Летом 1916 года я окончил реальное училище в Москве и стал студентом Московского университета. Это было польское реальное училище, эвакуированное из Варшавы. Я родился и жил до начала Первой мировой войны в Польше, в городе Лодзи, где мой отец был врачом. Он, вместе со всей семьей, покинул Польшу в первые же дни войны, но моя семья поселилась в Минске, а я жил в Москве один.

Еще в реальном училище я стал членом польского подпольного кружка, в который входили гимназисты старших классов и несколько студентов. (В Москве кроме реального училища Гижицкого, которое я окончил, была и польская гимназия, тоже эвакуированная из Варшавы.)

Мой кружок руководился неким Лазовертом. Он был членом Социал-Демократии Королевства Польского и Литвы (СДКПиЛ), партии, которая, объединившись в 1918 году в Варшаве с левым крылом Польской Социалистической Партии (ППС), образовала Польскую коммунистическую партию.

Хотя мой кружок руководился членом СДКПиЛ, он определенного партийного оттенка не имел. Мы занимались разработкой теоретических вопросов, читая и обсуждая такие книги, как «Политическая экономия» Богданова и т.п. Большим успехом пользовалась тогда книга Белами «В 2000-м го-

В реальном училище Гижицкого существовало тогда несколько подпольных кружков, самым сильным из которых был кружок «эндеков» (национал-демократов, правая партия Романа Дмовского). Социалистов в моем классе было всего три-четыре человека, но довольно многочисленной была группа «ПОВ» (Польска Организация Войскова - польская военная подпольная организация, состоящая в контакте с легионами Пилсудского).

Я жил тогда в Лялином переулке (при Покровке), снимая комнату в квартире русского немца по фамилии Гофман, бывшего аптекаря, у которого была дача под Москвой. Он с женой жил преимущественно на даче и разрешал мне пользоваться всей квартирой в его отсутствие. У меня поэтому часто жили или ночевали члены различных подпольных организаций, особенно работники «ПОВ», среди которых у меня было много друзей. Вообще говоря, отношения между членами различных групп, кружков и партий были в то время самые дружественные. Руководитель моего кружка Лазоверт направлял иногда ко мне членов меньшевистской и эсеровской партий (русских). Хотя считалось неудобным спрашивать их фамилии и политические взгляды, они становились мне известными очень быстро в результате разговоров и оценки ими политического положения (я говорю, конечно, о политических воззрениях, а не о фамилиях). После окончания реального училища я решил найти работу и сам зарабатывать на жизнь. Я принял это решение не по нужде. У моего отца были средства, достаточные для того, чтобы платить за мое учение и посылать мне довольно значительную в то время сумму денег каждый месяц. Но все члены моего кружка или сами зарабатывали на жизнь, или хотели начать зарабатывать в ближайшее время. Считалось недопустимым жить на средства «буржуазных» родителей.

Чем-то вроде биржи труда для членов подпольных организаций был в то время дешевый польский ресторан, помещающийся в Лубянском проезде. В этом ресторане бывали и русские. Я скоро узнал, что имеется возможность получить сразу же работу браковщиком в Москве, на фаб-

О нем уже в это время ходили слухи, что он человек довольно таинственный и, может быть, даже опасный. Я уже не помню, кто меня с ним свел, но разговор с ним хорошо помню. Он происходил у него на квартире: у Ретке была прекрасная квартира на Тверской, недалеко от Страстного бульвара: Говорил он с сильным немецким акцентом и сказал мне, что он не очень заинтересован в том, чтобы браковщики работали «слишком усердно».

Я вспоминаю этот эпизод потому, что вскоре после этого Ретке был арестован и расстрелян как немецкий шпион. Это было тогда довольно громкое дело. Я проработал у него браковщиком всего две или три недели и ушел до его ареста: работа была скучной и платили довольно плохо.

Я решил стать шофером Земского Союза и поступил на шоферские курсы при Московском политехникуме в Коровьем Валу (это тот самый политехникум, в котором позже секретарем коммунистической ячейки был Маленков). Курсы продолжались там шесть недель, принимали на них только студентов.

