Предыдущая Оглавление Следующая

Глава 3. Май

Тезисы Ленина были напечатаны в "Правде" в половине апреля отсюда их название: "Апрельские тезисы". В примечании к тезисам редакция "Правды" отметила, что поскольку тезисы говорят об окончании демократической революции и требуют немедленного превращения ее в революцию социалистическую, она, редакция, считает тезисы неприемлемыми. Ленин, впрочем, опубликовал эти тезисы не от имени партии, а от своего собственного имени. В Минске ленинские тезисы стали широко известны только к началу мая.

Петербургские газеты получались тогда с опозданием, по обыкновенной почте, которая в это время работала неважно. Да и получить петербургские газеты было не всегда легко. В Минск их тогда приходило немного, на улицах они сразу распродавались. Я иногда ходил по вечерам на вокзал: там можно было получить свежие газеты, когда приходил поезд из Петрограда. Но вокзал находился очень далеко от центра города, а к тому времени я был уже очень занят, по вечерам обыкновенно происходили всяческие собрания.

Я знал о существовании тезисов и о том, что основное их содержание было передано по прямому проводу в Минск и имелось у Кнорина и некоторых других большевиков. Но они, несмотря на мои просьбы, содержание тезисов мне не дали. Вероятно потому, что тезисы ошарашили их самих, они не знали, как к ним отнестись и не хотели пока что распространять их. В общем, хотя Ленин пользовался среди старых большевиков большим авторитетом, у них, по крайней мере у тех из них, с которыми я говорил, отношение к тезисам было определенно отрицательное. Еще до получения в Минске номера "Правды" с тезисами Позерн как-то сказал мне, что Ленин "прекрасный человек и умница", но что он оторвался от России, не разбирается в том, что происходит, и "написал вздор". Он добавил, что тезисы, вероятно, были иска-

жены при передаче по прямому проводу и что связь с центром, т.е. Петроградом, вообще сильно хромает и ее необходимо наладить.

Связь с центром была тогда действительно плохая. Радиостанций было очень мало и все они находились в распоряжении военных властей. (Сведения по радио передавались тогда, впрочем, по алфавиту Морзе или какими-то другими условными знаками, а не живой речью через громкоговоритель, как сейчас. Они поэтому часто искажались в передачах). Обыкновенные телеграммы шли долго и часто вообще терялись. Не помню, существовала ли тогда телефонная линия в Петроград, но ее очевидно не было или она не работала, так как по телефону с Петроградом никто не говорил. Лучшим и единственным способом сообщения был прямой провод. Он имелся в распоряжении и представителей Временного Правительства, и минского Совета. Радио, на широкую ногу, стали пользоваться только большевики после октябрьского переворота.

Прямой провод был, точно говоря, телеграфным проводом. Это был раз говор по телеграфу. Телеграфисту давали написанный текст, он вызывал к такому же аппарату в Петрограде или Москве соответствующее лицо, которое на телеграмму тут же отвечало. Такие разговоры по прямому проводу продолжались иногда час и больше.

Но вернемся к ленинским тезисам. Как я уже, сказал, я их получил только в начале мая. Основные положения этих тезисов известны: Ленин требовал немедленной передачи земли крестьянам, а всей власти Советам Рабочих, Крестьянских и Солдатских Депутатов. Главное его положение заключалось в том, что буржуазно-демократическая революция вошла во вторую стадию своего развития. В этой стадии вся власть должна быть передана в руки рабочих и крестьян, так как парламентская республика была бы шагом назад. Тезисы требовали также национализации всех банков под контролем Советов и контроля рабочих над производством и распределением товаров.

Тезисы Ленина произвели на меня большое впечатление. Я читал их вместе с недавно приехавшим в Минск врачом из моего родного города, старым социалистом, ставшим членом Польского Социалистического Объединения. Он доказывал мне теоретически, что программа Ленина неосуществима, что это явная ересь. Я знал, что точно такого же мнения придерживались почти все видные минские большевики. Но у меня отношение к тезисам было другое. Объяснялось это многими причинами, о которых стоит сказать несколько слов.

