Глава 11. Январь 1918

199

Наш поезд прибыл вечером, часов в восемь, и мы, т.е. Барыла и я, прямо с вокзала отправились на заседание Облискомзапа (Областного Исполнительного Комитета Западного фронта и области). Мы об этом заседании узнали только на вокзале, но Пикель и Хельтман, которые пришли нас встречать, настаивали на нашем присутствии на собрании, так как оно должно было решить важный и принципиальный вопрос.

Он касался создания в Западной области Чека. Когда Чека, под председательством Дзержинского, была создана в Петрограде, то в Минске была тоже организована Комиссия по борьбе со спекуляцией. Но только со спекуляцией, а не, как в Петрограде, также и с контрреволюцией и саботажем». Разница была, конечно, принципиального порядка. Для всех было ясно, что петроградская Чека является ничем иным, как политической полицией. От создания такого же органа в Западной области местные большевики отказались. Они организовали Комиссию по борьбе со спекуляцией при Совнаркоме Западной области, и в эту Комиссию вошли представители Комиссариата по продовольствию, губернского и городского продовольственных комитетов, кооперации и железнодорожников^*. Продовольственные комитеты состояли тогда из представителей всех социалистических партий, а также и беспартийных, отнюдь не поддерживавших большевиков. То же самое можно сказать о кооперации. Что касается железнодорожников, то их ввели в комиссию по чисто практическим соображениям: те, которых тогда называли спекулянтами, перевозили продовольствие по железным дорогам.

* Решение о создании этой комиссии я нашел в Документах и материалах по истории Белоруссии» (издательство Академии Наук Белорусской ССР, Минск, 1954, том IV, стр. 319).

200

Таким образом, не только название комиссии, но и ее состав показывали, что она должна заниматься исключительно борьбой против спекуляции продовольствием и предметами первой необходимости, а не преследованием политических противников. Комиссия, впрочем, хотя она была создана в начале декабря, существовала только на бумаге и к концу декабря к работе еще не приступила. Но в Петрограде правильно оценили Комиссию как совсем непохожую на столичную Чека и потребовали, чтобы Комиссия называлась так же, как и там, и чтобы в ее функции входила борьба против контрреволюции и саботажа.

Я не знаю, кто лично в Петрограде этого требовал и какими путями требование было передано в Минск. Я смутно помню, что Свердлов, когда я был в Петрограде, затронул в разговоре со мной этот вопрос, считая его, однако, не очень важным. Но потом положение изменилось. На заседании оказалось, что из Петрограда категорически требуют проведения в жизнь решения, которое изменило бы характер и название Чрезвычайной Комиссии.

Ландер, который председательствовал на собрании, не высказывался ни за, ни против принятия петроградского требования. Он сказал только, что «петроградские товарищи» на нем настаивают. Алибегов, Пикель и другие высказались против, раздавались также голоса, что Петроград не имеет права вмешиваться в дела Западной области, в которых он слабо разбирается, в то время такие выступления были еще вполне возможны. Насколько помню, один только Мясников поддерживал петроградское требование, но ему не дали говорить, посыпались разные крепкие и непарламентарные восклицания, Ландер с трудом восстановил порядок. Помню еще такой эпизод: Кнорин, во время собрания, увел меня в коридор, и там спросил, не намерено ли Польское Социалистическое Объединение пригрозить уходом из Облискомзапа в случае, если в Западной области будет образовано Чека по петроградскому образцу. Ему, очевидно, хотелось, чтобы польские социалисты это сделали. Минские большевики могли бы потом мотивировать отклонение петроградского предложения нежеланием идти на разрыв с нашим Объединением.

Но в угрозе не было нужды. Петроградское требование даже не голосовалось. Ландер не поставил его на голосование, вероятно, потому, что он не хотел голосовать против него. Думаю, что такими же соображениями руководствовались и другие видные местные большевики, когда они протестовали против голосования по каким-то формальным соображениям. Ландер, закрывая собрание, сказал только, что голосование не нужно, так как всем ясно, что «подавляющее большинство» высказывается против.

201

Чека в Минске так и не была создана. Советская власть просуществовала тогда в Западной области всего сто дней, т.е. до срыва мирных переговоров в Брест-Литовске. Но Чека начала работать в Западной области только во второй период существования там советской власти, уже после германской революции.