Я был слишком молод, чтобы получить работу в Земском Союзе и поэтому «добавил» себе два года^*. Сделать это мне было нетрудно, так как я родился в Польше, оккупированной в то время немцами. Мой возраст не мог быть проверен, и я получил бумаги, благодаря которым после окончания шоферских курсов был принят в Земский Союз в качестве младшего шофера (я имел право самостоятельно вести машину только после трех месяцев). Работу в Земском Союзе я получил тоже благодаря подпольным связям. В этой организации работало тогда много членов революционных партий, некоторые из них занимали даже весьма ответственные посты. В Центральном Комитете Земсоюза служйл Ю.M.Стеклов, позднейший редактор московских «Известий». Он помог мне поступить на работу, неглавным моим «протектором» был А.П.Розенгольц, впоследствии видный большевик, занимающий одно время должность Народного Комиссара Финансов расстрелянный в Москве в 1937 году после процесса Бухарина¹

Моя работа в Москве заключалась в перевозке прибывающих на вокзал американских машин в гаражи Земского Союза. Они выгружались на Товарном вокзале, проверялись нами и приводились, обыкновенно на буксире, в соответствующий гараж. Это были новые американские машины, преимущественно следующих марок: Кадиляк, Форд и Кэйз (эту последнюю марку я потом нигде больше не встречал). Громадные количества этих машин выгружались ежедневно. Ходили слухи, что какие-то должностные лица получили в связи с этими поставками большие взятки. Так оно, вероятно, и было, так как американские автомобили были совершенно непригодны для той цели, для которой они предназначались. Земский Союз выписал их для перевозки больных и раненых. Между тем, это были прекрасные легковые машины, пригодные лишь для того, чтобы в них кататься по Москве. Для русских дорог они были вообще не приспособлены. Только Форды выдерживали эти дороги, другие же машины, которые Земсоюзом, отправлялись в провинцию, сразу же ломались, а запасных частей для починки не было. Прибывало в это время в Москву в среднем до 30 машин в день. Все шофера открыто говорили о том, что американские фабрики продали их потому, что эти машины были готовы, а автомобили-амбулансы пришлось бы строить и что покупка этих машин является наглядным доказательством коррупции, взяточничества.

После трех месяцев я был отправлен в Минск, а оттуда в местечко Полочаны, находившееся на расстоянии примерно 40 километров от линии фронта. В Полочанах была госпитальная база Земского Союза.

Моим непосредственным начальником в Полочанах был П. Злобин. Я знал, что он член партии эсеров, а Злобин был хорошо осведомлен относительно моих политических взглядов. В Земском Союзе в это время была вообще довольно своеобразная атмосфера. Мы ходили в военных мундирах, но без эполетов или с особыми эполетами Земского Союза. К начальству мы обращались по имени и отчеству, а между собой была принята форма «товарищ». Это объяснялось тем, что Земский Союз считался демократической, в некоторой степени антиправительственной организацией, и что в ней работало на более низких должностях, много членов революционных партий, а на более высоких - представители либеральных кругов. Во главе Земского Союза стоял князь Г.Е.Львов, ставший после февральской революции премьер-министром Временного Правительстваа. Одним

М.В. Фрунзе, впоследствии видный большевик и одно время Народный Комиссар по военным делам, тоже работал в это время в Земском Союзе в городе Минске под фамилией Михайлов. Я видел его два или три раза, уже не помню по каким делам. В сборнике «Кастрычнiк на Беларусi» («Октябрь в Белоруссии»), изданном в Минске в 1928 году, и в других советских изданиях говорится, что Фрунзе играл крупную роль в Белоруссии до и после Февраля. Во время февральской революции я в Белоруссии не был, но думаю, что это неверно. Всех ее деятелей я потом знал или хотя бы о них слыхал. Фрунзе никогда не упоминался в разговорах. Верно, однако, то, что служащие Земсоюза и даже, можно сказать, Земсоюз в целом, принимали деятельное участие в февральской революции в Западной области.

Но я забегаю вперед. Как я уже сказал, я в это время там не был.