"Буржуазная" печать, распространяемая гораздо лучше, нежели большевистские и вообще социалистические газеты из Петрограда и Москвы (в Минске социалистической прессы еще не было), была полна резкими на-

падками на Ленина. Его обвиняли во всевозможных преступлениях, не только политического, но и уголовного характера, как например в том, что он живет в роскоши во дворце Кшесинской, украл там какие-то драгоценности, и т.п. Но главное выдвигаемое против Ленина обвинение заключалось в том, что он вернулся в Россию через Германию, с разрешения немецкого генерального штаба. Из этого факта делался вывод, что Ленин германский агент. В Минске в конце апреля и в начале мая происходили демонстрации, участники которых требовали ареста Ленина и его высылки из России или предания суду. В демонстрациях-принимали участие солдаты и офицеры, но они устраивались явно антиреволюционными кругами. Дело дошло до того, что в защиту Ленина должны были выступить петроградские "Известия", редактором которых был меньшевик Дан. Дан защищал, конечно, не политику Ленина, но Ленина как политического деятеля, "отдавшего всю свою жизнь на службу рабочему классу"^*.

Я знал, что вместе с Лениным, или другими поездами, но тоже через Германию и тоже с разрешения немецкого правительства, вернулись в Россию многие социалисты (в том числе вскоре после Ленина и Мартов). Именно потому, что на Ленина все нападали, что он стал "врагом номер первый", у меня было к нему другое отношение. Тот факт, что он воспользовался разрешением немецких властей для проезда в Россию, я считал ошибкой, но ничего преступного или особенно предосудительного я в этом не видел. Читал я поэтому его тезисы без всякой враждебности к их автору, скорее даже наоборот.

Но более важную роль играли политические соображения. Я читал тезисы в мае, насколько мне помнится, уже после образования коалиционного Временного Правительства. Оно было образовано 5 мая. Незадолго до этого, 19 апреля, министр иностранных дел П.Н.Милюков опубликовал ноту, в которой он сообщил союзным правительствам, что военные цели России остались, после революции, неизменными. Другими словами, Милюков, от имени революционного правительства, вновь выдвигал военные требования царской России, которые я считал империалистическими. Эта нота, как известно, и была причиной смены правительства, из которого вначале ушел Гучков^*1, а впоследствии также и Милюков. Министром иностранных дел вместо Милюкова стал Терещенко, и в правительство вошли социалисты-меньшевики Скобелев и Церетели, а Керенский, бывший раньше трудови-

* "Известия" от 17 апреля 1917 года.

* Гучков, Александр Иванович /1862 - 1936/, монархист, лидер Октябристов в Государственной Думе, военный министр в первом Временном Правительстве.

ком, но в это время уже примыкающий к эсерам, стал военным министром. Смена правительства произошла под давлением масс. Опубликование ноты Милюкова вызвало стихийные рабочие демонстрации в Петрограде и в Москве, а в Минске положение было такое, что минскому Совету Пришлось в течение нескольких дней успокаивать возмущенных этой нотой солдат, требующих ареста местного представителя Временного Правительства. Я сам два или три раза выступал на Губернаторской Площади, где толпы солдат с фронта окружили здание, в котором работал комиссар Временного Правительства.

На Губернаторскую Площадь меня, вместе с другими ораторами, послал Кнорин. Он получил из Петрограда соответствующие инструкции от петроградских большевиков. Большевики в этот момент считали, что время для свержения Временного Правительства еще не наступило. Но для всех было очевидно, что фактическая власть уже тогда была не в руках Временного Правительства, а в руках Советов. Правительство, без поддержки Советов, было не в состоянии проводить в жизнь какие-либо мероприятия, а без защиты Советов, запретивших в Петрограде на три дня какие-либо уличные демонстрации, правительство было бы по всей вероятности свержено^*2. Таким образом, требование Ленина о передаче всей власти Советам соответствовало, в большой мере, действительному положению вещей. Во всяком случае, никакой особой ереси я в нем не видел. (Исполнительный Комитет Советов в Петрограде был, впрочем, в это время не в руках большевиков, а меньшевиков. В Минске эсеры и меньшевики тоже имели большинство в Совете, они потеряли его только во второй половине мая).