Я писал уже раньше, что Облискомзап назначил меня своим представителем для переговоров с минской Городской Думой. Это случилось вскоре после моего возвращения из Петрограда. Мне уже раньше приходилось присутствовать на одном или двух заседаниях Думы. Она была избрана до октябрьского переворота, и большинство ее состояло из эсеров, меньшевиков и бундовцев. Председателем или, во всяком случае, главным лицом в Думе был правый эсер И.И.Хитров. Дума не признавала новой власти, но Хитров считал, что выступать против Совнаркома Западной области Дума не должна. Она занималась городскими делами и стремилась держаться подальше от политических вопросов. Но так как она не признавала Совнаркома, то и все его распоряжения, касающиеся местных дел, Дума просто игнорировала. Это приводило к различным конфликтам, не лишенным иногда комизма. Так, например, это было еще до моего отъезда в Петроград Облискомзап или какойто другой орган новой власти потребовал от Думы, чтобы она улучшила освещение улиц, так как в городе опять участились бандитские нападения. Дума обиделась и на специально по этому поводу созванном заседании вынесла решение, что улицы будут освещаться так, как Дума считает нужным, и что никто в ее действия не имеет права вмешиваться. А когда Дума получила по этому поводу еще какое-то грубое письмо от минского Совета, она распорядилась выключить освещение улиц вообще, и город оказался в темноте. Вайнштейн бундовец, а впоследствии большевик один из членов Думы, объяснял мне потом, что свет был выключен, главным образом, потому, что запасы угля подходили к концу, а минский Совет не хотел помочь Думе привезти уголь из какого-то другого города. Как бы то ни было, улицы не освещались совершенно в течение нескольких дней. Минский Совет решил показать Думе, что он может обойтись без нее. В книге Кнорина «1917 год в Белоруссии»^*1 я нашел распоряжение минского Совета по этому поводу. В нем говорится, что ввиду отказа городского управления города Минска осветить хотя бы частично улицы города, постановлено принять немедленно меры к освещению улиц. Взять из склада общественных и военных организа-

* Стр.60

202

200 керосиновых фонарей, набрать партию рабочих в 200-300 человек» и т.д. Приказа этого я не помню, но очень хорошо помню, что минский Совет действительно раздобыл где-то несколько сот ручных керосиновых фонарей. Они совершенно не годились для освещения улиц, и никто не знал, что с ними делать. Несколько фонарей поставили просто на улицах, на тротуарах, но их в первую же ночь украли. «Партия рабочих», о которой говорится в приказе, не существовала. Но многие члены Совета, я в том числе, разгуливали по городу с керосиновыми фонарями в руках. Фонари мы получили потому, что ночь это была вторая ночь была очень темная, и без фонарей нам трудно было бы попасть домой. Но некоторые члены Совета действительно ходили по улицам вcю ночь, «освещая» таким образом город. Спустя два или три дня конфликт с Городской Думой был как-то улажен, и улицы уже освещались.

Все это происходило в ноябре. Но когда я вернулся в Минск в январе, разногласия приняли гораздо более серьезный характер. Они возникли на почве недостатка продовольствия. Вопрос был трудно разрешимый. Положение напоминало то состояние вещей, которое существует сейчас во многих странах так называемой народной демократии, в особенности в Польше. Недостаток продовольственных продуктов автоматически влечет за собой повышение цен на них и спекуляцию ими. В Варшаве в настоящее время можно купить все, что угодно, но только нелегально или полулегально и по дорогой цене. Следовательно, продукты, в которых ощущается недостаток, становятся недоступными для всех тех, которые вынуждены зарабатывать на пропитание и не имеют других средств к существованию. Это, конечно, несправедливо, ибо продуктами могут пользоваться только богатые, а не бедные. Но, с другой стороны, давно известно, что попытки уничтожить «вольный» или «черный» рынок ведут только к дальнейшему повышению цен. Существование вольного рынка все же дает возможность даже рабочим от поры до времени что-то купить.

