революционной тактикой их экстремистских союзников, с другой стороны, определение отношения к терроризму было для кадетов постоянной дилеммой.

Кадетская политика по отношению к террору не являлась новой проблемой к моменту официального создания партии. До октября 1905 года предшественники кадетов, члены полуформальной организации российских конституционалистов, известной под названием «Союза освобождения», хоть и называли себя умеренными и отказывались участвовать в актах насилия, вполне разделяли основную задачу радикалов: «приложить немедленно все усилия, чтобы уничтожить разбойничью шайку, которая узурпировала государственную власть»(13). Преследуя эту цель, в сентябре-октябре 1904 года на конференции в Париже представители левого крыла «Союза освобождения» заключили соглашение с эсерами и некоторыми другими социалистическими организациями «для совместных действий» против правительства, причем условия соглашения предусматривали, что каждая организация может выбирать свою собственную тактику, не исключая и тактики террора(Н). На данном этапе большинство лидеров Союза безусловно поддерживали эту тактику, так как, по мнению будущего руководителя Партии конституционных демократов П.Н. Милюкова, политическая ситуация была слишком серьезной, чтобы допускать чрезмерную щепетильность в выборе средств(15). Петр Струве, бывший видным членом Союза и главным редактором его газеты «Освобождение», соглашался, утверждая, что, пока не разрушено здание самодержавия, каждый борец с ним представляет собой не опасность, а благословение(16). Согласно статье в этой газете, не надо бояться распространения радикализма в России, потому что революционное движение не может привести к хаосу или анархии, и либерализм должен обрести союзника в лице револ юционеров( 17).

Следуя этому совету, рядовые члены «Союза освобождения» объединились с радикалами(18). Они превратили свои дома в убежища для террористов(19) и снабжали деньгами эсеров, считая террор эффективным орудием в политической борьбе(20). Ведь, по словам князя Петра Долгорукого, будущего члена кадетского Центрального комитета, «политическая весна»

Святополк-Мирского была обязана своим существованием бомбе, которая в июле 1904 года убила министра внутренних дел Плеве(21). Другой активный член Союза в Петербурге С.П. Миклашевский (Неведомский) открыто оправдывал и превозносил Егора Сазонова, называя его примером для подражания(22). Милюков делал заявления в том же духе, говоря, например, что Иван Каляев, эсер, убивший великого князя Сергея Александровича, был принесен в жертву на благо на-рода(23). И в то время, как шансы на победу революции постоянно возрастали, руководители «Союза освобождения» все больше склонялись к тактике, предложенной Милюковым в июне 1905 года: «Все средства теперь хороши против той ужасной опасности, которая вытекает из самого факта существования правительства. И все средства должны быть испробованы»(24).

Манифест 17 октября не заставил кадетов принять более умеренную линию, так как правительство все же отказывалось идти навстречу таким их требованиям, как отмена исключительных законов и увольнение всех административных чинов, которые, по заявлениям кадетов, своими предшествующими действиями вызвали «народное негодование». Не соглашался царь и на издание избирательного закона для созыва Учредительного собрания и - что было особенно важно для кадетов - на формирование либерального кабинета министров, состоящего исключительно из представителей образованного общества(25). Поэтому в ответ на публикацию манифеста Милюков, воодушевленный заметной растерянностью правительства и теми успехами, которых освободительное движение сумело достигнуть до сих пор в большой степени благодаря радикальной тактике, заявил от лица только что сформировавшейся партии, что «ничего не изменилось и война [с правительством] продолжается»(26).

Уже на своем первом съезде, проходившем в октябре 1905 года, в «дни свобод», кадеты сочли нужным подтвердить солидарность с «союзниками слева», спеша занять свое место среди революционных партий «на том же левом крыле русского политического движения»^?). А вскоре, когда в апреле 1906 года, перед созывом I Государственной думы, на III партийном съезде кто-то с трибуны объявил, что было совершено покушение на жизнь московского генерал-губернатора Дубасова, ряд депутатов встретил это сообщение аплодисментами(28).

В это время кадеты активно помогали радикалам добывать средства для боевых операций. В кадетском клубе в Петербурге представители различных экстремистских организаций использовали традиционный русский метод сбора денег: они пустили по кругу шапку, в которой лежали бумажки с описанием того, как будут использоваться пожертвованные деньги. Князь Д.И. Бебутов, один из основателей клуба и видный член кадетской партии, признавал, что он вовсе не был шокирован надписью «для боевой организации», найденной в шляпе; наоборот, это ему особенно понравилось. Однако, опасаясь за безопасность революционеров, присутствовавших в клубе, Бебутов предложил, чтобы они, во избежание лишнего риска и для большей выгоды, поручили ему лично собирать для них деньги раз в неделю. Радикалы с благодарностью приняли его предложение^). Спустя две недели после открытия думских заседаний, в начале мая 1906 года, конституционные демократы приняли участие в парижской акции по сбору средств для эсеров. На этой встрече видный московский адвокат и член Центрального комитета кадетской партии М.Л. Мандельштам предсказал наступление новой фазы борьбы с самодержавием и прославил таких героев, как Гершуни, Сазонов и Каляев(ЗО). В следующем месяце на тайной встрече в Петербурге кадеты решили жертвовать деньги на революционную деятельность ПСР вплоть до падения самодержавия(31).

