А. Богданов(1)

ПРЕСТУПНОСТЬ И ЭТИКА В СРЕДЕ ТЕРРОРИСТОВ

Наряду с террористами нового типа, связанными с различными антиправительственными организациями или небольшими малоизвестными группировками расплывчатой идеологической ориентации, в радикальной деятельности участвовали многие лица, чьи мотивы имели мало общего с революционными целями. В период между началом революции 1905 года и падением империи в 1917-м все большее число революционеров совершало убийства и экспроприации с целью личного обогащения, в преступных целях или просто по причинам, известным лишь им. Исследователи дореволюционной России мало занимались явлением, которое современники называли «изнанкой» или «накипью» революции(2), однако рассмотрение этого феномена дает возможность по-новому взглянуть на русское антиправительственное движение.

Необычайно низкий идейный уровень нового поколения русских экстремистов, занимавшихся массовым террором, был в той или иной мере свойственен последователям всех радикальных течений(З). Лишь некоторые террористы хоть как-то понимали, что представляют собой различные экстремистские группы, большинство же демонстрировало почти полное отсутствие политического сознания. Так, шайка экспроприаторов, набранная из случайных людей, в деревне Хутора ворвалась в дом местного священника и забрала двадцать пять рублей. Хотя они действовали по приказу организации анархистов, они наивно заявили, что представляют «партию революционеров» (4).

Большинство радикалов, особенно действовавших в провинции, были неграмотны (включая и таких известных революционеров, как бундовец Гирш Лекерт) и не могли продемонстрировать глубокое понимание революционной доктрины или впечатлить своих партийных лидеров политической образованностью(5). Среди тех, которые умели читать и писать, многие выражали свои мысли с большим трудом; когда от них требовалось объяснить причины своей террористической деятельности, они часто были способны лишь на полуграмотные лозунги типа «Смерть негодяям!», «Да здравствует революция!», «К черту все остальное!»(6). Партийные лидеры видели эту ситуацию, и известный социал-демократ Григорий Алексинский даже настаивал на том, что «полуграмотные мальчишки и девчонки», занимавшиеся терроризмом и экспроприациями, должны быть изгнаны из организации. При этом он испытывал «большую печаль», отмечая, что среди этой молодежи встречались лица, искренне убежденные в том, что, убивая городовых и земских чиновников, совершая вооруженные грабежи и рискуя собственными жизнями, они борются за социализм(7).

Широкий спектр причин приводил молодых людей к терроризму - многие из них были чисто личного характера и возникали от эмоциональных проблем и конфликтов, а не от революционного пыла или от приверженности революционной идеологии. Создается впечатление, что одной из наиболее распространенных причин участия в насилии с политической окраской была неспособность признать собственные неудачи или контролировать свой гнев и примитивное стремление к немедленному отмщению. Террористические акты, совершенные по подобным мотивам, представлялись либеральной и левой прессой как форма революционной борьбы, оправданная политическими и экономическими обстоятельствами. Приведем несколько примеров. В мае 1905 года почтовый работник, активист рабочего движения, которого собирались уволить, совершил покушение на жизнь своего начальника. В августе того же года рабочий фарфоровой фабрики, уволенный за плохую работу, пытался убить начальника своего цеха(8). Террористы также прибегали к насилию для защиты собственных интересов или для наказания лиц, которые, как им казалось, их преследовали. Член ПСР Василий Троицкий был призван в армию и решил отомстить генералу, который пытался прибегнуть к дисциплинарным взысканиям за участие Троицкого в революционной деятельности(9). Случалось, что некоторые радикалы, ранее не замешанные в серьезных политических преступлениях, но подвергшиеся полицейской слежке или другим преследованиям со стороны правительства, иногда отчаивались, начинали испытывать жгучую обиду на власти и решали отомстить за себя и за других, оказавшихся в подобной ситуации(10). Как сказал один из них: «Я жажду мести. Я готов на террор из личной мести. Я хочу убивать этих клопов, чтобы показать им их ничтожество и трусость. Если бы ты только знал, как они издевались надо мной и как мое самолюбие страдало. Я против террора, но одного мерзавца я решил убить, и убью»(11). Иногда лица, чьи родственники были арестованы или казнены за экстремистские действия, хотели отомстить за них(12). Таким образом, определенное число терактов, описанных в либеральной российской и заграничной прессе как акты революционного экстремизма, были просто случаями мести и, вероятно, не имели ничего общего с политическими целями и убеждениями совершавших их людей. Это были обычные уголовные преступления(13).

Причиной участия в террористической деятельности бывало и стремление к известности, которую террористы надеялись снискать путем совершения громких политических убийств, способных «потрясти весь мир»(14). К таким людям можно причислить и Владимира Бурцева, чьими действиями явно руководило желание славы, что понимали и его соратники. Другие революционеры, такие, как Лидия Езерская, эсерка, убившая могилевского губернатора Клингенберга, шли в террор исключительно из желания самоутвердиться. Езерская осознала, что в тридцать восемь лет, не обладая талантами организатора, агитатора или теоретика, она не могла посвятить себя мирной революционной работе и, поскольку «мысли о бесполезности для революции губили ее жизнь», решила убить Клингенберга для оправдания собственного существования(15). Согласно исследовательнице Эми Найт, причины, приведшие известную эсерку, члена боевой организации Фруму Фрумкину к террористической деятельности, проистекали из комплекса неполноценности и стремления самоутвердиться как личность(16).

После того как в 1905 году насилие стало неотъемлемой частью жизни всей страны, все большее число террористов рассматривало свою деятельность, по словам одного революционера, «как очень интересную игру», а некоторые просто страдали манией величия(17). Обесценивание человеческой жизни в это время привело к тому, что многие террористы стали безразлично относиться и к своей собственной. В результате они с легкостью убивали «угнетателей» и при этом охотно рисковали своей жизнью. Один террорист, пытаясь объяснить причины своего вступления в группу, заявил: «Мне жизнь страшно надоела. Жизнь такая, как я жил раньше, хуже всего опротивела»(18). Другие террористы и экспроприаторы принимали участие в терактах просто потому, что испытывали непреодолимую потребность в сильных ощущениях; один из них признавался: «Не могу мирно жить. Люблю опасность»(19).

Многие экстремисты, вставшие в первом десятилетии XX века на путь террора по разным личным причинам, стали революционерами потому, что революционная ситуация в Российской Империи предоставляла массу возможностей личного обогащения преступным путем. Некоторые лица объявляли себя членами известных радикальных организаций, не будучи таковыми, и ПСР, например, в своих официальных публикациях изо всех сил старалась убедить общественность, что эти «головорезы» не имеют никакого отношения к партии. Это не мешало лжеэсерам грабить частных граждан от имени партии; они даже предъявляли своим жертвам удостоверения, иногда напечатанные на официальных бланках ПСР или просто подцеланные(20).

Поведение настоящих членов различных местных радикальных организаций нередко демонстрировало и их более чем сомнительные мотивы. К примеру, хищение партийных денег было настолько распространенным среди рядовых экстремистов, что партийные лидеры были вынуждены признать эту проблему публично и применять специальные меры для борьбы с этим явлением(21). Несмотря на то, что подозревавшиеся в хищениях радикалы часто представали перед революционными судами чести или трибуналами, которые приговаривали их к исключению из организации, а иногда даже к смерти, партийные руководители не смогли положить конец этим махинациям, и к 1907 году практика хищений партийных средств достигла критических размеров.

Все партии российского революционного движения в той или иной мере сталкивались с подобными проблемами, но реагировали на них по-разному. Центральное руководство ПСР пыталось скрывать такие случаи, чтобы не бросать тень на репутацию партии. Например, когда Борис Савинков не смог объяснить, как он потратил тридцать тысяч из двухсот тысяч рублей, переданных ему в 1910 году для финансирования террористического акта, лидеры ПСР не стали проводить расследования, ограничившись официальным выражением недовольства его поведением(22). Этот случай не был единственным. И на других видных членов ПСР, включая Николая Русанова, одного из основателей партии, не раз падало подозрение в присвоении партийных средств. Во всех подобных случаях руководители ПСР старались как бы не замечать этого(23).