Так было и в Минске. Не хватало муки, хлеба, сахару, мяса но все можно было приобрести по ценам, в пять или в десять раз превышающим цены, установленные минским Советом. Совет требовал, чтобы Городская Дума боролась со спекуляцией. Того же Совет требовал и от продовольственных комитетов, которые были созданы во всех городах Западной области. Но Дума и продовольственные Комитеты прекрасно знали, что борьба против повышения цен на продукты не может дать больших результатов при недостатке последних, и они от этой борьбы отказывались. Были даже случаи, что в некоторых пекарнях, принадлежавших уже тогда городу, хлеб,

203

с ведома и согласия Думы, продавался по ценам, в несколько раз превышавшим установленные.

Минские рабочие, да и не только рабочие, протестовали против этого, посылая все время в Совет делегации с требованиями добиться понижения цен. Но у Совета не было никаких органов, которые могли бы заняться этим делом. Даже городская милиция была официально подчинена не Совету, а Городской Думе. Начальником ее, по-прежнему, оставался тот польский социалист, фамилию которого я забыл. Он, правда, заявлял себя уже сторонником советской власти, но всем было известно, что он человек довольно бестолковый и рассчитывать на него и на милицию не приходится. Кроме того, ночное хождение с керосиновыми фонарями по улицам города было еще у всех в памяти, и минский Совет боялся скомпрометировать себя вторично.

Было поэтому решено договориться с Думой, и в Думу была отправлена делегация в составе нескольких членов Совета, в том числе и меня. Мы вели переговоры частным образом, с отдельными членами Думы и городского самоуправления, но они не дали никаких результатов. Я и еще кто-то из минского Совета выступали с речами и на заседаниях Думы, но наши выступления немедленно вызвали споры на политические темы. Иначе и быть не могло. Городская Дума была в то время единственной уцелевшей «дооктябрьской» организацией, чем-то вроде парламента, в котором заседали представители всех партий. Она воспользовалась случаем и, отказавшись от прежней своей линии не вмешиваться в политические дела, занялась обсуждением политического положения. Выступали эсеры, меньшевики, бундовцы, заседания были открыты для публики, и зал был всегда переполнен. Но Дума знала, что она парализована. Представитель эсеров И. И. Хитров выступил на одном из последних заседаний с речью, в которой он обратился к нам с вопросом, почему Совнарком не распускает Думу так же, как Совнарком в Петрограде распустил Учредительное Собрание? Совнарком не распускал Думу потому, что она была ему нужна, что он без нее не мог справиться с продовольственным положением, а также и потому, что минские большевики все еще стояли на той точке зрения, что идти на разрыв с другими социалистическими партиями не следует, а Дума состояла в большинстве из эсеров, бундовцев и меньшевиков. Но спустя несколько дней Облискомзап все же решил распустить Думу, а заодно и все продовольственные комитеты. Это было, примерно, в половине января. Облискомзап не сообщил об этом решении тем его членам, которые представляли его в Думе, и мы оказались в довольно неловком положении. Во время заседания кто-то принес из Облискомзапа приказ о роспуске Ду-

204

мы и расписание новых выборов. Председательствующий прочел приказ, и Дума тут же большинством голосов решила приказу не подчиняться. Члены ее отказались покинуть зал. Они ожидали прихода солдат, хотя в приказе Облискомзапа ничего об этом не говорилось. Я и другие члены Облискомзапа тоже оставались в зале: нам было интересно увидеть, что произойдет. Но ничего не произошло. Члены Думы просидели в зале всю ночь, а на утро разошлись по домам.

Я говорил уже раньше о польском генерале Довбор-Мусницком и о конфликтах с ним. Они значительно обострились в декабре, и в январе привели к малоизвестному эпизоду русской революции: 12 января Довбор-Мусницкий объявил войну России и начал против нее военные действия.

Конфликт назревал постепенно. В армию Довбор-Мусницкого после октябрьского переворота вошло довольно значительное количество солдат польской национальности, ушедших из русских армий. Различные источники различным образом определяют численность армии генерала Довбора в то время. Мне думается, что в ней было тогда не меньше ста тысяч человек. Она была расположена в городах Гомеле, Орше, Жлобине, Могилеве и Минске.

