Оглавление Следующая

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

С апреля 1866 года, памятного внезапно прогремевшим выстрелом Дмитрия Каракозова, неудачно покушавшегося на жизнь Александра II, и до июля 1918-го, когда Ленин и Свердлов санкционировали расстрел семьи Николая II, а затем провозгласили общую политику классового «красного террора», - полвека российской истории было окрашено в кровавый цвет революционного терроризма. Признавая необходимым серьезное изучение истоков тактики политических убийств и ее развития в Российской Империи в 1870-80-х годах, настоящая книга ставит своей целью исследование радикально-террористической деятельности на ее наиболее «взрывном» этапе, начиная с конца XIX века вплоть до революции 1917 года, уделяя особое внимание кризисному периоду 1905-1907 годов. Основная задача автора - пересмотреть устоявшиеся и во многом превратные представления о российском революционном движении и традициях путем анализа размаха и огромного значения неожиданного и беспрецедентного по силе антиправительственного террора - наиболее крайнего проявления политического радикализма. Многие затушеванные, малозаметные в других формах общественной борьбы атрибуты революционной мысли и морали особенно резко проявились в вакханалии политических убийств, которые потрясли российское общество, прежде лишь изредка трево-

жимое револьверными выстрелами и динамитными взрывами.

Сравнительно редкие эпизоды терроризма в XIX веке, хоть и пугали власти и отчасти служили им отговоркой, оправдывающей нежелание развивать реформы, не угрожали ни государственным устоям, ни естественному течению социально-политической жизни в стране - пожалуй, за единственным исключением убийства Александра II в марте 1881 года. Эти революционные выступления служили лишь прелюдией к кровавым событиям начала XX века, которые совпали с царствованием Николая II, затронули все леворадикальные (а отчасти даже и умеренные) политические течения в стране, унесли тысячи жизней и не позволили не только сановникам, но даже просто мирным обывателям на всей территории империи чувствовать себя в безопасности.

Прежде чем перейти непосредственно к рассказу о российских террористах, необходимо предупредить читателя о некоторых концептуальных предпосылках этой книги, которые, несомненно, вызовут противоречивые отклики, но без которых, однако, позиция автора не будет раскрыта.

Изучив огромное количество исторических источников, связанных с революционным движением и его представителями, хочется высказать предположение, что многие из тех, кто в разные времена так беспокоился о судьбе масс и страдал о народных тяготах, инстинктивно ощущали (а некоторые даже и осознавали), что народу не нужна их забота, а сами они чужды и в лучшем случае безразличны ему. Чувствуя это, радетели за народное благо все же настойчиво и неудержимо продолжали стремиться вперед по избранному пути, дабы облагодетельствовать человечество или уж по меньшей мере своих соотечественников в России. Не касаясь до времени роли всевозможных «темных личностей», составляющих «изнанку» любого общественного движения, независимо от его окраски, следует спросить: что же двигало людьми достойными, честными, жертвенными? Зачем же так стремились они к тому, о чем их никто не просил, зачем столько хлопотали они о подарке, который - они знали - даруемый не хочет получать, а при случае найдет способ вернуть, возможно неучтиво и даже грубо? Может быть, полезнее здесь не спешить выплеснуть на

читателя всю ту революционную риторику с неплохо звучащими, но уже несколько избитыми уверениями о непобедимой силе абстрактных истин, позывах гражданской совести и прочими словесными клише, которые общественные деятели произносят в свой адрес, навязывая таким образом непосвященным предвзятое представление о собственной внутренней мотивации.

Люди, обуреваемые жаждой разрушительной общественной деятельности, зачастую достаточно тонкокожи и уязвимы, чтобы ощущать грубость, грязь, пошлость, уродство и прочие несовершенства окружающего их мира. Даже неисправимым оптимистам, не склонным к меланхолии и унынию, но обладающим чувствительностью, свойственно видеть и ужасаться порочности и глубоким нравственным (и эстетическим) изъянам во всем, что их окружает. И, пожалуй, особенно травмирует их то, что, вопреки даже самому сильному желанию человека не соприкасаться с этими отвратительными сторонами жизни, самое существование его в мире не только постоянно сталкивает его с пороком, но как бы пропитывает им человека, не умеющего противостоять давлению извне.