Поскольку действия членов ПСР в провинции также часто не соответствовали поведению бескорыстных борцов за свободу, руководству становилось все труднее скрывать подобные факты от партийных товарищей и от общества. Издатели «Знамени труда», ведущего органа социалистов-революционеров, часто получали известия о том, что после некоторых революционных грабежей принимавшие в них участие эсеры не передавали награбленное в свои местные комитеты, а просто делили добычу между собой. Чаще всего такие сообщения не публиковались на страницах эсеровской прессы и оставались в пыльных бумагах партийного архива(24).

В то же время, однако, некоторые эсеры пытались принимать меры к тому, чтобы вернуть украденные деньги. В одном случае некий эсер после участия в акте экспроприации в Москве в 1908 году скрылся с двадцатью тысячами рублей. Его товарищи выследили его в Париже, где он и его жена открыли магазин, куда эсеры и наведались. Под угрозой смерти они потребовали вернуть деньги в казну ПСР, и бывший радикал, поняв, что его действительно могут убить, отдал им половину этой суммы(25).

На периферии социалисты-революционеры принимали собственные меры по борьбе с хищениями, мало чем отличавшиеся от действий максималистов в подобных ситуациях, нередко приговаривая обвиняемых к смерти. Среди самих же максималистов хищения также были в порядке вещей. Частично из-за их склонности к спонтанным грабежам, частично из-за того, что они не считали нужным отчитываться в своих действиях центральному руководству, крупные суммы экспроприированных максималистами денег оказывались в руках частных лиц. Они часто обвиняли друг друга в присвоении десятков тысяч рублей и в тратах их на личные нужды(26).

Эти обвинения нередко были вполне справедливыми. Согласно Герасимову, центральная организация максималистов в Петербурге «жила так широко и хищения денег со стороны отдельных примыкающих к ней элементов были настолько значительны», что через шесть месяцев после ограбления Московского общества взаимного кредита (максималисты захватили тогда 800 000 рублей) деньги уже подходили к концу(27). Да и через несколько месяцев после экспроприации в Фонарном переулке максималисты могли отчитаться только за шестьдесят тысяч рублей из захваченных четырехсот тысяч. По словам одного из лидеров максималистов, Г.А. Нестроева, рядовые члены максималистской Боевой организации, ответственные за переправку денег из одного безопасного места в другое, «бесконтрольно пользовались ими для каких угодно дел». Двое из этих революционеров подозревались в том, что присвоили по двадцать пять тысяч рублей каждый(28). Столь же подозрительным был и тот факт, что известный максималист Соломон Рысс (Мортимер) предложил полицейскому, арестовавшему его в апреле 1907 года, взятку в размере пятидесяти тысяч рублей, якобы данных организацией для его освобождения(29). Как и эсеры, максималисты редко проводили подробные расследования случаев хищения. Но в отличие от лидеров ПСР они открыто презирали все, что напоминало традиционную буржуазную судебную практику, и иногда, по словам одного максималиста, лишь подозрения в том, что деньги «прилипли к рукам» экспроприатора, было достаточно для вынесения смертного приговора. Особенно часто это случалось в провинции(ЗО).

Присвоение партийных денег практиковалось и в рядах социал-демократов, особенно среди большевиков, часто принимавших участие в актах экспроприации. Эти «эксы» не только пополняли местные партийные кассы, но и предоставляли в личное распоряжение боевиков крупные суммы легко нажитых денег(31). Большевик Александр Калганов, который был так неуправляем и буен, что его же товарищи считали его анархо-большевиком, организовал специальный отряд молодых экстремистов единственно с целью совершения революционных грабежей. Хотя теоретически экспроприированные ими средства должны были идти только на партийные расходы, есть основания подозревать, что по крайней мере часть этих денег осталась в руках боевиков и, в частности, самого Калганова. Последний, бывший до того нищим пролетарием, сумел купить себе и своей семье дом(32). В других случаях члены социал-демократических организаций, особенно кавказских, принимавшие участие в экспроприациях, вели впоследствии роскошный образ жизни, «ни в чем себе не отказывая»(33).

Специальные резолюции, принимавшиеся социал-демократами на их партийных съездах с целью прекратить систематическое хищение партийных денег, отражают беспокойство партийных лидеров распространением этого явления(34). Иногда они исключали подозреваемых в воровстве из своих организаций(ЗЗ), но о том, что социал-демократы прибегали к экстремальным физическим мерам по примеру эсеров, максималистов и особенно анархистов, сведений нет.

Анархисты с еще большей легкостью, чем максималисты, занимались экспроприацией средств государственных учреждений и частных лиц; при этом некоторые радикалы открыто признавали, что к 1907 году многие члены анархических организаций из идеологических экстремистов превратились просто в грабителей(З6). Именно эти революционеры нового типа чаще всех занимались присвоением партийных денег, и их было трудно «отличить от... обыкновенных воров», как утверждали их же товарищи(З7). Членов организаций анархистов в России и за границей обвиняли не только в хищениях денег из касс своих групп, но и в кражах у собственных соратников(38). Они нередко занимались мелким воровством, унося из домов своих товарищей драгоценности и небольшие суммы денег, что возмущало лидеров экстремистов и идеалистов революционного движения. Некоторые настаивали на том, что единственным достойным наказанием за такие антиреволюционные поступки может быть только смертная казнь, но иногда иррациональное и буйное поведение пойманного вора, так же как и незначительность его добычи, приводили к предположению, что «он страдал какой-то манией»(39).

Национальные революционные организации на окраинах также не избежали подобной напасти. Члены этих организаций любили произносить красивые слова о национальном освобождении, но действия многих из них мало чем отличались от обычного бандитизма. Один из представителей партии Дашнакцутюн был напрямую связан с местной преступной группировкой, которой он без ведома партии продавал оружие, принадлежавшее армянским националистам(40). После удачной экспроприации 315 000 рублей из Душетского казначейства в апреле 1906 года - одной из наиболее громких революционных акций, совершенных на Кавказе Революционной партией грузинских социалистов-федералистов, - большая часть этих денег осталась в руках некоего Кереселидзе, одного из организаторов этого акта. Он уехал с Кавказа и стал жить на широкую ногу в Женеве, сняв роскошную квартиру и купив собственный автомобиль, при этом он рассказывал женевским эмигрантам, что удачные дела в Грузии помогли ему получить большие деньги(41). Наконец, в Польше даже члены Центрального комитета ППС подозревались в манипуляциях партийными фондами(42).

Благодаря агентурным данным и перехвату писем революционеров политическая полиция была довольно хорошо осведомлена о хищениях в радикальной среде.

Подобная практика была столь распространена потому, что «в глазах преступного элемента воровство перестало быть противозаконным деянием, и они оставляли себе деньги, предназначавшиеся для партийных нужд»(43). Многие из этих самозваных освободителей человечества открыто выражали свое презрение к основным этическим нормам. Один революционер спрашивал другого: «Почему нельзя врать?.. Что значит «нечестно»? Почему врать нечестно? Что такое мораль? Что такое [моральная] грязь? Ведь это условности»(44). Некоторые из новых террористов заявляли, что, по их мнению, глупо жертвовать своей жизнью для жизни будущих поколений(45); подобное утверждение показалось бы еретическим прошлым поколениям русских революционеров. Полиция пыталась использовать такое отношение к общепринятым моральным ценностям и новую революционную этику в своих целях, предлагая растратчикам и другим морально разложившимся революционерам становиться платными осведомителями(46).

Эти попытки часто оказывались успешными. Согласно источникам, многие революционеры, присваивавшие партийные средства, получали деньги от полиции в качестве секретных агентов. Особенно часто такие люди встречались среди максималистов и анархистов. И если даже во многих случаях трудно точно сказать, был ли конкретный растратчик также и полицейским осведомителем, основания для подозрений в этом всегда есть(47). Например, после того как Фетисов (Павлов), один из эсеров-экспроприаторов, узнал, что его товарищи готовят физическую расправу с ним за присвоение денег после грабежа, то все эти товарищи были арестованы, и только Фетисову удалось бежать. Когда он и еще несколько человек попытались перейти российскую границу, ему опять «повезло» - он перешел границу, а все остальные были задержаны(48).