Город Рогачев находился целиком во владении этой армии. Она не получала продовольствия из складов русской армии, которые в то время были уже пусты. Командование армии должно было поэтому снабжать ее как-нибудь иначе. В некоторых городах и местечках отряды Довбора просто захватывали продовольствие, предназначавшееся для местного населения. В деревнях они часто реквизировали продовольствие у крестьян. Это вызывало столкновения и протесты местных Советов. Были также случаи вызова польскими помещиками в Западной области отрядов армии Довбора для их защиты. Отряды в таких случаях часто отнимали у крестьян продовольствие и брали его себе. В «Документах и материалах по истории Белоруссии» я нашел много телеграмм и постановлений, относящихся к этому делу. Так, например, Исполнительный Комитет могилевского Совета обсуждал в начале декабря вопрос о «бесчинствах, контрреволюционных действиях и насилиях штаба расположенной в Быхове польской дивизии, которая входит в переговоры с Союзом земельных собственников и посылает отдельным помещикам отряды, которые увозят и угоняют скот». Могилевский Совет, не очень хорошо разбираясь в политической географии, протестовал одновременно против попыток «присоединения Быхова к монархической Польше» (Польша как самостоятельное государство в это время еще не существовала; тем более, не могла существовать монархичес-

205

кая Польша) ^*3. Такие же протесты посылались в Минск из целого ряда других городов и местечек.

Штаб Довбора по-прежнему находился в Минске. В начале января участились случаи грабежа продовольственных и других лавок, а так как большинство магазинов и лавок в Минске принадлежало еврейским владельцам, то в городе заговорили о еврейских погромах. Были сведения, что в разграблении нескольких еврейских магазинов на окраинах города принимали участие солдаты армии Довбора. Рассказывалось также, что солдаты Довбора разграбили несколько еврейских квартир и что какой-то польский ксендз защищал евреев от польских солдат с крестом в руках.

Проверить точность всех этих сведений было трудно. Но в городе создавалось тревожное настроение, и Облискомзап решил послать Берсона и меня к Довбору для переговоров. Нужно сказать, что в распоряжении Облискомзапа не было в это время почти никаких военных сил. Армия демобилизовалась, демобилизовался также Первый Революционный Полк имени минского Совета. Польский Революционный Полк - он тогда назывался Варшавским Революционным Полком - еще существовал, но насчитывал меньше тысячи человек.

Берсон почему-то к Довбору не пошел, а вместо него в штаб Довбора-Мусницкого отправился со мной солдат Королев. Он в это время, кажется, был членом минского Совета.

Мой разговор с генералом Довбором продолжался больше часа. Он велся в присутствии нескольких офицеров его штаба. Я сказал Довбору, что Совнарком и Облискомзап хотят избежать конфликтов и что он должен быть заинтересован в том же. Лучшим выходом из положения, как я ему сказал, было бы издание им самим приказа, запрещающего всякого рода реквизиции у крестьян. Я также настаивал на том, чтобы он издал приказ, осуждающий погромы, и чтобы его же войска следили за тем, чтобы таких случаев больше не было.

Довбор говорил со мной по-русски, что объяснялось, по всей вероятности, тем, что польский язык он знал довольно слабо, делал грамматические и другие ошибки, что ему было неприятно. Но так как мы говорили по-русски, то Королев принимал в нашем разговоре участие, вставляя свои замечания. Королев, о котором я раньше уже писал, отличался большой и не всегда оправдываемой обстановкой решительностью. Хотя разговор велся в довольно дружелюбном тоне, он вдруг заявил, что Довбор должен «исполнить все приказы», потому что «сейчас не генералы приказывают солдатам,

«Документы и материалы по истории Белоруссии», том IV, стр. 294.

206

а наоборот», или что-то в этом роде. Довбор спросил, что мы намерены предпринять, если он «приказы» не исполнит? Королев, не задумываясь, ответил, что в таком случае нам придется арестовать Довбора и повезти его на автомобиле в здание Облискомзапа.

К моему величайшему удивлению - и прежде, чем я успел что-либо сказать, Довбор ответил, что он подчиняется приказу об аресте. После этого он встал, как будто готовясь к выходу. Один из офицеров - кажется, его адъютант подбежал к Довбору и попросил разрешения отправиться в Облискомзап вместе с ним.

После этого наступило молчание. Оно продолжалось довольно долго. Мы просто стояли и смотрели друг на друга. У меня не было никакого намерения арестовать Довбора, и меня никто на это не уполномочил. К тому же автомобиля, о котором говорил Королев, у нас не было. Он просто соврал, мы пришли пешком.