И вот такой человек, не злодей и не проходимец вовсе, а наоборот - личность с уязвленной душой, чутко реагирующей на соприкосновение с любым видом уродства, приходит к отчаянной мысли о возможности искоренить мировое зло за счет изменения внешних обстоятельств. В разные эпохи такие рассуждения поддерживались различными философскими идеями, как бы оформлявшими мировоззрение человека, уже одержимого жаждой общественной деятельности. И, вооружившись схемами, описывающими несовершенство миропорядка, равно как и пути к его исправлению, такой человек начинает бороться с социально-политическими, экономическими, религиозными и прочими устоями, ломая их, чтобы изменить мир по своему вкусу (самому благородному, естественно) и - для себя. Вместо того чтобы призвать на помощь мудрость и, быть может, грустную иронию, дабы не заблуждаться (и не обольщаться) по поводу глубины и уникальности собственных страданий (и... достоинств), вместо того чтобы - как следствие развития самооценки и самоиронии - увидеть, наконец, рядом с собой ближ-

него, заметить с удивлением, что ему (этому отдельному, живому, дышащему человеку, а не абстрактной народной массе) тоже больно и страшно, вместо того чтобы затем, не унижая его снисходительной жалостью и не самоутверждаясь за счет его страданий, просто понять, почувствовать его боль, как если бы она была своя, и, понимая даже, что, может быть, выхода-то и нет и быть не может, разделить его тоску, - вместо всего этого революционер, обремененный жаждой спасти мир, забывает и себя, и своего ближнего ради уже неотделимой от него идеи.

Не то что ближний, но и даже сам революционер уже себе не интересен, если он нашел якобы выход из жизненной безысходности - борьбу с внешними атрибутами самой жизни. Борьба с устоями здесь играет роль допинга или дешевого и поверхностного развлекательного действа, которое отвлекает человека от самого себя внешним блеском, мельканием, преувеличенными жестами, громкими звуками... Но пристрастие к общественной деятельности имеет одно очень важное преимущество перед пристрастием к кабаре или, скажем, к скачкам, где «беганье от себя» не может продолжаться постоянно и неизменно, и в конце концов возникает вопрос: чем же заполнить перерывы. С социально-политической борьбой дело обстоит гораздо удобнее: у человека всегда есть конечная цель, намеченный результат, к которому он постоянно стремится и на который он полагается для оправдания своей жизни. (Интересно, между прочим, что делали бы общественные деятели, если бы им каким-то образом удалось осуществить их программы максимум? Собой и ближним они заниматься не умеют. Вот тут-то и начались бы подлинные страдания! И, может быть, существует связь между несбыточными идеями утопистов-практиков и их неумением взглянуть внутрь себя: чем несбыточнее утопия, которую они воплощают в жизнь, тем более подвержены строители этой утопии страху оказаться наедине с собой; поэтому-то они так старательно и заботятся о том, чтобы рай всегда лишь маячил на горизонте.)

Все это может относиться к представителям общественного движения любой окраски. И самые честные люди, защищающие самые благородные идеалы, вли-

ваясь в общий поток «устроителей», редко находят в себе силы вырваться из вихря общественной деятельности, крутящего людей и несущего их по жизни от одного «текущего вопроса» к другому, не давая опомниться и заглянуть внутрь себя: а как я-то? Но еще хуже, кажется, когда человек, бегая так от себя, оправдываясь якобы интересами других, делает это за их счет, путем использования тех, кого ему не терпится облагодетельствовать в результате реализации собственных представлений о совершенной социальной справедливости. Ведь не обязательно вовсе быть циником-Лениным, чтобы экспериментировать над миллионами.

И все же многие из тех, кто с головой ушел в общественную деятельность, - люди честные, достойные, подчас истинно благородные. Их можно уважать за абсолютное неприятие зла и за самоотверженный порыв на борьбу с ним. Но, любуясь этим самозабвенным порывом, испытываешь ощущение, напоминающее чувство к Дон Кихоту: он восхитителен и жалок, он достоин сочувствия, но не соучастия, он трогателен, когда зажмурился, ослепленный своей мечтой, но мало кто поверит в глубину его души...

Впрочем, в настоящей попытке истолковать взрыв террористической деятельности в России в начале XX века мы неизбежно вынуждены акцентировать внимание на явлении, которое незаметно для общества развилось к этому периоду до огромных масштабов и которое либеральный политический деятель Петр Струве определил как «революционер нового типа» - некий симбиоз радикала и уголовника, эмансипированного в своем сознании от любых моральных условностей. Прототипом такого борца за свободу можно считать печально известного Сергея Нечаева, увековеченного в «Бесах» в образе Петеньки Верховенского. Постепенно слияние революционера и бандита потеряло свой исключительный, индивидуальный характер, оформляясь в тенденцию моральной деградации революционного движения в целом, достигшую своего апогея в начале века, когда практические действия постоянно растущего числа радикалов позволяли квалифицировать их как «террористов нового типа», нередко не отличимых от обыкновенных убийц. Отделить идейного борца за свободу от закоренелого уголовни-

ка - задача порой неразрешимая, особенно в тех нередких случаях, когда арестованный в первый раз за бытовое преступление, кражу, например, через несколько лет оказывался вновь на скамье подсудимых как террорист и, отбыв срок или бежав, снова попадал в тюрьму, скажем, за изнасилование. Неудивительно, что к началу века превращение радикала в бандита было уже очевидно наблюдателю, отнюдь не обладавшему прозорливостью Достоевского; явление это стало общедоступным, отмеченным даже в социальной сатире. «Когда убийца становится революционером?» - задавался хитрый вопрос в популярном в те годы анекдоте. «Когда с браунингом в руке он грабит банк». - «А когда революционер становится убийцей?» - «В том же случае».