Власти понимали, что в лице осведомителей из радикальных кругов они имеют дело с ненадежными людьми, требующими постоянного контроля. Полиция не без основания подозревала, что из-за своего презрения ко всем этическим нормам, особенно когда предоставлялась возможность личного обогащения, ее агенты при определенных обстоятельствах могли предать власть так же легко, как раньше они предали дело революции(49). И действительно, не раз власти получали сведения о связях радикалов с представителями враждебных иностранных государств, включая Турцию и Японию. Поступали сообщения и о том, что революционеры принимали деньги от врагов России, готовых поддерживать любые подрывные радикальные действия, особенно терроризм, способный дестабилизировать существующий государственный порядок(50).

Есть свидетельства, что подобная практика существовала уже во время русско-японской войны 1904-1905 годов и особенно оживилась накануне Первой мировой, когда ПСР, ППС и другие радикальные организации получали крупные суммы денег и оружие из Японии и Австрии(51). После начала войны в Европе в 1914 году иностранные враги России стали рассматриваться революционерами как временные союзники. В это время, например, военные власти Турции наняли двух кавказских экспроприаторов в качестве проводников по Грузии; им также платили за то, чтобы они подстрекали население к выступлениям против местных органов российского правительства(52). Два других радикала, эсдек Иван Клочко (Жук) и дашнак Марко Тарасов, бежавшие с Кавказа в Турцию в «эпоху реакции» после 1907 года, в 1914-1915 годах организовывали контрабандную переправку динамита в Россию. Они получали деньги и взрывчатку от властей в Константинополе и, согласно полицейской информации, «не пытались скрыть тот факт, что они действовали в качестве агентов турецкого правительства» (53).

Царское правительство прекрасно видело, что после того, как революционный накал стал слабеть к концу 1906 года, все еще многочисленные боевые организации набирали новых членов преимущественно из низших слоев населения(54); сами революционеры не могли временами скрыть свое презрение к новым террористам, называя их «обыкновенными бандитами»(55). Но вместо того чтобы пытаться просвещать кандидатов в свои ряды в духе истинной революционной борьбы, вдохновляя их обещаниями вечной славы революционных героев, партии просто принимали всех желающих.

Будущий террорист часто даже не знал, представляет ли лицо, предлагающее ему принять участие в покушении, какую-либо определенную антиправительственную организацию или просто использует его в качестве инструмента личной мести. Некоторые новички соглашались стать террористами после получения даже таких незначительных сумм, как пятнадцать рублей, да горстки патронов в придачу и обещаний крупных выплат в случае успешного выполнения задания. В других случаях и такие мелкие авансы были не нужны, хватало нескольких стаканов водки(56). Хотя и в конце XIX века бывали случаи, когда экстремисты соглашались на участие в терактах только после выплаты авансов (иногда не больше восьми рублей) в счет будущих платежей(57), феномен террористов-наемников стал распространенным явлением только в начале XX века.

Партийные деятели также выдавали рядовым террористам небольшие суммы наличных денег, обещая более существенное вознаграждение в будущем. В одном случае польский боевик, заявивший, что он своими руками убил семь полицейских и участвовал в трех грабежах, получил «для начала» восемнадцать рублей от представителя ППС. Боевик восхищался дорогими золотыми часами последнего и позднее рассказывал, как тот использовал его корыстолюбие для подстрекания к дальнейшей террористической деятельности: «Он похлопал меня по плечу со словами: «Продолжайте работу, товарищ, и у вас будут часы и деньги, а Польша будет вечно вам благодарна»(58). Есть основания полагать, что некоторые лица, не принадлежавшие ни к каким революционным организациям, также нанимались для участия в экспроприациях(59). Необходимо заметить, однако, что в некоторых случаях человек, которому предлагали принять участие в теракте, бывал вынужден соглашаться, рискуя своей жизнью в случае отказа(60). Революционеру из Варшавы, ранее не принимавшему участия в насильственных действиях, было приказано свести счеты с его собственным братом, обвинявшимся в предательстве. В случае отказа ему настоятельно советовали «избегать встреч со своими товарищами»(61).

К 1907 году лишь немногие могли отрицать, что все увеличивающееся число «борцов за свободу» в союзе & уголовниками занимались «бандитизмом и грабежами большей частью не по политическим мотивам, а исключительно для удовлетворения своих низменных инстинктов». Власти были уверены, что «преступная деятельность этой категории правонарушителей в последнее время была направлена не столько против существующего государственного устройства в России, сколько против тех принципов, на которых основывается любой общественный строй, независимо от образа правления». Некоторые либеральные периодические издания разделяли эту точку зрения и писали о том, что «революционный террор... смешивался с разнузданностью обычной преступности. Эсеры побеждены эсериками, а эсерики - хулиганами»(62). Руководитель эсеров-террористов Гершуни был еще более откровенен, жалуясь, что девять десятых всех экспроприации были случаями обычного бандитизма(63).

Экстремисты часто были связаны дружбой с профессиональными грабителями(64) и сами участвовали в преступлениях, которые они даже не пытались называть революционными(65). Яков Гольдштейн, в кругу своих товарищей-эмигрантов в Лондоне имевший репутацию серьезного анархиста, был арестован английскими властями и приговорен к двадцати пяти дням тюремного заключения за мелкую кражу(66). В другом случае два бывших лесных брата из Прибалтики совершили в 1908 году массовое убийство по чисто личным мотивам. Оставшись без работы и нуждаясь в деньгах, они вошли в винный магазин, забрали пятнадцать долларов и, убегая, так удачно использовали свой прошлый боевой опыт, что убили и ранили дюжину полицейских(67). Анархист Янкель Литвак, живший в 1909 году во Франции под псевдонимом «Янш», занимался там подделкой валюты(68). Андрей Колегаев, известный член ПСР, будущий комиссар сельского хозяйства в 1918 году, живший в 1910 году в Европе, взял деньги у бывшей жены эсера Николая Тютчева для того, чтобы похитить детей последнего. Он выполнил это, не задумываясь о возможных последствиях, так как был уверен, что любой убежденный революционер посчитает ниже своего революционного достоинства обращаться за помощью в буржуазную полицию. В этом случае, однако, он просчитался(69).

В то же время многие уголовники, скрывшиеся за границей от судебных преследований, представлялись политическими эмигрантами, особенно в тех случаях, когда им грозила высылка в Россию(70). Поскольку им было легче всего выучить несложные теоретические идеи анархизма, большинство из них называло себя анархистами. В ряде случаев настоящие уголовники выдавали себя за убежденных радикалов. Грузинский бандит Махарашвили был членом воровской шайки, ограбившей осенью 1913 года богатого армянина в Кутаисе. Он сбежал в Париж, но был арестован французскими властями и решил выдать себя за политического эмигранта из страха быть высланным в Россию(71). Во многих случаях преступники продолжали свою привычную деятельность и после того, как превращались в «революционеров»: они участвовали в грабежах, подделывали печати различных организаций и союзов, вымогали деньги и т.д. и т.п(72). Особенно часто это происходило в Литве, где многие самозваные анархисты «уже давно превратились в хулиганов», а экстремисты предлагали крестьянам за небольшую плату разделаться с землевладельцами: «За двадцать рублей можно убить одного помещика»(73). Рассмотрение того, как эти псевдореволюционеры тратили легко добытые деньги, позволяет многое узнать о новом поколении российских экстремистов. Значительное их число проявляло склонность к разнузданному и развратному образу жизни, к алкоголизму и пьяному дебоширству. Некоторые радикалы в своих письмах жаловались на пьянство товарищей, и партийная организация пыталась как-то бороться с этой проблемой, осуждая злоупотребление спиртными напитками в резолюциях съездов и конференций(74). Как часто случалось с официальными решениями центральных органов, эти резолюции не принимались во внимание рядовыми революционерами, которым или не было дела до мнений своих лидеров или они просто не знали о них. Некоторые партийные деятели, понимая, что алкоголизм мешает эффективной деятельности революционеров, особенно боевой, закрывали, однако, глаза на эту проблему (может быть, потому, что и отдельные крупные фигуры в центральной партийной организации не были безупречны в этом отношении). Некоторые члены Центрального комитета ППС использовали партийные средства для удовлетворения своей страсти к алкоголю, а член Боевой организации ПСР Алексей Покотилов был известен своими пьяными дебошами; постоянная дрожь в руках была, видимо, причиной случайного взрыва в петербургской гостинице «Северной», при котором он сам погиб. Другой боевик, Борис Бартольд, одно время близкий соратник Савинкова, тоже был алкоголиком, периодически уходившим в тяжелые запои. После того как ему разбили лицо в пьяной драке и вообще его громкое и скандальное поведение стало бросать тень на репутацию ПСР, многие эсеры пришли к выводу, что ему ввиду его ненадежности, просто опасно давать боевые поручения. Наконец, сам Савинков, измученный постоянным напряжением подпольной работы, проявлял сильный интерес к азартным играм и пытался расслабиться и отвлечься при помощи алкоголя и наркотиков. Начав с опиума, он впоследствии стал колоть себе морфий(75).