В декабре 1916 года или в январе 1917 года я должен был покинуть Западный фронт. Дело было так: в Полочаны прибыла большая группа плотников из Рязанской губернии. Они работали артелью и должны были строить бараки для персонала госпиталей. Это были простые крестьяне, большей частью неграмотные. Среди них орудовал мой начальник Злобин. Злобин, насколько помню, был сам крестьянского происхождения и очень быстро

Начальником Минского Военного Округа, в который входили Полочаны, был генерал-барон Рауш фон Траубенберг. Забастовка недалеко от линии фронта была опасным делом, о котором ему доложили. Среди плотников нашлись, очевидно, люди, которые все подробно донесли. Целая группа работников Земсоюза, в том числе и ни в чем неповинный Злобин, была отозвана в Минск. Мы не были арестованы, но нам было приказано оставаться в Минске без права выезда до разбора дела. Злобин был впоследствии оставлен на работе в Минске. Относительно меня и еще трех или четырех работников Земсоюза начальником Минского Военного Округа было принято решение о запрещении нам пребывания в прифронтовой полосе и в Западном крае. Забастовка плотников продолжалась, впрочем, только один или два дня и закончилась частичным удовлетворением их требований.

Такой сравнительно благоприятный исход дела объяснялся вмешательством нашего земсоюзного начальства, которое заступилось за нас очень энергично. Что касается лично меня, то за меня хлопотал Розенгольц, но он действовал через других, более высокопоставленных лиц. В конце концов мне было предложено отправиться в Москву, где со мной разговаривал сам князь Львов.

- Вы кто будете? Большевик? Меньшевик? Эсер?

Я сказал, что он, вероятно, не ожидает от меня ответа на этот вопрос. Львов развел руками и сказал что-то вроде того, что ему это безразлично. Он спросил, хочу ли я работать шофером на Севере, а когда я согласился, то он вызвал кого-то и распорядился послать меня в Псков.

Пскове находилась тогда «Первая Северная Автомобильная Колонна Земского Союза», к которой меня и прикрепили. В колонне было около двухсот легковых машин, главным образом Фордов, и штук двадцать грузовиков. В Полочанах я мог возить в легковых машинах легкораненых и больных, так как эти машины были несколько перестроены. Но автомобили в Пскове оказались совершенно негодными для этой цели. Их только начали приспосабливать, мастерские в Пскове были плохо снабжены, и большое количество автомобилей отсылалось для этой цели в Петроград. Я и занимался их перевозкой.

Примерно за месяц до февральской революции я ушел из Земского Союза и отправился в Москву. Мне сообщили, что я должен непременно, хотя бы вначале, посещать лекции в университете. Я отложил достаточное количество денег, чтобы прожить в Москве примерно полгода.

Атмосфера в Москве за месяц до революции не была, насколько мне помнится, вовсе революционной. Было общее недовольство правительством, были разговоры в очередях о том, что немецкие агенты занимают отвественнейшие посты в правительстве и в армии. Очереди были главным образом за хлебом. Я помню, что обыкновенный хлеб купить было трудно, его не было уже с утра. В пекарнях продавались так называемые французские булки, которые стоили гораздо дороже. В Стрелецком переулке, недалеко от дома, в котором я тогда жил, была большая угловая пекарня. Ее как-то закрыли за недостатком хлеба и булок и вывесили в окне надпись: «Нет и неизвестно». Это значило, что хлеба нет и неизвестно когда будет. Перед пекарней всегда стояло несколько человек, читая лаконическую надпись и посмеиваясь.

Кружок польской социалистической молодёжи, к которому я принадлежал, по-прежнему занимался изучением первого тома «Капитала». Руководил им тот же Лазоверт. Когда я eму рассказал о жизни в прифронтовой полосе, он предложил мне сделать об этом доклад на заседании кружка. Он считал, что настроение на фронте гораздо более революционно, нежели в Москве, и он был, несомненно, прав. В моём докладе я рассказал о забастовке плотников и о разговорах, которые я имел возможность вести с солдатами в прифронтовой полосе. В последние месяцы моего пребывания в Полочанах