Важным требованием в тезисах Ленина была передача земли крестьянам. Временное Правительство подготовляло аграрную реформу, но никаких точных сведений о ней не публиковалось, никто не знал, в чем она будет заключаться. А между тем крестьяне волновались, не хотели ждать, стали захватывать земли помещиков. В Западной области но не только в Западной области происходили и другие явления. В деревнях сжигались дома бывшего деревенского начальства, уничтожались запасы зерна, крестьяне часто запрещали помещикам и "кулакам" вывозить продовольствие в города и т.д.

Примерно в это время, в первой половине мая, я был в одной деревне недалеко от Минска, вблизи городка Кайданова. Там начались крупные крестьянские беспорядки, надо было узнать, в чем дело, а т.к. были сведения, что начали беспорядки крестьяне-поляки, то отправились туда несколь-

* см. записки Суханова, американское издание стр.319

ко членов Польского Социалистического Объединения. Сведения оказались не совсем точными. Крестьяне в этой деревне, как и во многих других деревнях Белоруссии, говорили и по-польски и по-русски, но между собою они говорили по-белорусски. Помещиком же, из-за которого все дело началось, был поляк. К моменту моего приезда его там уже не было. Помещик был не крупный, крестьян, по их собственным рассказам, он не очень обижал, но когда он отказался "переписать на крестьян" какие-то луга, то они захватили помещичий дом вместе с парком и разделили между собой принадлежавший помещику скот. Потом они перессорились между собою, в деревне оказалось несколько раненых. В одной из комнат помещичьего дома был устроен госпиталь, из Кайданова привезли врача.

Все это произошло до моего приезда, а к моменту моего приезда крестьяне были смущены и не знали, что им делать дальше. На них произвело большое впечатление то, что из Минска приехал не какой-нибудь карательный отряд, не какое либо начальство, а только несколько человек, к тому-же без оружия. Их особенно удивляло, что у нас нет оружия: у них оружие было, они приобрели его от ушедших с фронта солдат.

Они предложили нам пожить у них несколько дней и отвели для нас лучшие комнаты в помещичьем доме. Не по нашей просьбе, а по собственному почину, они поставили также, "на всякий случай", вооруженную охрану. Я не помню фамилию этого помещика, но он был, вероятно, большой оригинал. В его комнате я нашел польско-французский словарь. Все ругательные слова в этом словаре были им подчеркнуты и на полях снабжены примечаниями такого рода: "дурак такой-то, живет там-то. Мерзавец такой-то". В словаре имелось множество фамилий поляков, в том числе и видных минских граждан помещик, очевидно, бывал и в Минске и о всех автор этой необыкновенной энциклопедии считал необходимым написать что-нибудь плохое. Читали мы его словарь ночью, а утром собрались в саду крестьяне, чтобы с нами поговорить. Они хотели узнать от нас, что будет с землей, правильно ли они поступили, отобрав у помещика его дом и скот. Мы не знали, что им ответить. Вернуть все добро помещику? То что они сделали было, конечно, незаконно, вело к анархии, а этим самым и подрывало "революционный порядок". Но помещик бежал, если они и очистили бы дом, то некому было этот дом передать. Никакого начальства в деревне тоже не было. Крестьяне знали о существовании Временного Правительства, они знали также, что где-то заседают какие-то Советы, но не знали, кого следует считать настоящей властью, кому повиноваться: Временному Правительству или Советам.

То что я видел в этой деревне было довольно типичным примером создавшихся тогда не только в Западной области условий. Двоевластие переходило в безвластие, а отсутствие каких-либо указаний относительно земли, того, кому она должна принадлежать, к анархии в деревне. Мы пробыли с крестьянами весь день, рассказывая им всяческие новости о Петрограде и ходе революции. К вечеру мы уехали, посоветовав им устроить пока что в помещичьем доме больницу не только для крестьян этой деревни, но и других. Такой совет мы дали крестьянам по настоянию врача из местечка Койданово, который жаловался на отсутствие больниц в этой местности. Предложение врача вывело нас из трудного положения. О захваченных коровах и свиньях мы с крестьянами уже не говорили и о захваченной ими помещичьей земле тоже предпочли не говорить.