Кадетов, следовательно, никак нельзя исключать из революционного лагеря и считать хранителями идеалов либерализма только лишь на том основании, что они не были социалистами (в традиционном смысле этого сло-ва(32)) и лично не участвовали в кровопролитии. К тому же некоторые члены кадетского ЦК открыто заявляли, что считают себя революционерами, что отречься от революции - значит отречься от самих себя и что тот, кто желает бороться с революцией, должен выйти из партии(ЗЗ).

Радикализация политической жизни России была, несомненно, выгодна кадетам: как объяснял впоследствии бывший видный партийный деятель В.А. Маклаков, угроза усиления революции «могла заставить власть идти на уступки»(34). Многие сторонние наблюдатели также отмечали, что годами либералы внимательно следили за террором, «используя его жизнь и даже его смерть в своих интересах»(35). Прежде всего кадеты надеялись добиться того, что, по-видимому, было их ближайшей целью - установления парламентской системы путем создания так называемого «ответственного министерства», подотчетного Думе и состоящего из представителей этой законодательной палаты(З6). Если бы удалось вырвать эту уступку у ослабевших властей, конституционные демократы выиграли бы от этого более, нежели любая другая политическая группировка. С одной стороны, почти не было шансов на то, чтобы царь согласился включить в свой новый кабинет членов левых революционных партий. В то же время важнейшие портфели, вероятно, не могли бы быть распределены и между октябристами, так как такой шаг вряд ли бы удовлетворил и успокоил думское большинство (кадетов и трудовиков). Но именно желание получить согласие царя на создание кабинета министров, где важнейшие посты занимали бы кадеты, заставляло последних сохранить за собой имидж умеренных реформаторов, осуждающих всякое насилие(37). Карикатура в газете 1905 года, очень верно схватив образ, который создавали себе руководители недавно сформировавшейся партии, изображает либерала, низко кланяющегося Николаю II и умоляющего: «Ваше Величество, даруйте конституцию, или эсеры стрелять будут»(38). Партийные руководители, ведя эту, на первый взгляд, чрезвычайно выгодную политическую игру, естественно, должны были быть крайне осторожными в своем маневрировании между властями и экстремистами, надеясь убедить первых в том, что партия народной свободы является единственной группировкой, способной положить конец анархии в стране, и одновременно желая контролировать и использовать революционеров, с коими кадеты, видимо, предполагали порвать сразу же по установлении парламентского режима в России(39).

Кадетские лидеры не решились признать открыто свою временную солидарность с террористами, к чьим методам они лично относились с брезгливостью, но которых терпели как исполнителей всей грязной работы, необходимой для подрыва правительства. Одновременно они боялись скомпрометировать себя в глазах общества, оказавшись хоть в чем-то лояльными союзниками существующего строя. По словам бывшего многолетнего члена кадетского ЦК А. В. Тырковой-Вильямс, «очень уж были обострены отношения между властью и общественным мнением. Одно появление Столыпина на [думской] трибуне сразу вызывало кипение враждебных чувств, отметало всякую возможность соглашения»(40).

Таким образом, становится ясно, что, несмотря на все уверения, будто «кадеты действуют в соответствии с законом», эта партия «не могла заставить себя публично отречься от политических убийств отчасти потому, что ей нужна была угроза этих убийств, нависающая над правительством, а отчасти и потому, что она боялась обидеть своих радикальных избирателей»(41). Проявления солидарности с экстремистами наиболее ясно видны в кадетской политике по вопросам о политической амнистии и смертной казни, в риторике, используемой кадетами для характеристики террористических актов и их исполнителей, а также в настойчивом и систематическом отказе осудить революционный терроризм.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ АМНИСТИЯ И СМЕРТНАЯ КАЗНЬ

«Полную амнистию по так называемым политическим... преступлениям» кадеты считали «безусловно необходимой и особенно настоятельной мерой», и поэтому в день открытия думской сессии, 27 апреля 1906 года, именно этот вопрос был поднят партийными представителями первым(42). А на следующем заседании кадеты уже открыто заявили, что им не избежать конфликта с правительством, «если амнистия не будет дана»(43). Трудно допустить, что кадетские призывы освободить «тех людей, которые во имя своих убеждений идут жертвовать своей жизнью» (44), были вызваны лишь гуманными мотивами. Кадеты добивались политической амнистии именно для террористов отчасти для того, чтобы ублажить радикальную часть своих избирателей. Это видно из кадетских высказываний в первые думские дни, прежде всего потому, что частичную политическую амнистию царь уже даровал 21 октября предыдущего года(45). Все же представители Думы вместе с уполномоченными Государственного совета подали прошение о помиловании большего числа политических преступников. Но существенно то, что две эти палаты не могли договориться между собой, какие именно категории преступников должны подпасть под новую царскую амнистию. В то время как подавляющим большинством голосов Государственный совет принял резолюцию, испрашивающую помилование практически для всех категорий политических преступников, кроме террористов(46), Дума, контролируемая кадетами, отказалась поддержать это прошение. В думских речах и на страницах кадетской прессы девизом была «всеобщая амнистия»(47). Иными словами, в отличие от прошения Государственного совета, требование кадетами амнистии на практике означало амнистию именно для террористов. Милюков признал это только много лет спустя, когда заявил, что во время первой русской революции кадеты «не могли бы отказать в амнистии террористам»^).