Там, где не было прямого центрального партийного контроля, например, на периферии или в маленьких боевых группах в столицах, злоупотребление алкоголем было еще более распространено. Некоторые боевики, ранее считавшиеся образцовыми борцами, предавались этому пороку, не опасаясь партийных санкций(76). Пьянство, дебоширство и разврат многих радикалов требовали денег, которые и добывались в экспроприациях(77). Один революционер так описал ситуацию в письме к другу: «Всеобщее отупение, опошление растет и растет. Кретинизм какой-то... Навозная куча»(78).

В похожих выражениях экстремисты, жившие за границей, жаловались на «безобразное поведение» в эмиграции радикалов, которые «устраивали скандалы и драки на улицах почти каждый вечер»(79). Некоторые российские радикалы за границей совершали уголовные преступления, чтобы достать денег на спиртное и на развлечения. Например, два экспроприатора, жившие в Брюсселе, 4 февраля 1909 года пришли к богатому купцу и, угрожая ему револьвером, забрали три тысячи франков, которые потом пропили(80).

Проблема алкоголизма среди российских экстремистов обострялась в условиях тюрем, каторги и ссылки, где, согласно одному революционеру, вся жизнь состояла из сплошного пьянства. Он описывает в своих воспоминаниях сцену в Якутске, когда пятнадцать радикалов пили весь день, в результате чего один из них умер от алкогольного отравления. Когда приехал врач, он увидел, что один из ссыльных лежит без сознания рядом с трупом, а другой пытается заставить своего мертвого товарища выпить еще один стакан, все же остальные продолжают попойку(81).

Подобная ситуация в местах заключения может только частично объясняться физическими и психологическими страданиями арестантов. Многие бывшие революционеры отмечают в своих воспоминаниях, что, отбывая наказание в разных тюрьмах Российской Империи после 1905 года, они были шокированы тем, как деградировало политическое сознание каторжан и ссыльных в сравнении с предыдущими поколениями заключенных. Этот шок они испытали после встреч с типичными представителями «изнанки» революции, некоторые из которых до того, как стать политическими заключенными, уже отбывали сроки за уголовные преступления, а другие, хотя и были осуждены в первый раз за политический террор и экспроприации, на самом деле мало чем отличались от обыкновенных бандитов(82). Но это не было чем-то новым, так как многие мемуаристы признают, что среди членов боевых дружин можно было встретить бродяг, пьяниц, хулиганов и бандитов, которые действовали вместе бок о бок с убежденными революционерами(83).

Попав в тюрьму, экстремисты нового типа вели себя так же, как обычные уголовники: пьянство, карты, полная бездеятельность «из принципа», грубые шутки и издевательства, площадная ругань были в порядке вещей(84). В отличие от предыдущих поколений революционеров, которые презирали своих тюремщиков и отказывались иметь с ними дело, многие осужденные боевики были в приятельских отношениях с надзирателями, просили у них сигареты. Эта трогательная идиллия все же иногда нарушалась: по той или иной причине боевик начинал драться с охранником, с которым только что обнимался(85).

Боевики настаивали на том, что они были преданными защитниками угнетенных и страдали от преследований царских властей за свои революционные убеждения, однако они же с презрением относились к своим товарищам - политическим заключенным, которые тратили время на чтение, учебу или теоретические дебаты. Они предпочитали общаться с уголовниками, принимая участие в пьяных дебошах и азартных играх. В то же самое время в частых конфликтах между уголовниками и политическими заключенными некоторые анархисты и другие радикалы становились на сторону первых, даже если это означало применение физической силы против своих же товарищей-революционеров(86).

Судя по описаниям тюремной жизни в России того времени, заключенные часто боялись своих товарищей больше, чем тюремщиков; они даже опасались входить в камеру, не имея в кармане ножа для защиты своей жизни и имущества от других арестантов, независимо от того, были ли они уголовниками, независимыми революционерами и экспроприаторами или членами социал-революционных, социал-демократических, анархических и других организаций(87). Даже в тюремных стенах анархисты умудрялись организовывать акты экспроприации по всем правилам искусства против своих товарищей по несчастью(88). Уголовники, анархисты и те, кто называл себя просто экспроприаторами, были главными зачинщиками всяких столкновений, часто переходивших в поножовщину со смертельными исходами, однако поведение их жертв мало чем отличалось от действий нападавших. По воспоминаниям одного бывшего арестанта, «каждый день вспыхивали ссоры между нами и шпаной. Обе стороны не раз хватались за ножи, готовые ринуться друг на друга в кровавой схватке»(89). Другой бывший заключенный писал о своем тюремном знакомом, эсере-террористе, что он в потасовках «проявлял особый азарт, переходящий в бешенство. Убить человека в этот момент ему ровно ничего не стоило»(90).

Многие экстремисты вели себя так же и на воле. Эсеровский боевик и экспроприатор избил на улице своего партийного товарища до потери сознания после размолвки, а литовский террорист-эсдек высек врага плеткой(91). В Уфе несколько революционеров заподозрили своего товарища в сотрудничестве с полицией и решили его убить; 31 марта 1904 года они заманили его на окраину города и, не дав ему возможности оправдаться, накинулись на него с ножами, нанося удары по очереди - когда один уставал, он передавал жертву следующему. Как сообщается, они перерезали ему горло, а потом пытались отрезать голову(92).

Еще более ярким проявлением жестокости была хладнокровная программа чистки большевистской партии от действительных и потенциальных полицейских осведомителей, предложенная известным боевиком Камо. Камо, в то время живший за границей, предложил, что он и несколько его боевиков переоденутся в жандармскую форму и произведут ложные аресты ведущих партийных активистов в России: «Придем к тебе, арестуем, пытать будем, на кол посадим. Начнешь болтать: ясно будет, чего ты стоишь. Выловим так всех провокаторов, всех трусов»(93). Не имея привычки ограничиваться пустыми словами, Камо, совершенно серьезно относясь к выдвинутой им программе действий, отправился в Россию для ее применения на практике. Его намерения и уверенность в возможности их осуществления указывают на определенную степень психической ненормальности этого видного экстремиста.

