И вот, в такой обстановке спокойствия перед бурей, которой никто не ожидал, Облискомзап обсуждал проведение в жизнь декрета об обложении единовременным налогом в двести рублей владельцев всех частных фабрик, торговых заведений, гостиниц, кинотеатров и т.д. Такого рода обложения проводились в Петрограде уже раньше. Западная область последовала примеру Петрограда но с некоторыми изменениями. Во-первых, Облискомзап, объявляя о единовременном налоге, счел необходимым добавить, что собранные деньги будут употреблены на покупку подарков солдатам на фронте. Это была явная неправда, явная уже потому, что солдат на фронте больше не было. Но Облискомзап полагал, что такая мотивировка распоряжения несколько усладит горькую пилюлю. Второе местное добавление к
Обложенные налогом «буржуи» исправно вносили деньги. В городе было спокойно, уменьшилось также количество заседаний и митингов. Жизнь входила в свою колею, помню, что именно тогда, в начале февраля, впервые за долгое время члены Облискомзапа стали опять бывать в кино, встречаться по вечерам для выпивок или просто для того, чтобы поговорить по душам. Раньше для всего этого не было времени.
Действительность напомнила о себе после срыва переговоров в Брест-Литовске.
«Распространяемые по городу слухи о предполагающемся немецком наступлении, по-видимому, дело рук сотрудников штаба фронта, ибо единственным источником этих слухов одно частное неверное сообщение из одного пункта Западного фронта. Замечено, что подобные слухи неоднократно исходили из штаба Западного фронта. Вследствие этого, мною уже отдано распоряжение о розыске злонамеренных репортеров штаба Фронта».
Очень возможно, что Мясников, когда он писал это «объявление», действительно не знал о немецком заявлении: связь оыла тогда поставлена очень плохо, почти все сообщения немедленно опровергались, а официальных сообщений, как я уже сказал, не было.
В тот же день было опубликовано объявление Облискомзапа. Я совершенно не помню, обсуждалось ли оно на каком-либо заседании, не знаю также, кто был его автором и знал ли автор, что он пишет неправду. Текст объявления я нашел в той же книге «Кастрычнiк на Беларусi» (стр. 446). Этот текст не менее категоричен, чем обращение Мясникова:
«В городе распространяются слухи о якобы готовящемся немецком наступлении... Сим объявляется, что эти слухи неверны. Советы во всем отчитываются перед народом и массами. Они ничего не скрывают от населения. Виновные в распространении ложных слухов будут привлечены к строжайшей ответственности».
Я сейчас расскажу, какое впечатление произвели эти сообщения в Минске и в Западной области. Но прежде всего мне хотелось бы обратить внимание на один мало известный исторический факт. Первой реакцией Ленина на срыв переговоров в Брест-Литовске была попытка восстановить армию продолжать войну и оказать немцам вооруженное сопротивление. В «Правде» был напечатан 22 февраля декрет Совнаркома о срыве переговоров B Брест-Литовске. Этот декрет был подписан Лениным, он помещен в полном собрании его сочинений**. Вот важнейшие места декрета:
** Ленин, полное собрание сочинений, издание 4-е, том 27, стр. 13 - 14.
1. Все силы и средства страны целиком на дело революционной обороны.
2. Всем Советам вменяется в обязанность защищать каждую позицию до последней капли крови».
Железнодорожным организациям предписывалось взрывать пути при отступлении и сжигать железнодорожные здания. Декрет предписывал также сжигать все хлебные и продовольственные запасы, если существует опасность, что они попадут в руки немцев.
«Рабочим Петрограда, Киева, всех сел и местечек» приказывалось рыть окопы и создавать для этого рабочие батальоны «с включением всех работоспособных членов буржуазного класса, мужчин и женщин, а сопротивляющихся расстреливать». «Расстреливать на месте преступления» приказывалось также неприятельских агентов, спекулянтов, громил, хулиганов, контрреволюционных агитаторов и германских шпионов».
Я этого декрета совершенно не помню, «Правда», в которой он был напечатан, попала, вероятно, в Минск уже после занятия его немцами или совсем не попала. Но я хорошо помню воззвание Мясникова, которое он выпустил, вероятно, по распоряжению из Петрограда. Мясников, как я уже говорил, был армянин, и в моменты волнения он употреблял слова, не очень точно выражающие то, что он хотел сказать. Его воззвание, расклеенное по городу, 19 февраля, было озаглавлено так: «Ко всем трудящимся и обремененным!»