В последние дни апреля в Петрограде состоялась первая конференция большевиков, приехавших на нее со всей России (было, в общем, около 140 делегатов). Она происходила во дворце Кшесинской. "Апрельские тезисы" Ленина были приняты на конференции подавляющим большинством голосов, несмотря на то, что против них выступили такие видные большевики, как Каменев, Зиновьев, Пятаков, Рыков, Ногин и другие. Из Минска на Петроградскую конференцию поехали Кнорин, Позерн, Ландер и еще кто-то. Они вернулись уже в мае месяце. Я хорошо помню их возвращение. Поезд прибыл с опозданием, поздно ночью, и прямо с поезда возвратившиеся поехали в Европейскую гостиницу, где жил не то Позерн, не то какой-то другой большевик. Берсон и я поехали в гостиницу вместе с ними. Мы хотели поскорее узнать петроградские новости, нас интересовало главным образом, провел ли Ленин свои тезисы или нет (в газетах никаких сведений об этом еще не было). И вот мы узнали, что все минские делегаты поддерживали Ленина на конференции, несмотря на то, что до отъезда на конференцию они считали ленинские тезисы совершенно неприемлемыми. Алибегов, который тоже был на вокзале и поехал в гостиницу, возмутился и кричал, что делегаты Запобласти оказались "ишаками" (ослами). Кнорин ответил на это, что Ленин их переубедил и что осел не тот, кто меняет свою точку зрения, когда считает, что так надо поступить, а тот, кто упорно и всегда остается при своем мнении, даже когда оно неправильно: "известно, что ослы отличаются упрямством".

Больших споров, впрочем, петроградские новости тогда не вызвали. Приехавшие из Петрограда делегаты устали, они проголодались, так как в поезде нельзя было получить ничего съестного. Кто-то раздобыл хлеб, колба-

су и водку. Пили за здоровье Ленина, Позерн рассказывал, какой Ленин замечательный человек. Ландер, обыкновенно молчаливый, ему поддакивал. Чувствовалось, что на делегатов подействовали в Петрограде не только, может быть даже не столько, аргументы Ленина, сколько сам Ленин, т.е. личность Ленина.

Делегаты привезли с собой принятые на конференции резолюции. Самым интересным местом этих резолюций показались мне решения о праве народов на самоопределение. В резолюции указывалось, что все народы, входящие в Российскую Империю, имеют право и должны сами решить, хотят ли они остаться в составе бывшей Российской Империи, или же образовать самостоятельные и независимые государства. Русский народ, как это говорилось в резолюции, должен всячески поддерживать стремления других народов к независимости, всякая другая политика была бы равносильна "анексии".

Такого рода положения были для меня важны потому, что они относились ведь и к Польше. Они были очень далеки не только от позиций, которую занимал Милюков, но и от позиции, на которую стало коалиционное Временное Правительство уже после ухода Милюкова. Оно, в начале мая, опубликовало официальное сообщение, в котором говорилось, что правительство стремится к миру без анексий и контрибуций на основе самоопределения народов, но под народами в тексте этого сообщения все понимали народы иностранные, а не входящие в состав России. О праве этих народов на независимое существование вплоть до отделения ни Временное Правительство, ни Исполнительный комитет Советов в Петрограде до сих пор ничего никогда не говорили.

Может показаться странным, что вопрос о независимости Польши был настолько важен для меня, политически воспитывавшегося в кружке, руководимом СДКПиЛ. Эта партия, как известно, не выдвигала требований о независимости Польши, а Роза Люксембург определенно и не раз высказывалась против независимости. Но ее точку зрения разделяли не все польские социал-демократы. В моем московском кружке полная независимость Польши считалась необходимостью, о которой нельзя было и спорить. Мы знали также, что Ленин в этом вопросе был с Розой Люксембург несогласен. Меня особенно обрадовало, что большевики, по отношению к Польше, приняли взгляды Ленина. Могу добавить, что именно это решение большевистской конференции стало впоследствии очень сильным аргументом, которым и я, и другие представители Польского Социалистического Объединения часто пользовались на польских митингах.