ПСИХИЧЕСКИ НЕУРАВНОВЕШЕННЫЕ ТЕРРОРИСТЫ

Уже в XIX веке отмечалось, что психически неуравновешенные люди склонны к насилию. И надо признать, что многие боевики пришли к решению об участии в терроре вследствие своей психической неустойчивости. Лакер абсолютно прав, когда предостерегает от обобщений типа: «все террористы - преступники, моральные выродки, психически больные люди или садисты (или садомазохисты)»(94), но, как сказала Вера Фигнер о молодых идеалистах, «чем слабее была их нервная система и чем тяжелее жизнь вокруг них, тем больше был их восторг при мысли о революционном терроре»(95). Внутренняя дисгармония и неспособность ее преодолеть, что во многих случаях приводило к настоящему сумасшествию, часто заставляли отчаявшихся и эмоционально ущербных людей искать способы радикального решения своих проблем. Они оправдывали такие решения изящно сформулированными идеологическими построениями и разглагольствованиями о непоколебимой верности революции, партии или своим товарищам(96). По словам Джерролда Поста, террористов «заставляют совершать акты насилия психологические силы, и... их особая психологика пытается рационально объяснять те акты, которые они психологически вынуждены совершать»(97). Некоторые лидеры экстремистов, несомненно знавшие о связи психических заболеваний с насилием, привлекали к террористической деятельности эмоционально неполноценных лиц, которых медицинские эксперты того времени признавали «безусловными дегенератами». Партии часто старались снабдить таких новых боевиков подходящей идеологией, хотя и ограничивались азами революционной догмы(98).

Личность Камо представляет яркий пример человека, чье умопомрачение стало катализатором жажды насилия, в ситуации того времени принявшего революционную форму. В детстве его постоянно избивал властный отчим, что, в придачу к множеству других неприятностей, могло стать причиной того, что Камо страдал от обилия не находящих выхода страстей, тревог и импульсов и не мог действовать в нормальной обстановке. Даже в самые ранние годы своей революционной карьеры, до ареста в Берлине осенью 1907 года, он был неуравновешенным и буйным человеком(99). Находясь в германской тюрьме, он был подвергнут всестороннему психиатрическому обследованию и признан душевнобольным. Несмотря на заверения большевиков, что Камо притворялся сумасшедшим, чтобы избежать депортации, несомненно, что ему удалось уверить врачей в своей болезни именно потому, что он и был действительно серьезно болен(10О). В то время даже его партийные товарищи (в том числе сам Ленин, которого Камо боготворил) понимали, что он был психически ненормален и нуждался в стационарном лечении(101).

В полном соответствии с психиатрической наукой, которая уже давно отметила, что «социальные беспорядки ведут к увеличению числа психических заболеваний и самоубийств»(102), после начала революции 1905 года в России количество самоубийств резко возросло. Люди, искавшие выход из невыносимых ситуаций, находили много способов покончить с собой. Для некоторых терроризм предоставлял возможность либо флиртовать «с мистикой смерти»(103), либо просто порвать с жизнью, полной эмоциональных стрессов, комплексов, слабостей и конфликтов. Как отмечает Найт, «склонность к самоубийству была частью менталитета террористов, поскольку террористический акт часто был и актом самоубийства»(104). В этом российские экстремисты мало чем отличались от тогдашних и последующих поколений террористов в других частях света, которые, по словам Ариэля Мерари, не только были готовы умереть, но и желали этого(105). Так, 15 (28) октября 1907 года двадцатиоднолетняя Евстилия Рогозинникова, член Северного летучего боевого отряда ПСР, вошла в помещение Петербургского тюремного управления с намерением убить его начальника Максимовского. К ее телу было привязано тринадцать фунтов нитроглицерина вместе со взрывным устройством, и она была готова взорвать все здание. Она выстрелила в Максимовского и убила его, но не успела использовать взрывчатку. На суде Рогозинникова казалась совершенно безумной и прерывала свое молчание лишь периодическими взрывами хохота(106).

Значительное число активных российских террористов еще до 1905 года совершали попытки самоубийства(107). Несмотря на внутренние мучения, заставлявшие их желать смерти как избавления, многие из них отказывались от идеи бессмысленного самоуничтожения. Вместо этого они занимались революционным террором, который мог закончить их жизнь, придав самоубийству ореол героического деяния(108). Другие, тоже хотевшие умереть, но по тем или иным причинам не способные покончить с собой, обнаруживали, что им удается хоть на время освободиться от чувства неудовлетворенности, смятения, отчаяния и тревоги путем переноса ненависти на других, и они убивали государственных чиновников, офицеров полиции, осведомителей и всех, кого можно было считать угнетателем или эксплуататором. Оливер Радки справедливо отмечает, что в некоторых террористах «дух разрушения соседствовал с высоким моральным сознанием», которое заставляло этих революционеров искупать грех убийства - в их глазах оправданного с точки зрения социально-политической, но тем не менее ужасного - принесением в жертву собственной жизни(109).

В любом случае этот недостаток психологических сил, необходимых для жизни, к тому же сопровождавшийся иногда стремлением к смерти как к избавлению, объясняет нам, почему значительное число экстремистов покончили с собой, оказавшись под угрозой ареста, даже в тех случаях, когда страх быть арестованным был совершенно иррациональным. Они убивали себя, чтобы не попасть в руки властям, не желая страдать все долгое время официального расследования, суда и тюремного заключения(110). Некоторые даже явно радовались смертным приговорам. Эсерка-террористка Зинаида Коноплянникова, убившая генерала Мина в 1906 году, так сильно желала умереть, что, по словам свидетеля казни, шла на смерть, как на праздник(111).

После 1905 года по мере того, как в среде террористов нового типа распространялась чисто уголовная преступность и революционное насилие становилось массовым явлением, все чаще встречались в ней и случаи психической неуравновешенности. Тот факт, что смерть была постоянной и признанной частью каждодневного существования, оказывал сильное психологическое воздействие, особенно на тех, кто видел ее вблизи. Террористы, чья жизнь требовала привычки к кровопролитию и готовности к собственной смерти, находились под чудовищным давлением, которое могли вынести только очень сильные личности(112). Неудивительно, что у многих убийц и экспроприаторов происходили нервные срывы различной степени тяжести, нередко требующие лечения. Боевики часто демонстрировали повышенную нервозность и даже истеричность при подготовке терактов. Например, непосредственно перед покушением на жизнь Плеве эсерка Мария Селюк оказалась неспособной переносить тяготы подпольного существования, потеряла душевное равновесие и не могла более функционировать как террористка. Постоянная боязнь полицейской слежки переросла у нее в настоящую паранойю, и она видела шпионов и агентов во всех, даже в детях на улице. Селюк заперлась в своей квартире, но долго такого самозаключения не выдержала и, пытаясь избавиться от возрастающей паники, сама сдалась полиции(НЗ).

В большинстве случаев после того, как психологический барьер был преодолен и человек становился террористом, обратного пути у него не было. По словам Найт, «террор становился их целью, их способом существования. Далекие политические и социальные цели отодвигались на задний план необходимостью» участвовать в террористических предприятиях(114). По требованиям конспирации террористы должны были жить почти в полной изоляции от всего, находившегося за пределами их подпольной группы. Как сказала одна террористка, молодая девушка Мария Школьник, «мир для меня не существовали (115). И для большинства террористов неизбежным следствием этой изоляции и постоянного напряжения становилась «постепенная потеря возможности реально оценивать политический эффект их собственных действий»(116); не имея возможности взглянуть на вещи в истинном свете, они полностью отдавались подготовке текущих террористических актов, и эти акты становились их навязчивой идеей.

Одержимые стремлением к совершению политических убийств, боевики часто вели себя сумасбродно, в некоторых случаях даже сами признавали, что их поступки противоречат здравому смыслу. Террористки, «казалось, принимали свои роли революционерок очень близко к сердцу», и среди них особенно заметна была тенденция отдаться полностью служению одной идее - в данном случае идее террора. Эсерка Фрумкина признавалась: «Меня всегда привлекала мысль о совершении террористического акта. Я думала и думаю до сих пор только об этом, желала и желаю только этого. Я не могу себя контролировать»(117). Эта всепоглощающая страсть заполняла все мысли, стремления и вообще все существование Фрумкиной, и она мысленно планировала все новые и новые теракты, стремясь на деле совершать их так же спонтанно и легко, как и в своем больном воображении. После того как лидеры ПСР не разрешили ей принять участие в политическом убийстве, Фрумкина решила действовать самостоятельно и стала придумывать вооруженные нападения, некоторые из них она пыталась совершить уже в тюрьме, называя их «местью за каторжан»(118).