Мне пришлось извиниться за Королева и сказать, что он «превысил свои полномочия». Дальнейший разговор мы уже вели по-польски. Довбор опять уселся со вздохом облегчения, но он настаивал на том, чтобы я ему сказал, что предпримет Облискомзап в случае, если он отклонит мои предложения.

Я ответил на это, что Облискомзап объявит в таком случае демобилизацию его армии с тем, что всем демобилизирующимся будет выдано продовольствие или деньги на покупку продовольствия и что минский Совет займется подысканием для них квартир и работы. Совет, при содействии Польского Социалистического Объединения, действительно подготовлял такую демобилизацию. Мы знали, что очень много, если не большинство, солдат армии Довбора находится в этой армии только потому, что там их кое-как кормят. Это знал и Довбор.

Он сказал, что приказы, о которых идет речь, будут изданы. Один из офицеров добавил, что они будут изданы не потому, что этого требует Облискомзап, а только и исключительно потому, что такие приказы следует издать «для защиты чести польского мундира». Довбор добавил, что хотя «еврейские спекулянты прячут продовольствие», но еврейских погромов он не допустит не только как польский, но и как русский офицер (он, как я уже раньше говорил, был генералом царской армии и в то время еще носил русский генеральский мундир).

Я уже точно не помню, как дальше развернулись события. Я, кажется, сказал Довбору, что Облискомзап не издаст приказа о демобилизации его армии, если он подпишет и опубликует в Минске приказы, о которых мы говорили. Несколько дней спустя Облискомзап, не дожидаясь издания Довбором этих приказов, объявил демобилизацию его армии. Облискомзап, быть

207

может, считал, что Довбор нарушил данное им обещание или же мне не следовало давать Довбору никаких обещаний, так как я не знал, будут ли они сдержаны. Во всяком случае, демобилизация была объявлена, были заготовлены соответствующие удостоверения для демобилизирующихся, и минский Совет выдавал всем им продовольствие. В течение двух или трех дней демобилизовалось несколько тысяч человек. Польское Социалистическое Объединение потребовало, чтобы командование армией Довбора пропустило в Рогачев, где находились его главные силы, представителей Объединения для того, чтобы они могли сообщить солдатам о демобилизации. Довбор на это требование ответил отказом. Несколько дней спустя он и его штаб исчезли из Минска, а 12 января он объявил войну России.

Но дело кончилось объявлением войны она никогда не состоялась. Насколько я помню и поскольку я мог установить по литературе того времени, было только одно сражение в окрестностях Борисова, где армия Довбора разбила какие-то части, после чего войска Довбора вошли в Бобруйск и, кажется, заняли также и Борисов. Там они и оставались до начала нового немецкого наступления, т.е. до февраля. Потом, уже после немецкой революции и ухода немцев из Польши, Довбор был в Польше генералом, но ввиду его крайне правых политических воззрений он был вскоре устранен Пилсудским из армии.

По имеющимся в моем распоряжении историческим источникам я не мог установить, объявил ли Довбор войну России от своего собственного имени или же от имени несуществующей еще тогда Польши. В материалах я не нашел также никаких указаний на то, выдвинул ли он какие-либо требования. Насколько помню, никакие требования им выдвинуты не были, но войну он все же объявил, а так как Совнарком Западной области не имел в своем распоряжении никаких военных сил, то ему оставалось только одно: бороться против Довбора политическими средствами. Было созвано экст ренное заседание Совнаркома вместе с Облискомзапом, которое продолжалось всю ночь. Единственной кое-как организованной военной частью, как оказалось из доклада Мясникова на этом собрании, был тот польский Варшавский полк, о котором я уже говорил. Мясников предложил двинуть ero против армии Довбора, но это означало братоубийственную войну между поляками. Я и другие члены Польского Социалистического Объединения высказались категорически против этого. Нас поддержал Ландер и несколько членов Совнаркома - уже не помню каких. В конце концов было решено составить и отпечатать воззвание на польском и на русском языках. Воззвание Совнаркома Западной области и фронта было напечатано в «Звезде» 14 января. В нем говорилось, что контрреволюционная деятельность Польского