Я нашел текст этого воззвания в «Материалах и документах по истории Велоруссии»*2, но дата его, как мне кажется, передана неправильно: оно бло выпущено не 23 февраля, как сказано в "Документах", а на четыре или пять дней раньше. "Все те, кому дорога свободная человеческая жизнь, говорилось в воззвании кто избегает порабощения, гнета и унижения, все сознательные и разумные трудящиеся, все вы призываетесь под красные знамена борьбы с международным грабежом и с гнусными врагами свободы, труда, вольной жизни, земли, советской власти и социализма".
Это был, по существу, набор слов, ничего не означавший, но приказ, по крайней мере, не угрожал никому расстрелом, никого не мобилизовал, никому не приказывал сжигать здания и продовольствие. Мясников лучше ориен-
Мало кто в городе понимал, что означает слово «обремененные». Все воззвания Мясникова были расклеены одно рядом с другим: то, в котором он называл вздором слухи о немецком наступлении, и то, в котором он обращался к «обременным». В кучке жителей, читавшей на улице эти плакаты, кто-то объяснил, что «обремененные» это то же самое, что обреченные, что все жители Минска обречены на гибель, что немцы уничтожат город и его население. Но никакой паники в городе не было.
Не помню, когда началась эвакуация города: вероятно числа 20-го или 21-го, потому что проведена она была быстро и продолжалась всего два или три дня. Эвакуировались только и исключительно представители властей. Население, за очень малыми исключениями, осталось в городе и об эвакуации даже не думало. Приказы об эвакуации передавались по телефону. Мне, как члену Облискомзапа, было сообщено по телефону не один, а несколько раз, что Облискомзап, как, впрочем, и Совнарком, эвакуируется в Смоленск.
В Смоленск вела хорошая шоссейная дорога. Она совсем не напоминала шоссейные дороги времен эвакуации городов в период второй мировой войны. Помню, что по дороге, не очень быстро, продвигалось несколько автомобилей и телег. Почти не было видно солдат. Они разбежались или разъехались уже раньше, а те, которые еще были в городе и решили в нем остаться, переоделись в штатское платье. Ходили слухи, что немцы будут брать в плен только тех военных, которые продолжают носить мундиры. Кстати сказать, слухи оказались впоследствии верными.
В эти дни я был также несколько раз на вокзале, откуда уходили поезда в Смоленск. Хотя некоторые местности между Минском и Смоленском находились в руках армии генерала Довбор-Мусницкого, поезда пропускались этой армией беспрепятственно. Был, насколько помню, только один случай задержки поезда как раз того, в котором ехал Станислав
Ходил я на вокзал, чтобы проститься с уезжавшими друзьями. Помню, что на второй или третий день эвакуации, уступая уговорам Пикеля и Хельтмана, я вошел с ними в поезд, чтобы уехать в Смоленск. Но в последний момент я все же подумал, что не должен менять принятого мною решения, и вышел из вагона на перрон. Поезд ушел без меня. На перроне и на вокзале происходили последние совещания, давались последние указания. Выделялся там среди других тот самый матрос Перепелицын, о котором говорилось в приказе Мясникова. Я тогда увидел его впервые. Помню, что он был человеком громадного роста и что настроение у него было самое оптимистическое. Разгуливал он по вокзалу в своем матросском мундире, похлопывал всех по плечу, и ему очевидно очень льстило, что Мясников назвал его по фамилии в своем приказе. Произвел он на меня не очень хорошее впечатление.
Я решил остаться в городе сразу же после того, как немцы возобновили наступление. На последнем заседании правления Польского Социалистического Объединения я сообщил о своем решении. Оно вызвало довольно длительные споры. Большинство было того мнения, что Социалистическое Объединение должно эвакуироваться. Но мы все знали, что почти все члены нашего Объединения остаются в городе, чтобы таким образом поскорее пробраться в Польшу, когда город будет занят немецкими войсками. В конце концов было решено, что правление не вынесет никакого постановления по этому вопросу. Члены правления поступят так, как они считают нужным. Я не был единственным членом правления, который решил остаться. Вместе со мной осталось в городе еще пять членов правления, остальные эвакуировались.