Здесь автор надеется на снисходительность читателя к еще одному заведомо спорному обобщению: то, что в российском обществе получило название «изнанки революции», в процессе развития радикального движения постепенно превратилось в его лицевую сторону, довлея над всем революционным лагерем за счет своего роста, и это тоже не случайно и имеет свои причины. Возможно, одно из объяснений в том, что зачинатели и идеологи любого социально-политического движения, инстинктивно чувствуя шаткость и навязчивость своих теоретических построений и постулатов, пытаются убедить себя в их очевидной бесспорности путем приобретения последователей и - чем больше, тем лучше. Растущее число поддерживающих поощряет лидеров к продолжению бравого марша по вехам новейшей истории; аплодисменты и одобрительные возгласы заглушают любые сомнения, а может быть, и совесть. Кстати, и конкуренты из своей же среды попритихнут (у общественных деятелей ведь всегда существует другая сторона баррикады внутри собственного лагеря): они не смогут сказать, что вот, мол, у вас в движении два с половиной человека, на что ж вы годитесь... (У такого рода людей ведь часто качество истины оценивается количеством поднятых рук... или занесенных дубинок.)

Так что последователи нужны и даже очень, да где ж их взять? Тут уж разработана целая система: как нужно говорить, что обещать, как при этом выглядеть и т.д. Один из основных аспектов тактики приобретения и

накопления последователей - чтобы все идеи движения были доступны до примитивности. В общем, чем вульгарнее, тем лучше, так как больше народу «клюнет». С такой установкой лидеры общественного движения принимаются за агитацию, упрощая, делая общедоступными все свои основные принципы и цели, равно как и методы их достижения. Таким образом, мораль течения тоже упрощается, урезывается до примитивного и чуть ли не инстинктивного восприятия толпы, которая, как известно, отнюдь не рафинирована нравственно и, наоборот, на удивление восприимчива к различным формам жестокости, в том числе и политической.

В результате движение постепенно становится массовым, исчезает его изначальная элитарность и открывается доступ в него людям, имеющим более чем отдаленное отношение к идеалам течения на раннем его этапе. Эти новые люди движимы своими личными целями, принципами (если таковые вообще имеются) и представлением о допустимых методах, как, например, один террорист-экспроприатор, который мечтал по выходу из тюрьмы совершить еще один «экс» с тем, чтобы половину полученных денег отдать на нужды обездоленных пролетариев, а на другую купить себе небольшое имение за границей и зажить припеваючи... Многие из таких борцов за справедливость, равенство и братство совершенно чужды изначальному духу движения; они просто по-разному используют его для оправдания себя и своих поступков и для самоутверждения (убийца, например, неожиданно превращался в террориста, борца за свободу; грабитель - в экспроприатора; психопат - в оратора). Это - накипь движения, и она постепенно вытесняет то, что было его сутью. В конце концов жалкие единицы, которые когда-то являлись зачинателями течения, вынуждены либо подделываться под то, во что оно превратилось, либо уйти.

Мы видели это в истории, видим нечто подобное и сегодня в стране, где отвратительная изнанка социально-политической жизни постоянно грозит грубо оттеснить любую форму политической культуры. В контексте сегодняшней ситуации в России эта книга явно не дает повода к беззаботному оптимизму, как, впрочем, не может быть оптимистична какая-либо попытка осоз-

нать прошлое - будь оно опытом отдельной личности или историческим наследием целого общества. С другой стороны, было бы грустно, если бы читатель, перелистав эту книгу, лишь утвердился в модном сегодня скепсисе, граничащим с цинизмом, сказав про себя: «А что еще от нас ожидать? Так у нас всегда было, есть и будет». Мы почли бы проделанную работу ненапрасной, если бы знали, что она частично освещает бесспорно важные, но не рассмотренные по сей день аспекты российской истории. Быть может, нескромно претендовать на то, что эта книга хоть немного проливает свет и на некоторые скрытые стороны человеческой жизни в целом, поднимая вопросы о внутренних побуждениях к действиям и поступкам, которые человек склонен объяснять чисто внешними причинами вместо едва уловимых и малопонятных глубинных мотиваций. Автор апеллирует, однако, к словам замечательного французского историка Марка Блока, указывавшего на то, что гораздо важнее поставить вопрос, чем разрешить его.