В большой степени из-за своей душевной неуравновешенности многие террористы при совершении покушений на убийство действовали импульсивно, и их неспособность проявлять терпение и осторожность часто приводила к ошибкам, ставила под удар самих террористов и их товарищей по боевой группе и вела к провалам. Татьяна Леонтьева, молодая женщина, участвовавшая в 1904 году в разработке Боевой организацией ПСР планов покушения на царя на одном из придворных балов, была арестована в 1905 году за участие в эсеровском заговоре на жизнь Трепова, но скоро выпущена под опеку родителей, поскольку проявляла «серьезные признаки душевной болезни». Родители отправили ее в психиатрическую лечебницу в Швейцарии, но ее болезнь только прогрессировала. Она писала своим товарищам: «Я очень мучаюсь... Так далеко от своей страны в момент, когда начинается самая интенсивная работа, я не могу оставаться спокойной. Это выше моих сил и понимания». Сжигаемая мыслью об участии в теракте, отчаявшаяся и подавленная, Леонтьева вступила в Швейцарии в группу максималистов. В августе 1906 года она убила выстрелом из браунинга семидесятилетнего рантье из Парижа, остановившегося в одном с ней отеле. В состоянии умопомрачения она приняла его за бывшего российского министра внутренних дел Дурново, которого революционеры в это время собирались убить(119).

Радикалы сами считали многих своих товарищей «буйными и неуравновешенными», «истеричными», «склонными к самоубийству», а некоторых признавали просто «совершенно ненормальными». Такие люди переносили тюремное заключение и каторгу (которые были трудны и для эмоционально стабильных личностей) особенно тяжело. Многие оказались неспособны перенести заключение и заканчивали свои дни в психиатрических лечебницах(120). Сокамерники боялись спать в присутствии своих душевнобольных товарищей, опасаясь, что один из них впадет ночью в буйство и набросится с ножом на спящего соседа(121). Многие - к примеру, Софья Хренкова, мать троих детей и член Боевой организации ПСР - кончали жизнь самоубийством(122). Даже Гершуни, несмотря на самообладание и железную волю, как сообщают, пытался наложить на себя руки во время тюремного заключения(123). Интересно, что для многих боевиков эмиграция стала тяжелым испытанием, доведшим нескольких из них до психоза и самоубийства(124).

Многочисленные случаи революционного насилия, в которых экстремисты проявляли признаки поведения, классифицируемого как садизм, лучше всего иллюстрируют распространенность душевных расстройств среди террористов. Тенденция к эмоциональной патологии среди экстремистов получила новый импульс после 1905 года, когда бури общественной жизни, сопровождавшиеся нескончаемым насилием и кровопролитием, приводили всех российских граждан, а не только убийц к выводу о том, что жизнь отдельного человека не имеет ценности и не является незаменимой. Неудивительно, что многие из тех, кто сам участвовал в насильственных действиях, проявляли все большее равнодушие к чужим страданиям. Эта тенденция к жестокости была подкреплена идеей революционной необходимости - целенаправленно внедряемым принципом, что все средства хороши, пока они служат конечной цели антиправительственной борьбы. Те из душевно больных террористов, которые были уже склонны к садизму, теперь могли следовать своим внутренним импульсам. Желание причинить боль превратилось из иррациональной аномалии, свойственной только больным людям, в провозглашенную во всеуслышание обязанность всех убежденных революционеров. В одном случае один из членов Кавказской террористической группы особенно жестоко пытал другого революционера, чем вызвал упрек своего товарища. В ответ же он объяснил, что его действия оправдываются необходимостью определить, присваивает ли жертва партийные средства(125).

Те же методы применялись и при наказании политических врагов. Революционеры вешали мелких государственных чиновников(126), а в Киеве радикально настроенные железнодорожные рабочие в жажде мести бросали предателей в баки с кипящей водой(127). В 1905 году прибалтийские революционеры уродовали тела своих жертв и вырезали ругательства на трупах убитых ими российских военных(128). Физические пытки не были редкостью, и некоторые радикалы были «жестоки до бесчеловечности»(129); они пытали до смерти полицейских агентов и вырезали их языки в качестве «символического жеста»(130). В марте 1909 года несколько членов Польской социалистической партии заманили своего бывшего товарища в комнату гостиницы в Риме и, действуя по заранее разработанному плану, отрезали ему нос и уши. В результате пыток несчастный умер, его труп был разрублен на куски и спрятан в большой сундук, который был позднее обнаружен местными властями(131).

В некоторых случаях террористы не скрывали, что действовали по мотивам, совершенно отличным от революционной необходимости. После участия в нескольких убийствах некоторые террористы начинали получать удовольствие от самого акта пролития крови. Один член ППС, известный под псевдонимом Цыган, признал после своего ареста, что убил девятнадцать офицеров полиции и жандармов без какой-либо помощи со стороны соратников. «Цыган всегда присутствовал на похоронах убитых им. Его неудержимо влекло к трупу умерщвленного им человека и интересовало, попала ли пуля в то место, куда он целил, и узнавал это из разговоров с провожавшими покойника родственниками. Он сознался, что вначале ему было тяжело убивать, но уже на третий, четвертый раз акт лишения жизни производил на него на редкость приятное впечатление. При виде крови своей жертвы он испытывал особое ощущение, и потому его тянуло все сильнее вновь испытать это сладостное чувство. Вот почему он и совершил столько убийств, в чем совершенно не раскаивается»(132).

Мы признаем, что доступная нам информация о психическом состоянии такого рода террористов обычно неполна и не дает в большинстве случаев возможности обоснованных обобщений в отношении экстремистов-садистов. Тем не менее, хотя и невозможно точно определить и проанализировать истоки патологического поведения отдельных боевиков, есть доказательства, что в террористической деятельности и мужчины, и женщины проявляли необыкновенную жестокость и что такое поведение со стороны женщин очень ценилось их товарищами (133). Иногда физические болезни или уродства вызывали все возраставшую ненависть к себе, которую такие лица переносили на других, против которых они затем совершали насильственные действия, впоследствии названные политическими акциями. Сексуальные отклонения, несомненно, тоже играли свою роль. Таков был, вероятно, случай с молодым гермафродитом, чья половая двойственность была установлена только после его ареста за политическое убийство полицейского чиновника(134). Возрастной фактор также участвовал в формировании поведения террористов. Более молодые убийцы проявляли шаткость психики и системы ценностей гораздо чаще, чем старшие экстремисты. Эта тенденция, результат их молодости, часто сопровождалась юношеским ощущением собственного бессмертия. Такое сочетание приводило к безответственности в отношении к собственной и чужой жизни и, вместе с их безграничной энергией, делало их особенно подходящими кадрами для пополнения рядов террористов нового типа(135).

Несовершеннолетние

В террористической деятельности участвовали и несовершеннолетние, особенно после взрыва насилия в 1905 году. Образ школьника, размахивающего револьвером и выкрикивающего революционные лозунги, производил глубокое впечатление на современников, независимо от их политических симпатий. Этот образ также стал предметом черного юмора. В одном анекдоте учитель попросил учеников назвать самого великого изобретателя века, и один школьник не задумываясь ответил: «Браунинг!»(136)

Точное количество терактов, совершенных лицами моложе 21 года, определить трудно, но, по словам одного члена социал-демократической террористической дружины, «лучше всего нам помогало одно бесценное качество, которым все мы [боевики] в те времена обладали в избытке: наша молодость. Самому старшему из нас было в ту пору 22 года»(137); младшим членам было 14 или 15 лет(138). Примерно 22% всех террористов-эсеров было от 15 до 19 лет, а 45% - от 20 до 24(139). В Белостоке в 1905 году был создан боевой отряд школьников - членов ПСР(140). Шестнадцатилетние подростки примыкали и к максималистам(141), а среди анархистов несовершеннолетние, некоторым из которых было не больше 14(142), встречались еще чаще. Один анархист отмечал, что анархическое движение начала века характеризовалось исключительной молодостью большинства его участников(143). Согласно Авричу, некоторым из наиболее активных членов «чернознаменных» организаций было не больше 15-16 лет и «эти молодые люди отличались отчаянным фанатизмом и приверженностью к непрерывному насилию»(144). На окраинах империи в радикальных политических акциях также участвовало много несовершеннолетних(145), и в связи с этим Лев Троцкий заметил, что все увеличивающееся число терактов, в которых жертвы не были убиты, а только ранены, свидетельствует о том, что стреляли «необученные дилетанты, главным образом зеленые юнцы»(146).