Тот факт, что большевики и только большевики выдвинули лозунг о праве на самоопределение для поляков, сыграл большую роль в деле поддержки большевиков польскими беженскими массами в России. Эта поддержка была для большевиков чрезвычайно важной не только в Запобласти. Сотни тысяч поляков находились тогда в Петрограде, не менее ста тысяч в Киеве, столько же в Харькове, около пятидесяти тысяч в Одессе, и т.д. Кроме того, в русской армии было не менее полумиллиона поляков вероятно, значительно больше.

Но я возвращаюсь к ходу событий. Ездившие в Петроград на конференцию большевиков делегаты привезли с собой и другие решения, решения секретного характера, о которых они нам, т.е. Берсону и мне, тогда ночью в гостинице ничего не сказали. Об этих решениях мы узнали лишь впоследствии.

Делегатам было приказано в Петрограде выйти из "Объединенки", т.е. совместной меньшевистско-большевистской партии, о которой я уже говорил, и образовать в Запобласти чисто большевистскую партию. Им было также приказано порвать с нами, т.е. с Польским Социалистическим Объединением.

В большевистской литературе эти дела представлены несколько иначе. Некий В. Фомин которого, кстати сказать, я по работе в Запобласти в это время совершенно не помню, написал в сборнике "Кастрычнiк на Белаpyci", что "объединение с меньшевиками много вредило работе" и что на Первом Фронтовом Съезде Запфронта большевики оказались в меньшинстве потому, что у них не было своей организации^*3. В. Кнорин тоже утверждает, что раскол с меньшевиками был вызван местными политическими условиями. "Вопрос о войне и мире", пишет он, "в частности вопрос о наступлении, был тем, на котором сшитая белыми нитками единая социал-демократическая фракция Минского совета раскололась на две, почти равные части. Раскол нашей советской социал-демократической фракции довел до окончательного раскола той объединенной организации РСДРП, которая в Минске образовалась в начале марта"^**4

Все это было написано впоследствии, спустя несколько лет (сборник, о котором идет речь, вышел в 1925 году), вероятно для того, чтобы показать, что большевики Запобласти были всегда согласны с решениями своих центральных органов в Петрограде.

На самом же деле, дело было совсем не так. Им был дан приказ "в порядке партийной дисциплины", они этот приказ выполнили, но выполнили его неохотно и без всякого внутреннего убеждения в его правильности. Я помню,

* Сборник "Кастрычнiк на Беларусi", стр. 23.

** Там же, стр. 34.

что мне это говорили и Позерн, и Кнорин, и другие большевики. Можно даже сказать, что полученный приказ, поскольку он относился к Польскому Социалистическому Объединению, они определенно саботировали. Нам было сообщено не письменно, а устно, и в полуюмористической форме, что, следует быть, "мы теперь с вами враги" и тут же было добавлено, что "раскол", вероятно, окажется только временным, что им удастся переубедить своих петроградских вождей. Помню, что они сообщили нам все это у нас, в нашем Народном Доме: пришел к нам Кнорин и еще кто-то, а с нашей стороны присутствовали Хельтман, Барыла и я. Кнорин тут же сказал, что они, несмотря на их решение, рассчитывают и в дальнейшем на нашу поддержку и хотят с нами "неофициально" совместно работать. Мы ответили им, что вопрос о поддержке будет поставлен на конференции польских социалистических партий, которая должна была вскоре собраться, и что мы ничего заранее сказать не можем.

В том, что большевики Запобласти весьма неохотно шли на разрыв с нами, нет ничего удивительного. В большевистской организации в Минске, после раскола с меньшевиками, оказалось не больше пятидесяти человек^*5. У них были еще небольшие группы в Гомеле (около тридцати человек), где они откололись от меньшевиков несколько раньше, и в некоторых других городах. Я не помню точно, сколько было членов в "Польском Социалистическом Объединении", но в одном Минске их было не менее одной - двух тысяч.