Для конституционных демократов требования политической амнистии были тесно связаны с настойчивыми попытками добиться отмены смертной казни. Клеймя правительство, представители которого, по их словам, «утопили Россию в крови» и «покрыли страну позором бессудных казней, погромов, расстрелов и заточений», такие неутомимые думские ораторы, как вице-председатель кадетского ЦК В.Д. Набоков, заявляли, что «страна жаждет полной политической амнистии», и настаивали на том, что «смертная казнь никогда и ни при каких условиях не может быть назначаема»(49). Как и в вопросе о политической амнистии, кажется маловероятным, чтобы эти зажигательные речи против репрессивных мер властей мотивировались одним лишь искренним протестом против смертной казни. Будь политика кадетов основана исключительно на принципах гуманизма, они, вероятно, не отказались бы поддержать думскую платформу октябристской фракции, которая была вполне солидарна с кадетами как в вопросе об амнистии, так и в вопросе о смертной казни, но одновременно призывала: «Если мы обращаемся с ходатайством об амнистии вверх к монарху, то мы с такой же просьбой об амнистии обратимся вниз [к террористам] и попросим их не применять смертной казни, которая точно такой же позор для страны, как и смертная казнь сверху»(50).

Кроме того, кадеты в принципе не были против смертной казни и репрессий. Когда в личной беседе с Милюковым П.А. Столыпин заметил, что предполагаемое кадетское правительство не имеет опыта управления и ввергнет страну в пучину анархии, Милюков, по показанию авторитетного источника, ответил: «Этого мы не боимся... А если бы революционное движение разрослось, то думское правительство не остановится перед принятием самых серьезных и решительных мер. Если надо будет, мы поставим гильотины на площадях и будем беспощадно расправляться со всеми, кто ведет борьбу против опирающегося на народное доверие правительства»(51).

Неоднократно утверждая, что растущая террористическая деятельность прекратилась бы сразу после приостановки правительственных репрессий и каз-ней(52), кадеты в действительности имели мало оснований предполагать, что такая взаимосвязь между акциями властей и террором существовала. Печальный опыт после обнародования Манифеста 17 октября, который не только не приостановил, но косвенно даже усилил кровопролитие в стране, должен был убедить кадетов (как убедил он многих в правительственных кругах), что бессмысленно ожидать от экстремистов отказа от террора в благодарность за новую уступку - отмену смертной казни.

Очевидно, что для конституционно-демократической партии отношение к смертной казни стало сугубо тактическим вопросом: кадетское руководство находило политически выгодным постоянно ставить власть в положение обвиняемого и настаивать на отмене смертной казни, зная, что правительство считало это преждевременным шагом, который во время разгула кровавой анархии в империи только ослабил бы существующий режим, лишив его главного средства в борьбе с терроризмом(ЗЗ). Неудивительно поэтому, что современник заключил: «Террористам... при первой возможности кадеты требуют полной амнистии; ради террористов они добиваются отмены смертной казни, ибо без террористов кадеты бессильны б борьбе с самодержавием и властями»(54).

КАДЕТСКАЯ РИТОРИКА И ТЕРРОРИСТЫ

Наряду с попытками отменить смертную казнь и добиться амнистии для террористов, такие видные кадеты, как член ЦК Н.Н. Щепкин, не останавливались перед признанием «нравственной солидарности» со всеми «борцами за свободу», заявляя, что каждый участник освободительного движения, включая самих кадетов, «по мере сил своих старался поколебать» авторитарный режим, который на самом деле закончил свое существование с изданием Манифеста 17 октября(55). Член думской фракции кадетов И.Л. Шраг также с благодарностью признавал общий долг всех врагов царского режима перед террористами, которые «не жалели своей жизни, которые не жалели себя для того, чтобы добиться той дорогой всем... свободы, в даровании которой им принадлежит громадная выдающаяся роль»(56). Кадеты, таким образом, превозносили экстремистов, заявляя устами того же Щепкина, что они «не считают больше так называемых политических преступников преступниками», поскольку те «боролись против строя, уже ниспроверженного фактически», последние следы которого должны быть вскоре уничтожены Думой(57). Кадеты, правда, не готовы были осудить террористическую деятельность, продолжавшуюся и после установления конституционных начал в России. Напротив, они неоднократно заявляли, что понимают политические убийства и даже считают, что в основе их может лежать «известная социальная целесообразность», так как эти террористические акты были направлены против тех, кого революционеры и общество считали реакционерами и «врагами народа»(58).