Поскольку партийные лидеры создали культ динамита и револьвера и окружили террориста героическим ореолом, убийство и эшафот приобрели очарование и притягательную силу для молодых людей(147, 148). Этот феномен также объясняется известной склонностью молодых людей, особенно подростков, подпадать под влияние коллективной психологии окружающей среды. Так как лишь немногие граждане империи остались в стороне от беспрецедентной эскалации насилия, желание подростков участвовать в событиях, в которые были так или иначе вовлечены окружавшие их взрослые, казалось вполне естественным(149). Предсказание одного современника в 1904 году оказалось пророческим: «Мне кажется, скоро дети будут играть в революцию... Гимназистки, которые не имели никакого понятия об этом, теперь так или иначе причастны к ней»(150). И действительно, дети начали играть в террористов. Был, например, такой случай: они подложили под дверь квартиры офицера полиции бомбу, сделанную из выкрашенного в черный цвет арбуза, начиненного мусором(151).

Массовая психология сильно влияла и на подростков, не принимавших активного участия в политической жизни страны. Иногда это приводило к трагическим результатам. В Екатеринославе весной 1906 года шестнадцатилетний Лейбиш Рапопорт, возмущенный грубым обращением своей матери с его подружкой, убежал из дома, прихватив часть родительских денег, и собирался покончить жизни самоубийством, но раздумал и написал письмо:

«Мамаша! Вы мучаете своими идиотскими расспросами и допросами бедную, ни в чем не повинную девушку Любу... Знайте, что ваши провокаторские поступки... вам не помогут... Имейте в виду, что теперь я состою членом боевой организации революционеров-террористов и должен по поручению комитета отправиться... с целью террористических актов в другие города России. Но я не пожалею остаться здесь и с удовольствием пустить такой птице, как вы, пулю в лоб. Я донесу о вас на собрании комитета и вполне уверен, что мои товарищи не пожалеют пуль для вашего убийства».

В 1909 году его арестовали, и он, желая доказать вину матери в его смерти, взял на себя ответственность за убийство генерал-губернатора Желтоновского и ожидал, что через два-три дня его казнят. Вместо этого мальчик провел много месяцев под следствием, прошел серьезное психиатрическое обследование, после чего военный трибунал приговорил его к 12 годам тюрьмы. Он был освобожден в 1912 году благодаря неустанным хлопотам его матери, доказавшей его невиновность, и общественной кампании в его защиту(152).

В Киеве произошел еще более трагический случай. Шестнадцатилетний школьник внимательно следил за газетной кампанией в защиту эсерки Марии Спиридоновой, арестованной за убийство тамбовского чиновника Гаврилы Луженовского, которого революционеры обвинили в жестоком обращении с крестьянами. Мальчик был глубоко тронут живыми, часто даже натуралистическими описаниями страданий девятнадцатилетней террористки и решил, что он «безумно, бесконечно любит» ее. Когда ее приговорили к тюремному заключению, он утопился, не представляя себе жизни без надежды ее увидеть. В предсмертной записке, адресованной его лучшему другу, он написал: «Я молился на ее портрет, дышал ею всегда и думал, что, когда они помилуют ее, я упаду к ее ногам и все ей скажу. Но помилования нет и, вероятно, никогда не будет для моей дорогой Марии, которая умирает в пугачевской башне и не доживет до конца срока. Поэтому я покидаю этот мир раньше ее и иду туда, где нет пугачевской башни, - и там я ее скоро увижу»(153).

При изучении причин участия несовершеннолетних в экстремистской деятельности нужно принимать во внимание и естественное для этого возраста стремление определить себя как личность, не похожую на других, со своими собственными ценностями и мировоззрением. Этот процесс обычно включает в себя принятие чужой системы ценностей. В 1905 году атмосфера хаоса и нестабильности как в политике, так и в других областях человеческой жизни благоприятствовала бунтарству подростков: традиционные ценности подвергались переоценке и их легко можно было заменить радикальными идеями, распространенными среди взрослых. Стремление подростков найти себе место в быстро меняющемся мире путем участия в революции усиливалось прославлением в левой прессе наиболее крайних форм борьбы, таких, как террор и экспроприации. Романтизированный образ героического борца за свободу, представляемый в этих газетах, особенно нравился молодежи. Поскольку многие несовершеннолетние мечтали быть героями и при этом были склонны к безрассудности и авантюризму, их готовность к участию в наиболее рискованных экстремистских акциях вполне понятна. Как позднее признавал один бывший радикал, в своей юности состоявший в боевой дружине ПСР, «боевиком я стал просто, но еще проще я стал революционером»(154).

Значительное число несовершеннолетних террористов и экспроприаторов пришли к участию в насилии вследствие экономических тягот, даже нищеты. Особенно это относится к еврейской молодежи, составлявшей большую часть анархических организаций. Не видя иного выхода из бедности, они охотно примыкали к взрослым в борьбе против социально-политических условий самодержавного строя. В какой-то степени это объясняет бесстрашие этих подростков: им нечего было терять^ 55). Отчаяние также способствовало их участию в вымогательствах и актах экспроприации, предоставлявших соблазнительную возможность быстрого получения крупных сумм денег(156).

Однако не все и, вероятно, даже не большинство юных экстремистов были нищими. Многие юноши (а иногда и девушки) происходили из достаточно зажиточных семей. В таком возрасте дети почти всегда бунтуют против авторитета взрослых, и в годы революционного брожения они легко поддаются соблазну радикализма. С одной стороны, они хотели освободиться от контроля родителей и учителей, с другой - оправдать естественное стремление быть независимыми принятием интеллектуально или морально обоснованной идеологии бунтарства. Революционная ситуация в России предоставляла молодежи прекрасный способ немедленно осуществить свои желания.

Среди несовершеннолетних революционеров было много тех, кто напоминал взрослых экстремистов из «изнанки» революции. Некоторые из этих молодых людей были уголовными преступниками, но в большинстве случаев они были мелкими хулиганами и шпаной - заброшенными уличными мальчишками, с грубой речью и манерами, уже обладавшими полууголовными наклонностями и менталитетом. Будучи формально учениками различных школ, они пропускали занятия и проводили время в азартных играх, пьянстве и сексуальных экспериментах, причем ко всем этим занятиям часто подмешивалось увлечение политическим радикализмом. Есть явная связь между уровнями революционного энтузиазма и моральной испорченности несовершеннолетних экстремистов. Василий Князев, радикально настроенный семинарист, посвятивший себя делу революции, наивно писал в своих воспоминаниях: «Картеж - и в гомерических размерах - насадил в школе я. Не было меди... дулись на спички... Пьянствовала мужская семинария все пуще и пуще. Пьянство... просачивалось понемногу и в женский интернат. Любовь свирепствовала как какая-нибудь оспа...» Мелкое воровство также перестало быть зазорным(157).

Во многих случаях несовершеннолетние, отдалившиеся из-за своего поведения от своих сверстников и вообще от нормальной жизни, мстили всем, кого они подозревали в несправедливом к ним отношении. Часто они винили в своих проблемах не политический строй и систему образования в целом, а мстили личным врагам, например, директорам и учителям гимназий и семинарий, которые ставили им плохие оценки или выгоняли их из школы и таким образом лишали шанса на построение удачного и благополучного будущего в рамках традиционного общественного устройства(158). Следуя примеру взрослых экстремистов, жаждущие мести подростки совершали иногда жестокие нападения на своих «врагов», используя самодельные бомбы, револьверы, кинжалы и даже серную кислоту(159). Учащиеся даже организовывали собственные террористические группы, такие, как «Боевая организация классической гимназии г. Тулы» (160). Некоторые из этих юношей были потрясены собственными преступлениями и лихорадочно искали им идеалистические оправдания. Под влиянием левой фразеологии тех дней они задним числом объявили свои действия террором против угнетателей и сторонников тирании. Многие из этих молодых людей впоследствии пополнили ряды профессиональных террористов в России и за границей(161).