Правление не вынесло также никакого решения по более важному и более больному вопросу. Он касался того Варшавского революционного полка, который был нами создан и который в то время находился в Минске. Солдаты полка были с нами довольно тесно связаны, многие из них были членами нашего Объединения. Я был близко знаком, можно даже сказать, дружил с некоторыми из них. Полк ждал от нас не приказа, а совета. Приказ он уже получил: Мясников распорядился эвакуировать полк в Смоленск. Но приказ Мясникова не имел большого практического значения. Такой же приказ был дан Мясниковым тем очень немногочисленным военным частям, которые находились в Минске, но не меньше половины солдат этих частей приказа не исполнило. Они просто ушли и переоделись в штатское.
Я отправился к ним как-то поздно вечером, за три или четыре дня до занятия города немецкой армией. Ночь была очень холодная, стоял мороз градусов в двадцать по Цельсию. Во дворе казарм шел митинг. Солдаты потребовали, чтобы я выступил. Я сказал, что могу высказать только свое собственное мнение. Вместе со мной приехал еще один член правления нашего Объединения, который, как и я, решил остаться в городе. Он тоже выступил и присоединился к моему мнению. Оно сводилось к тому, что польский полк, ввиду изменившихся обстоятельств, не может считать себя больше частью русской армии. Мы сказали также, что армии больше нет и что она навряд ли будет воссоздана: я был тогда уверен, что она воссоздана не будет. Поэтому солдаты Варшавского полка должны поступить так, как им диктует совесть. Если они считают, что они должны защищать русскую революцию и что это их первый долг, то они должны эвакуироваться. Если же они полагают, что их место, как польских социалистов, не в России, а в Польше, то они должны сделать из этого соответствующий вывод.
От меня требовали, чтобы я сказал, уезжаю ли я в Смоленск или нет, но я отказался ответить на этот вопрос. Мой план перебраться нелегально в Польшу, а затем и в Германию мог удасться только в том случае, если о нем знало бы как можно меньше людей.
Я прощался с моими друзьями из польского полка с тяжелым чувством. На другой день я узнал, что громадное большинство все же решило эвакуироваться и что полк уехал в Смоленск. В исторических материалах того времени, уже сейчас, в Нью-Иорке, я нашел цифровые данные, относящиеся к эвакуации военных частей из Минска и из Западной области. Было эвакуировано всего около трех тысяч солдат. В числе эвакуированных оказались латышские части, артиллеристы и несколько других. Самой крупной эвакуированной частью был Варшавский полк. Эвакуировалось 690 человек. Полк к этому времени насчитывал около тысячи солдат.
- Ну, и что же? Если попаду в военнопленные, то в офицерский лагерь, и можно будет опять надеть погоны. Представить себе не можете, как хочется. Глупо ведь, а? Мальчишество, и больше ничего. А все-таки, когда пришлось снять, было нехорошо. Это меня больше всего и оскорбило.
Я ничего не ответил. Мы стояли на улице. Было уже темно.
- Если бы я знал, продолжал капитан, что война будет продолжаться, я бы здесь не остался. Я бы сражался против немцев даже под Лениным. Вы знаете, что я кадровый офицер?
Я ответил что-то в таком роде, что это видно по его выправке. Я хотел уйти, но он настойчиво просил меня остаться с ним «еще минутку»:
- Я сказал, что боролся бы против немцев и под Лениным. Но я ему не верю. Хотя у него тоже, может быть, есть своя правда и своя вера. А вот через сто, и двести, и тысячу лет никто даже толком не будет знать, почему немцы дрались с русскими, для чего Ленин в России устроил переворот, из-за чего столько народу погибло и еще погибнет. И звезды через тысячу лет будут светить на небе совершенно так же, как они светят сейчас.
Он секунду помолчал, а потом сказал:
- Вы, вероятно, подозреваете, что я пьян. Но я никогда не пью и говорю совершенно серьезно.
Я достал паспорт на другую фамилию. Паспорта в царской России были без фотографических карточек, пользоваться чужими паспортами было сравнительно легко. Осталось только ждать занятия города немцами. Те польские социалисты, которые остались в городе, придерживались, как и я, того мнения, что «организатор партизанской войны» в тылу у немцев, матрос Перепелицын, особенного доверия не внушает и что нам лучше держаться от него подальше. Мясников очень расхваливал Перепелицына, когда я с ним прощался, но потом с Перепелицыным у меня был довольно продолжительный разговор. (У него к тому времени уже была конспиративная квартира, и он был одет в штатское.) Из разговора я заключил, что Перепелицын не имеет никакого представления о подпольной работе. У меня был все же кое-какой опыт в нелегальной работе с дореволюционных времен. Я считал, что мне лучше полагаться на самого себя. То же самое думали оставшиеся в Минске польские социалисты. Мы решили пробираться в Варшаву не вместе, а каждый отдельно, чтобы не обращать на себя внимания.