Имея в лице властей общего с радикалами врага, кадеты явно пытались отвлечь внимание от террористов и представить правительство в роли обвиняемого. Так, В.Д. Набоков, выступая в Думе 26 мая 1906 года, клеймил правительство как убийц(59), а Милюков многократно высказывался в том смысле, что террористическая деятельность была «логична» при сложившихся обстоятельствах, когда террористы являлись лишь невинными жертвами тирании и беззакония, идущего сверху(6О). Утверждая, что правительство первым начало прибегать к репрессивным мерам, провоцируя тем самым террористов на ответные шаги, Шраг засыпал обвинениями государственных служащих, «которые ни перед чем не останавливались... чтобы удержать свою власть», и защищал террористов, восклицая: «Как же вы хотите, чтобы они спокойно относились к этому и не отвечали тем же?»(61) Таким образом, кадеты пытались внушить публике, что все убийства с политической целью совершались в ответ на зверства правительственных функционеров, и оправдывали террористов тем, что (по словам члена кадетской фракции в Думе Огнева) «безнаказанность разных административных насильников их возмущает, перспектива дальнейших ужасов от какого-нибудь Луженовского и других устрашает их, и, не имея других средств мирного воздействия на этих извергов, они решаются на преступления»(62).

Такие утверждения, однако, вряд ли можно назвать добросовестным описанием сложившейся ситуации, и кадеты не могли это не сознавать. Было общеизвестно, что террорист нового типа считал любого правительственного чиновника вполне подходящей мишенью. Все газеты в то время были переполнены информацией, аналогичной той, которую сообщил бывший эсер-террорист Григорий Фролов много лет спустя, рассказывая о своем удачном покушении на самарского губернатора Блока в июле 1906 года: «Что за человек был самарский губернатор и каково было его служебное поприще, я не знал; да это в то время было не важно: он был бы, вероятно, убит, если бы был даже самым лучшим губернатором»(63). После того как Татьяна Леонтьева убила старика, в своем помрачении ошибочно приняв его за министра внутренних дел Дурново, кадеты сообщили в своей ежедневной газете «Речь», что она выразила сожаление по этому поводу, но добавила, что в эти трудные времена не так уж важно, больше или меньше на свете одним человеком(64). Кроме того, в Думе кадеты часто получали сообщения о нападениях и кровавых расправах над ни в чем не повинными гражданами, например о том, как в Риге террористы бросали бомбы в трамваи(65). Известен также инцидент в Варшаве 14 ноября 1905 года, когда анархисты-коммунисты, сторонники «безмотивного террора», бросили две бомбы, начиненные иголками и пулями, в семейное кафе отеля «Бристоль», в котором находилось больше двухсот человек. Они сделали это не для того, чтобы отомстить за реальные или мифические ужасы какого-то Луженовского, а только лишь для того, чтобы видеть, «как подлые буржуа будут корчиться в предсмертных страданиях»(66).

Кадеты были осведомлены и о том, что известное число террористических покушений производилось людьми, нанятыми за деньги и совершенно не интересовавшимися политическими мотивами различных революционных комитетов, готовых платить за услуги. Часто то, что принято было считать «идеализмом политической борьбы», со временем деградировало в чистую уголовщину «изнанки революции»(67).

Становится, таким образом, понятно, что лишь желание кадетов отмежеваться от правительства и одновременно поддержать революционное движение заставляло их объявлять всех террористов вынужденными героями, возмущенными преступлениями властей, не умеющими и не желающими «слова и чувства отделять от действий»(68).

В своей пропагандистской кампании кадетские ораторы и публицисты, казалось, готовы были использовать любые сомнительные журналистские и пропагандистские приемы, такие, например, как сравнение Набоковым революционных анархистов с ярым противником всяческого кровопролития, «с величайшим анархистом - гр. Львом Николаевичем Толстым»(69). В своих речах кадеты не только оправдывали террористов самим существованием ненавистного правительства, но и называли их самыми честными и принципиальными российскими гражданами, не желающими идти на компромиссы там, где другие - послушные рабы - готовы были терпеть. Так, Огнев (вполне серьезно и очень красноречиво) доказывал, что если его слушатели попытаются проанализировать личные качества террористов, «как рисуют их нам биографы или товарищи по заклю-чениЮ; то окажется, что... [они] вовсе не злодеи по природе. По натуре своей это люди особенной нравственной чуткости, чуткости большей, чем у обыкновенных ординарных людей», которые проходят мимо или просто болтают о социальной несправедливости(70).