Были многие достоверно мне известные случаи убийства офицеров солдатами не только во время атак или в окопах, но и в расстоянии нескольких километров от линии фронта. Убивались офицеры, которых солдаты недолюбливали, или которые перед ними в чем-либо провинились. Я однажды ночевал в деревне, находящейся в расстоянии двух или трех километров от линии фронта. Приехал я туда поздно вечером и пошел к коменданту, которым оказался унтер-офицер; чтобы он указал мне место для ночлега. Он повел меня в избу в самом конце деревни. Это была хорошая изба, я ночевал в ней один. Крестьян в этих деревнях давно не было, они были заняты исключительно военными. Часа в два ночи я проснулся от крика за окном и еле успел выскочить в окно на двор. Изба горела ярким пламенем, не было сомнения в том, что её подожгли: огонь обнимал ее сразу с трех сторон: Я потом узнал, что в избе должен был ночевать какой-то капитан, - но он в последний момент не приехал или выбрал другую избу. На другое утро солдаты, выходящие из бани посматривали на меня с виноватой усмешкой, один из них дал мне понять, что «произошла ошибка»

Так как предметом этой работы являются события 1917 года в Западной области, я опишу февральскую революцию в Москве по возможности коротко. Я уже сказал, что для нас, работников подпольных кружков, она была неожиданной. Тем не менее, в первые же дни революции для нас было ясно, что это именно революция и что это революция победоносная. Это должно было быть, впрочем, ясно для всякого, кто жил тогда в Москве. Жители города буквальн жили в эти дни на улицах и на площадях. Вся Москва

Студенческие митинги происходили на Девичьем Поле. Я был направлен туда моим кружком, но собрание, в котором я участвовал, показалось мне слишком спокойным, скучноватым, как-то несоответствующим общему настроению, подъему и радости. Я пробыл на нем недолго и вернулся на Страстную площадь, где я был простым наблюдателем.

Постоянный, непрекращающийся митинг шел также перед зданием гостиницы «Дрезден», на площади, которая тогда называлась Скобелевской, а потом Советской. Однажды вечером это было на третий или четвертый день после революции, на трибуну пробрался там исхудалый, бледный человек. На нем, под изношенным пиджаком, была нательная рубашка с черными полосами. Мне показалось, что это тюремная одежда, и так, очевидно, думали и другие. (Я потом узнал, что заключенных в тюрьмах в это время уже не одевали в такого рода рубашки, им выдавали простые рубашки серого цвета.)

Вид этого человека, а, может быть, и его рубашка, произвели впечатление на довольно большую толпу слушателей. Стало тихо, но он начал говорить таким негромким голосом, что его не было слышно. Раздались возгласы, чтобы он говорил громче. Он сказал тогда фразу, которую я хорошо запомнил: «Подвиньтесь поближе, я хочу, чтобы меня слышала вся камера».

Я, конечно, знал, кто такой Дзержинский, ибо он был одним из основателей СДКПиЛ, но я до того никогда его не видел. Он, в 1914 году, был присужден к трем годам каторжных работ, а в 1916 году опять судился за революционную работу в 1910 году, получив еще шесть лет каторги. В момент февральской революции он находился в Бутырской тюрьме в Москве*.

Я совершенно не помню, что говорил тогда Дзержинский в своей речи. Я подошел к нему, когда он ее закончил, заговорил с ним по-польски и сказал, к какому кружку я принадлежу. Ушел я с митинга вместе с ним, провожая его в небольшую гостиницу поблизости Александровского вокзала, в которой он жил. В гостиницу я с ним не вошел, но разговаривал по дороге. В Москве ходили тогда слухи, что извозчики, особенно лихачи, которые служили в охранке, имели особые знаки, по которым могли их узнать агенты охранки и полиция: серебряные украшения на вожжах определенной формы. Я не знаю, было ли это верно, но толпа на улицах задерживала извозчиков, у которых были такие украшения, и избивала их. Это случилось тоже в тот момент, когда мы шли по Тверской. Дзержинский сказал, что слухи об особых украшениях извозчиков распускаются, по всей вероятности, самими же бывшими охранниками для того, чтобы внести смуту, что охранка никогда бы не ввела такого глупого и всем известного метода узнавания своих людей. Он был в этот вечер озлоблен, жаловался, что «никто ни делает того, что нужно». Он также сказал, что «несчастных извозчиков» избивают, но архивы охранки уже, наверно, спрятаны и никто не позаботился о том, чтобы они попали «куда надо». Он высказал предположение, что в архивах имеются списки многих провокаторов, играющих большую роль в революционном движении, и сказал он это таким образом, что у меня создалось впечатление, что Дзержинский имеет в виду определенных людей, которых он подозревает в провокаторстве. Но никаких имен он не назвал.