Я жил у моего знакомого, в самом центре деревни, в деревянной избе. Деревня была большая, и я был там в первый раз. Мой знакомый рассказал мне, что во время выборов в Учредительное Собрание все крестьяне голосовали за большевиков. Неподалеку было какое-то поместье. Крестьяне разобрали между собой землю, принадлежавшую помещику, который уехал вместе со своей семьей вскоре после октябрьского переворота. Они разделили также между собой мебель из помещичьего дома и всякое его добро. Руководил всем этим делом солдат дезертир с фронта, происходивший из этой деревни. Он вернулся домой сразу же после октябрьского переворота. Фамилию его я запомнил, так как ее легко было запомнить: его звали Пушкин. Мой знакомый рассказал мне также, что у многих крестьян имеется оружие.
Пушкин считался главным большевиком в деревне, и он был председателем местного Совета Крестьянских Депутатов. Сам он при разделе помещичьей земли и помещичьего добра ничего себе не взял, что, конечно, очень расположило к нему всех крестьян. В день моего приезда Пушкин зашел к ветеринарному врачу. Он просил у него лекарство для «успокоения нервов», и тот дал ему валериановых капель. Я присутствовал при их разговоре. Пушкин произвел на меня впечатление человека умственно неуравновешенного, но я не ожидал, что ночью в деревне разыграется драма, в которой он будет главным действующим лицом.
Может быть, в связи с ожидаемым со дня на день приходом немцев, а может быть по каким-либо другим причинам, Пушкин стал вдруг pyraть большевиков и потребовал от крестьян, чтобы они немедленно вернули захваченную у помещика мебель. Многие послушались, и кое-кто даже понес
Пушкин требовал, чтобы крестьяне понесли кровати и шкафы в помещичий дом на плечах, кричал что-то о Христе, который сам должен был нести на Голгофу свой крест, и уверял их, что Богу будет приятно, если они таким образом искупят свою вину перед помещиком и всем миром. Потом он отправился в свою избу, вынес во двор кучу бумаг и поджег их. Это были, кажется, бумаги деревенского Совета. Он пытался также поджечь свою собственную избу, бегал из одной избы в другую, требуя выдачи ему попрятанного оружия. Он, по всей вероятности, знал, кто из крестьян имеет оружие и где оно спрятано. Это и было причиной гибели Пушкина. Крестьяне не хотели отдавать оружие, а когда он стал им угрожать, что скажет немцам, когда они придут, где и у кого оружие находится, крестьяне его убили. Началась свалка в темноте, я наблюдал ее только издали, и потом за ветеринарным врачом кто-то прибежал, но было уже поздно.
Оставаться в деревне после этих событий я, вероятно, счел для себя слишком опасным во всяком случае, помню, что под утро я оказался на какой-то телеге, ехавшей в Минск. Вместе со мной ехал ветеринарный врач, который тоже не хотел оставаться в деревне, но он где-то по дороге слез. Приехал я в Минск утром, часов в десять. На Захарьевской, которая уже называлась Советской, меня остановили двое молодых людей школьного возраста. У них на плечах были винтовки, а на рукавах красно-белые повязки польские национальные цвета с буквами «ПОВ» - «Польска Организация Войскова» - польская военная организация. Они сказали, что знают меня, и объявили меня арестованным. Я спросил, кто является их начальником, и когда узнал, что их начальник комендант ПОВ Матушевский, то потребовал, чтобы они повели меня к нему.
Матушевский извинился передо мной, выругал в моем присутствии арестовавших меня гимназистов и тут же выдал мне «пропуск» для свободного передвижения по городу Минску. Только от него я узнал, что город ночью был занят частями армии Довбор-Мусницкого. Матушевский, представлявший другое политическое течение, решил тогда мобилизовать свою подпольную военную организацию и объявил себя комендантом города. Никаких советских властей в это время в Минске уже не было.
Я пробрался поездом до Вильны. Три или четыре недели спустя я был арестован немецкими военными властями в городе Ковно.
2) Из истории установления Советской власти в Белоруссии и образования БССР. Документы и материалы по истории Белоруссии. Т. IV. Мн., 1954. С. 381.
3) Там же. С. 383.