Кадеты предлагали своим слушателям относиться к террористам как к невинным жертвам существующего режима и часто заходили настолько далеко, что изображали их мучениками и чуть ли не святыми. Несомненно, не было случайностью то, что партийные ораторы напоминали аудитории в Думе об известном стихотворении в прозе Тургенева «Порог», в котором юная революционерка представлена, е одной стороны, «дурой», а с другой - «святой» (в споре, где сам автор явно склоняется ко второму образу)(71). Напоминая, как невероятно тяжело было тургеневской героине решиться на преступление, кадет Огнев (который, заметим, был священником) заявил с думской трибуны: «Мне, господа, в этой девушке представляются знакомые черты некоторых политических русских женщин. В лице этой девушки я узнаю черты и Засулич, и Вол-кенштейн, и Измаилович, и Спиридоновой, и других», - явно давая понять, что все эти террористки должны восприниматься как мученицы, а не как пре-ступницы(72). Столь же многозначительна была и статья в кадетской «Речи», в которой специальный корреспондент В. Азов, предлагая читателям сочувственное описание «Маруси» Спиридоновой, только что совершившей убийство Луженовского, резюмирует: «Жизнь... [ее] кончилась. И началось житие»(73), - нарочно используя слово «житие», употребляющееся лишь по отношению к святым. А кадет И. Пустошкин в своих высказываниях пошел еще дальше, сравнивая экстремистов с Христом: «Вспомните, что Христос тоже признан был преступником и предан позорной смертной казни на кресте. Прошли года, и этот преступник - Христос - завоевал весь мир и стал образцом добродетели. Отношение к политическим преступникам является подобным же актом насилия власти по отношению к людям, не выносящим строя»(74).

Конституционные демократы также находили удобным для своих целей заострять внимание на таких вопросах, как правительственные акции против несовершеннолетних террористов. Кадеты предпочитали не называть эту категорию экстремистов «террористами» и публично нападали на правительство за гонения на «детей»(75). Такие думские ораторы, как М. Бобин и Н. Каценельсон, с пафосом восклицали, что «несчастная девочка», только год как окончившая гимназию, была приговорена к смерти (не упоминая о том, был ли приговор приведен в исполнение) или что пятнадцатилетнего мальчика, пытавшегося убить полицейского офицера, по слухам, истязали местные власти(76). Без сомнения, кадетам было хорошо известно, каким несчастьем для страны были многочисленные несовершеннолетние террористы(77), но затрагивали этот очень щекотливый вопрос представители партии лишь настолько, насколько это было необходимо, чтобы вызвать сочувственное отношение аудитории. Описывая мученичество террористов в натуралистических, часто неподтвержденных и чрезвычайно преувеличенных деталях, кадеты явно желали еще раз скомпрометировать правптельство(78).

ОТКАЗ ОСУДИТЬ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ТЕРРОР

Отказ кадетов осудить революционный террор полностью соответствовал всей предыдущей партийной тактике и лишь доказывал то, что Тыркова-Вильямс и другие партийные деятели впоследствии определяли как «жуткое, нездоровое» единодушие, «с которым вся оппозиция, и социалисты, и либералы, отказывались осудить террор»(79). Еще до созыва I Государственной думы и во время ее первых заседаний, когда правительство казалось чрезвычайно ослабленным, а кадеты были на вершине своего политического престижа, партийные деятели даже не находили нужным скрывать свою подлинную точку зрения, прямо отказываясь осудить политические убийства(80). Впоследствии при каждом проявлении террористической деятельности, аккуратно фиксирующейся в их периодике(81), кадеты делали все от них зависящее, чтобы обойти вопрос о своем отношении к политическим убийствам слева. Освещая в печати какое-нибудь покушение, кадетские публицисты предпочитали давать лишь «голые факты» и - самое большее (обычно когда среди пострадавших было особенно много случайных людей) - высказывали порицание кровопролитию вообще(82). Однако и в этих случаях они никогда не забывали тут же напомнить, что ответственным за анархию в России является пра-вительство(83). Ни в «Речи», которая, как принято считать, стояла на позициях «чистого либерализма»(84), ни в официальном кадетском еженедельнике «Вестник Партии народной свободы» не было напечатано ни одной статьи, прямо и недвусмысленно осуждающей революционный терроризм.

Отношение кадетов к кровопролитию не было постоянным, менялось от случая к случаю и, казалось, в огромной степени определялось политическими взглядами как убийцы, так и его жертвы. Это становится достаточно очевидным, если сравнить реакцию кадетов на революционный террор и на политические убийства справа. Конституционные демократы часто подчеркивали особую опасность, исходящую справа, и постоянно выступали против «Союза русского народа» и других монархических организаций и обществ. В своей кампании против монархистов кадеты неоднократно бросали обвинения в «черносотенстве» и в намерении бороться против революции такими кровавыми средствами, как убийство своих политических противников, особенно энергично выступающих против правительства. Такие попытки, в отличие от попыток, исходивших из революционного лагеря, кадетская партия резко осуждала.