Немало несовершеннолетних использовали оружие как против своих товарищей, поддерживавших российские патриотические группы, сотрудничавших со школьной администрацией или просто придерживавшихся консервативных взглядов, так и против тех, кто не участвовал в студенческих акциях протеста(162). В городе Беле гимназист Ригель, покинувший школу после участия в студенческой забастовке в 1904 году, решил продолжить образование и был вновь принят в гимназию. Он начал получать письменные угрозы с требованием бросить учебу. Он отказывался, даже после того, как в его окна неоднократно бросали камни, и 9 сентября 1905 года два юных члена местной революционной организации плеснули ему в лицо серной кислотой(163).

Как и многие занимавшиеся боевой деятельностью взрослые, некоторые несовершеннолетние террористы в той или иной мере были психологически нестабильны, истеричны и неспособны соотносить свои желания и проблемы с реальностью. Значительное число их серьезно думали о самоубийстве до того, как они встали на путь революционного насилия. Шестнадцатилетний Венедикт Чайковский, ученик реального училища, которого собирались исключать за неуспеваемость, в отчаянии украл у своего отца револьвер, намереваясь застрелиться. В тот же день, однако, он встретил на улице учителя математики, поставившего ему плохую оценку, и «мысль о самоубийстве мгновенно уступила место мстительному порыву». Но если Чайковский, по счастливой случайности только ранивший учителя, был просто «истеричной личностью... подверженной нервным припадкам» (164), другие юноши страдали более серьезной патологией, и некоторые даже проходили лечение в связи с психическими заболеваниями. Упомянутый уже семинарист Князев, например, был простоватым молодым человеком, обладавшим бешеной энергией и неспособностью контролировать свои действия. Он оставил письменное описание своих нервных приступов и срывов, которое не оставляет сомнений в его психической неуравновешенности, вследствие которой он был помещен под психиатрическое наблюдение(165). Либеральный психолог того времени заметил, что среди таких юношей было много «сумасшедших, выбравших политические убийства как способ самоубийства» (166).

Взрослые террористы охотно вовлекали несовершеннолетних в боевую деятельность. Они понимали, насколько легко можно использовать в своих целях их желание стать героями и их бесстрашие перед лицом смерти, свойственное многим молодым людям, которые говорили «с увлечением о смерти во время «дела», даже не для революционного «дела»(167). Психическая неуравновешенность в несовершеннолетнем потенциальном активисте делала его еще более подходящим кандидатом. Взрослые также учитывали и то, что во многих боевых действиях несовершеннолетние могли добиться большего успеха, чем старшие, даже более опытные боевики, хотя бы потому, что они не вызывали у полиции подозрений в участии в подпольной деятельности и не привлекали к себе внимания. Возможно, что некоторые революционеры, пользовавшиеся помощью детей, считали, что при аресте к ним будут относиться более снисходительно, чем к взрослым.

Радикалы использовали детей для выполнения самых разных боевых задач. Подростки следили за передвижениями намеченных жертв из числа офицеров полиции или наблюдали за зданиями Охранного отделения, которые предполагалось взрывать. Когда боевики, направлявшиеся к местам намеченных терактов или экспроприации, не хотели рисковать и везти на себе оружие и взрывчатку, они поручали это детям. Дети же помогали изготовлять и прятать взрывные устройства, а также участвовали и в самих терактах(168). Некоторые боевые дружины, особенно у ПСР и у большевиков, вербовали и обучали будущих террористов, объединяя несовершеннолетних в специальные молодежные ячейки. Террористы, сами часто не достигшие совершеннолетия, передавали опыт своим четырнадцатилетним братьям и другим детям, особенно из среды рабочих в первом поколении, и давали им различные подпольные и опасные задания(169). Иногда им даже поручали выполнение терактов, несмотря на тот факт, что, как писал один боевик-эсер, это были юнцы интеллектуально «не развитые и без всякого революционного воспитания, только что введенные учениками в партийный кружок»(170). Небезынтересно, что взрослые боевики поощряли детские акты вандализма - к примеру, засорение печных труб перед масленицей, чтобы вызвать панику и помешать традиционному приготовлению блинов. С одной стороны, такое «озорство было... формой протеста против мещанства», с другой - использовалось «для воспитательных целей»(171), подготовляя учеников к более серьезным действиям(172).

Для многих несовершеннолетних террористов их новая жизнь в качестве подпольных борцов за свободу была увлекательной игрой, полной секретов, тайн, опасности и приключений, озвученной идеалистической риторикой. Некоторые из них уверяли, что видят истинную красоту жизни «в смерти ради смерти, в героическом деянии ради героического деяния»(173). Заговорщическая атмосфера подогревала их энтузиазм и поддерживалась более зрелыми боевиками, окруженными в глазах этих детей ореолом героев(174). Под их влиянием несовершеннолетние новички совершали теракты по собственной инициативе и постоянно искали оригинальных способов самоутверждения в своей новой роли. Так, Левка Биленкин, семнадцатилетний анархист, решил 1 мая 1906 года взорвать полицейский участок, «чтобы отметить пролетарский праздник»(175).

В то время как некоторые юные террористы подражали взрослым и в выборе жертв - агентов Охранки, управляющих магазинами, офицеров Полицейского и Тюремного департаментов и даже высших чиновников царской администрации(176), другие признавались, что действуют по принципу «раз нет лучшего, будь ты им»(177). Иногда они убивали только потому, что видели людей в форме офицеров полиции, казаков или солдат; они также стреляли и бросали бомбы в магазинах, кафе и других общественных местах(178). Несмотря на то что радикальные идеи были очень широко распространены в обществе после 1905 года, несовершеннолетние экстремисты не могли толком применить революционную идеологию к своим действиям, и их логика напоминала скорее несложную аргументацию первых российских террористов. Например, 8 марта 1898 года несовершеннолетний экстремист Уфимцев, начитавшись в нелегальных брошюрах идеализированных описаний действий террористов 1880-х годов, подговорил своих друзей взорвать бомбу в Знаменском монастыре в Курске, «надеясь совершить нечто замечательное, связанное с опасностью... что может привлечь общее внимание»: уничтожить икону Богоматери и таким образом «поколебать веру в эту чтимую святыню»(179). В ряде случаев подростки пытались взрывать портреты Николая II в своих школах(180). Они пробовали сами изготовлять бомбы и другие взрывные устройства, что нередко приводило к случайным взрывам в школах и семинариях(181). Некоторые подростки проявляли крайнюю жестокость. Так, еврейский мальчик в Гомеле в июне 1904 года плеснул серной кислотой в лицо полицейскому стоявшему на своем посту(182).

Но иногда подростки становились террористами совсем не по революционным убеждениям. Тринадцатилетняя варшавская девочка, чья мать полюбила польского террориста и буквально «стала его рабыней», была завербована экстремистами, несмотря на протесты и мольбы матери. Других детей просто заставляли перевозить динамит, прятать оружие и даже участвовать в терактах. Самой юной помощницей террористов была четырехлетняя Лиза, дочь «товарища Наташи» (Ф.И. Драбкиной), большевички, которая брала Лизу с собой для прикрытия, когда перевозила гремучую ртуть(183). В ряде случаев несовершеннолетние боевики, такие, как два пьяных подростка, неудачно пытавшихся ограбить магазин, и не думали об идеологическом обосновании своих действий(184). Другие, однако, прибегали для оправдания к радикальным лозунгам. Например, один учащийся седьмого класса доказывал, что настоящий революционный акт - это «экспроприировать экспроприаторов». Некоторые участники революционных грабежей были попросту «детьми, которые любят деньги, но не больше»(185). Есть сведения, что на периферии, особенно в Прибалтике, радикальные организации в отдельных случаях просто нанимали 15-16-летних для совершения террористических действий, платя им иногда по 50 копеек за убийство(186). И эти радикалы, и эти дети были представителями нового типа террористов, - «изнанкой» революции.

Примечания

186. См. Таганцев, Смертная казнь, 163.