Не знаю, в тот ли самый вечер или же в один из последующих дней я продолжал разговор с Дзержинским о провокаторстве и провокаторах. То, что ска-

Для того что бы читателю была понятна суть этого разговора, мне необходимо сделать небольшое отступление. Дзержинский, как известно, был тесно связан с Розой Люксембург. Революционным учителем Розы Люксембург, когда она была очень молодой, был Мартин Каспшак, по профессии сапожник, один из руководителей польской социалистической партии «Пролетариат»: Каспшак родился в городе Познани в 1860 году.

В 1892 году он был обвинен в провокаторстве и исключен из «Пролетариата». Так как он был очень видным революционером, его дело разбиралось впоследствии международным социалистическим судом под председательством Августа Бебеля. Каспшак был признан невиновным и вернулся к партийной работе, но слухи о том, что он все же служил в полиции, не прекращались. Они не прекратились даже после его смерти, хотя он был повешен по приговору военного суда в 1905 году за то, что убил двух полицейских, защищая подпольную типографию, в которую ворвалась полиция.

Мой разговор с Дзержинским о Каспшаке возник, вероятно, в связи с тем, что он сказал об архивах охранки, ибо если Каспшак действительно был провокатором, то в этих архивах должны были быть какие-либо следы его работы в полиции. Но разговор, перешел на другой эпизод из жизни Каспшака. Роза Люксембург очень рано начала революционную деятельность. В 1888 году, когда ей было около семнадцати лет, она должна была бежать из Польши, за границу. Побег устроил ей Каспшак. Он знал какого-то польского ксендза, жившего неподалеку от границы, и уговорил его перевезти Розу Люксембург в Германию, в своей повозке. Каспшак сказал ксендзу, что Роза Люксембург - дочь раввина, что она должна была бежать от отца потому, что решила принять католическую веру. Ксендз всему этому поверил, но сама Роза Люксембург не знала, что Каспшак наврал ксендзу. Когда она это по дороге узнала, то сказала ксендзу, что Каспшак ему наврал, и кто она такая. Сказала она все это еще по русской стороне границы. Ксендз, тем не менее, перевез ее на немецкую сторону.

Вся эта история была хорошо известна в кругах СДКПиЛ. Нам в кружке рассказывал ее Лазоверт. Тогда же, в кружке, мы спорили о том, правильно или неправильно поступила Роза Люксембург, сказав ксендзу правду, и следует ли считать «честным» поступок Каспшака, обманувшего ксендза. Мнения по этому поводу в кружке разделились, а сам Лазоверт никакого мнения не высказал, а только несколько загадочно улыбался.

Дзержинский сказал мне, что то, что сделала Роза Люксембург, объясняется исключительно ее мелкобуржуазным происхождением. Если бы она была работницей, если бы она выросла в нужде, ей и, в голову бы не пришло «смущать» ксендза. Каспшак, по мнению Дзержинского, поступил вполне правильно и вполне честно. Когда я возражал, Дзержинский разозлился. Он сказал, что для настоящего революционера не существует вообще объективной честности ибо революционное движение не может быть объективным: революция исключает всякий объективизм. То, что в одних условиях считается честным нечестно в других, а для революционеров честно только то, что, ведет к цели. Он сослался при этом не на какие-либо марксистские авторитеты, а на французского писателя Стендаля, которого он, как мне сказал, читал в Орловской тюрьме, где сидел до перевода его в Бутырки. В романе «Красное и черное» Стендаль - я потом много раз это проверял - говорит устами. своего героя Жюльена Сореля: «Я повесил бы трех людей, чтобы спасти четырех».

Дзержинский меня не убедил. Я готов был согласиться. что Роза Люксембург не должна была открывать ксендзу правду, что обман в этом случае был, может быть, и допустим, но за фразой Жюльена Сореля, которую Дзержинский цитировал, скрывалось что-то, перечеркивающее все те основы социалистического учения, в которое я верил. Читателю может показаться странным, что такого рода разговоры велись в Москве в революционные дни, да к тому же еще с человеком, только что выпущенным из тюрьмы. Но в той среде, в которой я тогда вращался, не было ничего важнее такого рода вопроса.