В сравнении с широко распространенными революционными покушениями, нападениями и экспроп-риациями террористические действия справа были относительно редки(85). Это, однако, не мешало кадетам настаивать в своей прессе на том, что «черносотенцы» пролили в России такую массу человеческой крови и совершили столько злодеяний, что революционерам-террористам и анархистам за ними никогда не угнаться»(86). Лишь в нескольких нейтральных по тону строках извещая читателей о покушениях на губернаторов и министров, кадетская «Речь» заполняла свои номера детальными сообщениями об убийстве бывшего думского депутата кадета Михаила Герценштейна, страстно протестуя против «таких безумно-постыдных средств борьбы», «дикого и варварского насилия», «предательски-гнусного... злодейского убийства»(87). Понятно, что не стоило ожидать от кадетов объективности и выражения равного негодования по поводу убийства какого-нибудь «реакционного бюрократа», с одной стороны, и выдающегося члена собственной партии - с другой. Но когда в течение трех дней были убиты три инженера, «Речь» резко осудила «бессмысленное, слепое, никому не нужное» убийство первых двух, считавшихся либералами, и лишь кратко и довольно безразлично отметила смерть третьего, чья непопулярность среди рабочих была хорошо известна(88). После получения письма с угрозами от малоизвестной террористической организации - одной из нескольких групп, называвших себя «Бес-копромиссными», - издатели кадетской газеты немедленно заявили, что авторы этого письма безусловно являются правыми экстремистами. Их не смутил тот факт, что эти последние выражали в своем письме недвусмысленно революционные идеи(89).

Какое-то время кадеты умело лавировали и вполне удачно удерживались на этой двойственной позиции в вопросе о терроре. Однако прямые дебаты на эту тему во II Думе весной 1907 года в конечном итоге не могли не показать со всей ясностью, что кадеты откровенно не желали осудить революционный терроризм. Вскоре после открытия заседания II Думы, выборы в которую бойкотировало большинство социалистов, кадеты, не имея больше прежней силы и влияния, которыми они обладали в I Думе, стали подвергаться нападкам. И консерваторы и октябристы, желая подорвать позиции своих ближайших политических противников слева, публично обвинили конституционных демократов в том, что они «потакают и учат» политическим убийствам с целью еще больше усилить революционную стихию. «Революция вас питает, она - ваши корни. Без нее вы ничего не значите», - бросали октябристы кадетам в Думе(90). Позиция противников кадетов справа безусловно была сильной: даже такие умеренные кадеты, как А.И. Шингарев или один из наиболее консервативных членов кадетского ЦК В.А. Маклаков, все-таки критиковали правительство за его действия против «несчастных террористов и экспроприаторов» и клеймили позором режим, позволявший вести людей «на виселицу, как скотину на бойню»(91). Правые партии заявляли, что если кадеты выступают против насилия, можно было бы ожидать от них также и осуждения политических убийств слева. Вместо этого, как отмечал 12 марта 1907 года представитель правых в Думе В.В. Шульгин, «в газетах этой партии мы никогда не найдем ни одной строчки, сказанной в осуждение этим убийствам. Нет! Нам всегда говорят, что это всё герои, всё борцы за свободу»(92). Да и сами кадеты признавали, что их партия «никогда не позволяла себе ругаться над террористами»(93).

Положение кадетов еще более усложнялось и ослаблялось тем, что умеренные и консерваторы в Думе были готовы признать военно-полевые суды, учрежденные для борьбы с экстремистами, далеко не идеальной системой юриспруденции и протестовали против политических убийств, откуда бы они ни исходи-ли(94). Кадетов они настойчиво уговаривали занять ту же позицию: «Будьте последовательны, будьте искренни, вынесите отсюда, с этой трибуны, осуждение... террористическим актам... пожалейте наш русский народ, который также от этих актов весьма стонет и тяжко страдает... Неужели из одного вашего упрямства вы не желаете прибавить [слова осуждения] ?»(95)

Но со стороны кадетов это было не упрямство, а следствие продуманной тактики; и вопрос о поддержке или осуждении террора для кадетов был столь важным, что виднейший член партии И.И. Петрункевич считал, что «лучше для партии быть уничтоженной», чем пережить «моральное уничтожение» вследствие осуждения ею революционного терроризма, что может быть расценено как поддержка правительства(96). Таким образом, категорически отрицая в партийной прессе «невероятные» обвинения своих недоброжелателей в том, что кадеты симпатизируют «убийствам», конституционные демократы в то же время упрямо продолжали свою политику отказа осудить террористические акты(97). Однако, поскольку открытое заявление о солидарности с экстремистами в глазах правительства сразу же сделало бы из кадетов революционеров, партийные руководители пытались всеми силами избежать любых прямых высказываний о терроризме. В Думе кадеты отчаянно искали предлога, чтобы прекратить или по крайней мере отложить все обсуждения вопроса о политических убийствах, так как дискуссия на эту тему неизбежно выявила бы их партийную позицию. Именно по этой причине кадетская фракция речами Шинга-рева и Кизеветтера пыталась убедить своих слушателей в том, что Дума - не место для осуждения кого-либо или чего-либо: «Мы не призваны сюда писать резолюцию, не призваны сюда говорить ничего не стоящие жалобы и слова, сколько бы нас ни упрашивали, мы не станем на этот совершенно не подходящий для Думы путь»(98). Стоит, однако, заметить, что ранее, когда в Думе обсуждался террор справа, кадеты отнюдь не протестовали, а во время дебатов по вопросу о смертной казни в мае 1906 года устами своего депутата Сипягина доказывали обратное: «Господа! Неужели перед человеческой жизнью можно говорить о парламентской форме? Люди умирают, а мы будем парламентские формы вырабатывать»(99). В старании обойти этот щекотливый вопрос кадеты получили существенную поддержку от председателя Думы кадета Ф.А. Головина, который, вопреки своей должности, не был нейтрален во время дебатов(100).