208

корпуса и генерала Довбор-Мусницкого широко известна», что «крестьяне и солдаты знают, что он является их злейшим врагом, а польская демократия от него ушла и сформировала свои революционные батальоны». Дальше в воззвании сообщалось, что «генерал Довбор-Мусницкий объявил, что начиная с 12 января Польский Корпус находятся в состоянии войны с советской властью». Воззвание заканчивалось призывом к населению сохранять спокойствие, и заверением, что в распоряжении Совнаркома находятся «совершенно достаточные военные силы»^*4 - что было явной неправдой. Листовки на польском языке, призывающие польских солдат корпуса Довбора демобилизоваться, были подписаны Социалистическим Объединением. Кроме того, Берсон, как Нарком по делам национальностей, выпустил воззвание к солдатам армии Довбора. В воззвании, насколько помню, шла речь о том, что будущее Польши зависит от победы русской революции. Составляли мы все эти листовки долго, дня два, так как формулировка почти каждого пункта вызывала политические споры. Распределение листовок взяли на себя солдаты армии Довбора, которые ранее демобилизовались. Но все это дело продолжалось каких-нибудь пять или шесть дней и потом затихло. Все почему-то были уверены, что Довбор, несмотря на то, что у него была армия, а у Совнаркома Запобласти ее не было, никаких крупных боевых действий не предпримет и не попытается занять Минск. Он, вероятно, мог бы это сделать, если бы захотел. Но после единственного сражения, которое я уже упоминал, части армии Довбора оставались там, где они были раньше, и положение даже улучшилось в том отношении, что Довбор вывел свои войска из Минска.

Что касается воссоздания армии, то первые шаги в этом направлении были предприняты только 30 января. В «Материалах и документах по истории Белоруссии»^**5 я нашел сообщение минского Совета от этого числа о «записи добровольцев в Красную армию». В сообщении говорилось, что при минском Совете создан военный отдел, которому поручена организация новой армии вместо прежней, «насильственно набранной». В армию принимались добровольцы не моложе 18 лет и только по рекомендации организаций, поддерживающих советскую власть. Всем поступавшим в армию обеспечивалось «иждивение и пятьдесят рублей в месяц», а инструкторам т.е. офицерам, но слово офицер тогда не употреблялось обеспечивались «особые оклады». Кроме того, члены семейств добровольцев обеспечивались продовольственными продуктами или деньгами для покупки продуктов «по мес-

* «Кастрычнiк на Беларусi», стр. 445.

** Стр. 372.

209

тным рыночным ценам». В царской, дореволюционной армии солдаты получали лишь несколько копеек в месяц. Правительство не обеспечивало также продуктами членов их семейств, а выдавало только небольшие пособия. Обещание платить солдатам пятьдесят рублей в месяц, да еще выдавать их семьям деньги на покупку продуктов по местным рыночным ценам, т.е. по ценам вольного рынка, было, таким образом, большой приманкой. Но приманка не помогла. Добровольцы просто не являлись. Все мужчины «не моложе восемнадцати лет» были давно мобилизованы в царскую армию, а теперь они спешно демобилизовались и ни о какой новой армии не хотели слышать.

Я, впрочем, точно помню, что попытки создания новой армии не были ни в какой связи с объявленной генералом Довбором войной. Минский Совнарком получил соответствующие указания из Петрограда, и проводил он их в жизнь неохотно и без особого подъема, прекрасно зная, что добровольцы записываться не будут. Увлекался же Совнарком в это время тем, что тогда уже громко называлось «мирным социалистическим строительством». Под этим термином подразумевалось довольно скромное, но первое «обложение контрибуцией буржуазии в пользу трудящихся». Я расскажу о нем более подробно в следующей главе.

210

Примечания научного редактора

1) Кнорин В. 1917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 60.

2) Довбор-Мусницкий Юзеф Ромуальдович (25.10.1867 - 28.10.1937). В 1917 г. организовал на Западном фронте 1-й польский корпус. 12(25). 01.1918 г. объявил войну Советской Республике. С конца 1918 г. служил в польской армии.

3) Из истории установления Советской власти в Белоруссии и образования БССР. Документы и материалы по истории Белоруссии. Т. IV Мн., 1954. С. 294 - 296.

4) Кастрычiк на Беларусi: зб. артыкулау i дак. Вып. I. Мн., 1927. С. 445.

5) Из истории установления Советской власти в Белоруссии и образования БССР. Док. и материалы по истории Белоруссии. Т. IV Мн., 1954. С. 372.