Я говорю не о русской революционной среде, которую я в 1917 году мало знал, но о польской революционной среде. Для меня и для моих друзей социализм был верой в полном смысле этого слова. Всё, что было в этой вере непонятно, все, что ее нарушало и чего я не мог принять, глубоко волновало меня и всех нас. Объясняется это, я думаю, тем, что польское социалистическое движение, особенно в это время, было проникнуто идеализмом не в научном, философском смысле этого слова, а в общепринятом.

Дзержинский, в этот день или потом, просил меня собрать членов моего кружка и по возможности близких нам других кружков. Он хотел с ними познакомиться. Собрание состоялось у меня на квартире. Я опять жил у Гофмана, уехавшего на свою дачу. Был, помню, на этом собрании Стефан Лент, мой товарищ по школе, впоследствии присяжный поверенный в Варшаве, убитый немцами после Варшавского восстания. Из других

Другой видный большевистский деятель, с которым я познакомился в это время, был И.И. Скворцов-Степанов. Вскоре после февральской революции, в марте 1917 года, он стал редактором издаваемой большевиками в Москве ежедневной газеты «Социал-Демократ». (Эта газета выходила в Москве до марта 1918 года. После переезда в Москву Центрального Комитета большевиков, она слилась с «Правдой».)^*3

Скворцов-Степанов был человек необыкновенно высокого роста, немного резкий в обращении. Я в это время получил, уже не помню от кого, несколько номеров польских газет из Варшавы. Это была большая редкость, так как никакой связи тогда с занятыми немцами местностями не было. В одной из газет, помнится, была напечатана статья польского социалиста Тадеуша Холувко о русской революции. Я понес эти газеты Скворцову-Степанову, с которым я уже раньше познакомился на каком-то собрании. «Социал-Демократа» я читал каждый день и был вполне согласен с той политической линией, которая там проводилась. «Социал-Демократ» требовал тогда углубления революции и высказывался против каких бы то ни было попыток возвращения к старому. Особенно мне нравились статьи, направленные против политики П.Н.Милюкова, бывшего в то время министром иностранных дел. Это была, как я считал, империалистическая политика, мешающая заключению мира.

Скворцов-Степанов улыбался и теребил свою бороду. Он спросил, циммервальдец ли я*. Циммервальдская платформа была известна подпольным организациям, работающим в России. Она обсуждалась в нашем кружке еще в 1916 году и была нами принята. Я сказал это Скворцову-Степанову. Но когда я вернулся к вопросу о создании чисто социалистического правительства, он резко меня оборвал и сказал, что если бы социалисты взяли власть, то революция была бы немедленно задушена. Либеральная буржуазия, говорил он, объединилась бы с мелкобуржуазными слоями (я помню, что он сказал «с купцами и с купчихами»), даже с черносотенцами, против революции. Он доказывал, что в России произошла буржуазная революция о революции социалистической могут мечтать только те, которые «ничего не понимают». Когда я его спросил, когда произойдет социалистическая революция, то он рассмеялся и ответил что-то в таком роде, что он до нее не доживет.

Мне думается, что Скворцов-Степанов высказал тогда не только свою собственную точку зрения. Точно также думали другие руководители большевиков, по крайней мере, в Москве. Мне приходилось слышать изложение таких взглядов на собраниях, на которых. я бывал и на которых

В самом начале апреля я уехал из Москвы в Минск. Целью моей поездки была подготовка конференции всех польских социалистических партий и групп. Эта конференция должна была собраться или в Москве, или в Минске.

2) В Беларуси земские управления появились только в 1911 г.

3) Иван Иванович Скворцов-Степанов родился в 1870 году, умер 1928 г. Он был членом социал-демократической партии с 1896 г., большевиком с 1904-го. В 1921 г. Скворцов-Степанов был заместителем председателя редколлегии Госиздата, а с 1925 г. редактором «Известий» и [с 1926 г.] директором института Ленина при Центральном Комитете партии. На 14-м партсъезде, в том же 1925 г., он был избран членом Центрального Комитета.