Кадетская «избегательная» тактика, однако, не могла длиться вечно, и в начале апреля 1907 года 32 члена Думы официально потребовали, чтобы вопрос об осуждении террористической деятельности был поставлен на повестку дня(101). Хотя особенно настаивали на поднятии этого вопроса думские консерваторы и умеренные, представители социалистического сектора в Думе заявили, что они «ничего не имеют против» обсуждения этого вопроса, предвкушая возможность лишний раз обрушиться на правительство с трибуны и выразить свою поддержку террористам(102). Фракция же кадетов, оказавшаяся между двух огней, решила все же не отступать от своей политики неосуждения революционного терроризма и в течение шести недель снова и снова голосовала за то, чтобы отложить все думские дебаты по этому вопросу(10З).

Старания кадетов увенчались успехом: вскоре все те, кто еще осмеливался поднимать вопрос о терроре на думских заседаниях, публично осмеивались и с издевкой уведомлялись, что они ни за что не смогут заставить Думу осудить политические убийства(104). Так продолжалось до 15 мая 1907 года, когда кадеты официально и окончательно объявили о своем отказе рассмотреть возможность принятия декларации «о порицании убийств, террора и насилий»(105). Им, таким образом, удалось снять этот вопрос с повестки дня II Думы, но, добившись этой победы, кадеты не сумели достойно ответить на вызов октябристов: «Теперь у партии народной свободы является случай доказать, что она партия конституционная, а не революционная»(106).

ИТОГИ

Политика полускрываемой и осторожной поддержки революции, особенно ярко выраженная по отношению к терроризму, в конечном итоге все же принесла конституционно-демократической партии больше поражений, чем побед. Прежде всего нужно сказать, что партийная тактика по вопросу о терроре отнюдь не осталась непонятой; наоборот, она почти ни для кого не осталась секретом, вновь и вновь давая повод для критики кадетов. Экстремисты, осознав двойственность кадетской позиции, поносили кадетов как организацию, которая зовет «других к действиям, от которых сама... отказывается и за которые она не берет на себя ответственности», как партию, «имеющую как будто свою программу, но рассчитывающую для проведения ее в жизнь на чужие силы, а свои собственные действия сводящую к более или менее нерешительным переговорам с правящими сферами, к своего рода уговариванию их сдаться на капитуляцию»(107). Консерваторы также утверждали, что разгадали партийную сущность кадетов, считая, что эта партия - «голова и хвост революции»(108). И, наконец, правительство неоднократно выставляло на вид истинные цели кадетов. Так, премьер-министр П.А. Столыпин, несмотря на многократные попытки сотрудничества с умеренными кругами, был до того возмущен поведением кадетов, что отзывался о них, как о «шайке... участники которой прикидываются мирными, безобидными в общежитии, но не останавливаются в своей преступной деятельности ни перед широко организованным обманом, ни перед безжалостным душегубством, когда того требуют обстоятельства»(109).

Не менее серьезный ущерб кадетам принесло и то, что поддержка ими террористической деятельности явилась причиной раскола в самой партии, потерявшей довольно большое число людей, которые могли бы стать лояльными сторонниками кадетской программы при условии, что средства для проведения ее в жизнь были бы менее радикальными. Многие потенциальные члены кадетской партии не смогли подчинить партийной тактике и дисциплине свое искреннее отвращение к кровопролитию, предпочтя остаться вне кадетской организации, иметь возможность открыто выражать свой протест против политических убийств и даже критиковать конституционно-демократическую партию за «недостаток решительности в осуждении террористических актов»(110). Такой выдающийся политический деятель, как Дмитрий Шипов, первоначально сильно симпатизировавший кадетам, не вступил в их партию именно из-за того, что та встала «на путь несомненно революционный»(111). А известный конституционалист князь Евгений Трубецкой официально порвал с кадетской партией, разочаровавшись в ней именно из-за поддержки последней тактики революционного террора(112).

Левое крыло кадетской партии несомненно превалировало над более умеренными членами и привлекало в организацию более радикальные элементы, возможно, даже отнимая их у социалистов. Однако даже среди тех, кто несмотря ни на что решил остаться в партии, многие, вплоть до членов ЦК Струве и Маклакова и депутата Думы С.Н. Булгакова, неохотно подчинялись кадетской политике в отношении терроризма, а в редких случаях даже нарушали партийную дисциплину ради своих собственных убеждений(113).

И еще одна серьезная проблема возникла для партии в результате кадетской тактики в этом вопросе. Из-за отказа Милюкова публично осудить политические убийства или по крайней мере выпустить анонимное заявление об этом в «Речи» кадеты остались «нелегальной» (незарегистрированной) организацией, поскольку Столыпин сделал осуждение террора на страницах «Речи» единственным условием для легализации кадетской партии(114). Это позволяло властям закрывать партийные собрания и под разными предлогами подвергать кадетов судебным преследованиям(115).

Но и такие постоянные проблемы с легальным статусом партии кажутся незначительными в сравнении с тем, что потеряла кадетская партия из-за своего нежелания отмежеваться от экстремистов. Весной и летом 1906 года правительство, чрезвычайно напуганное непрекращающимися революционными эксцессами и разгулом анархии, было уже настолько ослаблено, что согласилось начать полуофициальные переговоры с кадетскими лидерами, которые теперь приглашались составить кабинет министров вместе с октябристами и другими умеренными политическими деятелями. В этом новом коалиционном министерстве, которое по замыслу должно было пользоваться «народным доверием» и, таким образом, могло бы вести страну по пути мирного обновления и реформ, кадетам предлагались важнейшие портфели, в том числе портфели министров внутренних и иностранных дел и, возможно, пост председателя Совета министров. Надеясь, что «революционный пафос», который, по словам Маклакова, многие кадетские лидеры на данном историческом этапе не хотели тушить, вырвет у правительства еще более серьезные уступки(116), Милюков, который преимущественно и вел переговоры от имени кадетов, настаивал на том, что новое министерство должно быть набрано исключительно из членов думского большинства, т.е. только из кадетов. Считая, что власти все более загоняются в тупик широкой волной революционных выступлений и «уже чувствуя себя премьером», Милюков не был готов идти на какой бы то ни было компромисс(117). Он заявлял, что кадеты займут либо все министерские посты, либо ни одного, отказываясь в то же время, пусть даже только на словах, смягчить партийную программу, сделав ее менее раздражительной для правительства, и прекратить поддержку экстремистов в думских речах и прессе(118). Такое поведение оказалось явным политическим просчетом: хотя в тот момент и можно было предположить, что царь готов на любые уступки(119), кадетская тактика «умеренного радикализма» вопреки всеми ожидаемой неминуемой политической победе завершилась поражением. Агрессивное поведение кадетов в Думе в связи с аграрным вопросом и - что было не менее важно - поддержка ими террористов в конце концов заставили правительство отказаться от формирования кадетского кабинета. Более того, по словам Тырковой-Вильямс, «страшный вопрос о терроре был одним из подводных камней, о которые разбилась Первая Дума», что сильно подорвало позиции конституционных демократов(120).

Не все было еще потеряно, и хотя влияние кадетов во II Думе было менее значительным, чем в I, партия все же оставалась серьезной политической силой. Измени она свое отношение к правительству как к врагу, а к революционерам всех направлений как пусть к временным, но все же союзникам, может, и смогла бы она тогда продуктивно работать в существовавшей конституционной системе. Понятно, что при новой политической ситуации кадеты не могли более надеяться вытянуть уступки путем «осады» у несколько уже оправившихся от первого испуга и более уверенных в своих силах властей. Не могли они также и продолжать прежнюю политику, которую член кадетского ЦК князь Д.И. Шаховской определил четко: «сковырнуть правительство»^!). Напротив, под влиянием все возрастающей угрозы разгона II Думы кадеты теперь уже сами шли на некоторые уступки(122). Однако слова, сказанные в Думе октябристом М. Стаховичем, оказались пророческими: «Помните, господа, что если Государственная дума не осудит политических убийств, она совершит его - над собою!»(123).

Не желая отколоться от революции и, возможно, все еще надеясь заставить правительство отступить под давлением массового террора, кадеты не сделали этого шага, чем фактически «обрекли II Думу, поскольку вырвали из рук Столыпина то единственное оружие, при помощи которого он мог сдерживать растущее давление двора, направленное на роспуск Думы»(124). А после того как II Дума была распущена в начале июня 1907 года, партия кадетов оказалась сильно ослабленной, не сумевшей сохранить своего былого господства на русской политической арене. Если когда-то кадеты имели шанс стать ведущей политической силой в России и успешно работать в новой конституционной системе, они потеряли его в 1905-1907 годах, в значительной степени из-за нежелания покинуть революционный лагерь и четко заявить о своем несогласии с тактикой экстремистов - террором.

Примечания

124. Pipes, Struve, 56. В манифесте о роспуске II Думы царь ясно заявил, что, «уклонившись от осуждения убийств и насилий, Дума не оказала в деле водворения порядка содействие правительству» (цит. по кн. Тыркова-Вильямс, На путях к свободе, 364). Текст официального заявления по поводу разгона Думы см. «Внутреннее обозрение», BE 7 (июль 1907), 334-335.