Вскоре после этого я поехал в Петроград для того, чтобы снестись с польскими социалистами относительно польской социалистической конференции. Было окончательно решено созвать эту конференцию в Минске, и я надеялся уговорить кое-каких польских социалистов в Петрограде на ней присутствовать. Поехал со мной в Петроград Ян Барыла, который, как я уже говорил, был старым членом СДКПиЛ. Говорили мы в Петрограде со многими польскими социалистами, но главным образом с Лапинским, Юлианом Лещинским, Яковом Долецким и Иосифом Уншлихтом. Все перечисленные, за исключением Лапинского, были эсдэками^**. Так как Барыла был эсдэком, а я бывшим членом руководимого эсдэками круж-

* Л. Каган: Люты Кастрычнiк на Беларусi (февраль - октябрь в Белоруссии) в журнале "Полымя", N 7, 1926, стр. 91.

** Лапинский, под фамилией Михальский, играл впоследствии довольно крупную роль, создав в Берлине, по поручению советского правительства, бюро по изучению политических и экономических вопросов. Лещинский стоял, в 1936 году, во главе польской компартии. Уншлихт был зам. Наркома по военным делам и зам. председателя ВЧК. Долецкий был директором ТАСС. Все эти лица погибли во время чисток (Долецкий застрелился в момент ареста).

ка, то петроградские эсдэки сразу же потребовали от нас, чтобы мы раскололи Социалистическое Объединение в Запобласти, образовав там, вместо него, группу СДКПиЛ: Лапинский, принадлежавший тогда к левому крылу ППС, был того мнения, что наше Объединение может продолжать существовать, но в него должны входить только эсдэки и левое крыло ППС. Но мы отклонили предложения эсдэков и Лапинского. Мы считали, что в Объединении должны быть представлены по-прежнему все польские социалистические партии. Барыле угрожали, что его исключат из СДКПиЛ, но он не уступил. В конце концов мы вернулись в Минск вместе с Уншлихтом. Он представлял на конференции СДКПиЛ, но выступал на ней мягко и о том, чтобы в Объединение вошли только эсдэки и левое крыло ППС, уже не говорил. На него в Минске произвела большое впечатление многолюдность наших собраний и вообще вся организация нашей работы. Мы рассказывали о ней в Петрограде, но там нам не особенно верили.

На конференцию, кроме Уншлихта, приехали потом еще какие-то делегаты, но я не помню, кто именно. Был делегат из Гомеля, один или два делегата из Витебска и несколько делегатов с фронта: солдаты из частей, в которых было много поляков. Но делегаты из Москвы не приехали, и конференция, начавшаяся большим митингом, прошла без особого подъема. На первом же пленарном заседании выяснилось, что среди делегатов члены или бывшие члены СДКПиЛ и ППС составляют очень незначительное меньшинство. Большинство делегатов ни к каким социалистическим партиям раньше не принадлежало. В результате конференции была таким образом создана как бы новая организация, в которой вопрос о прежней партийной принадлежности ее членов не играл большой роли. Я был избран генеральным секретарем Объединения, в его правление вошли те же люди, которые заседали в нем раньше: Берсон, Барыла, Хельтман и другие. Было также решено издавать в Минске ежедневную газету на польском языке. Она должна была быть органом объединения. Докладчиком по этому поводу выступал Берсон, по его предложению среди делегатов была собрана небольшая сумма денег на издание газеты. Она оказалась совершенно недостаточной, и я тогда не думал, что решение об издании собственной газеты нам удастся когда-либо осуществить.

Я, впрочем, не присутствовал на всех заседаниях конференции, так как был занят другой работой. В это же самое время происходили выборы в Минский Совет. Я выступал на рабочих собраниях, принимая довольно активное участие в подготовке этих выборов. Наше Объединение решило выдвинуть своих собственных кандидатов, и мы провели в минский Совет пять или шесть человек. Нам, вероятно, удалось бы провести гораздо больше, но

решение о выдвижении кандидатов Объединения на выборах было принято слишком поздно^*.

Я выступал на собраниях минских железнодорожников, а также рабочих минской электростанции. Я был избран членом минского Совета от рабочих электростанции, среди которых было довольно много местных поляков. Вскоре после этого, уже на заседании Совета, я был избран членом его исполнительного комитета.

Большевики на этих выборах одержали большую победу. Всего было избрано 337 членов Совета, из коих большевиков оказалось 184, эсеров - 62, меньшевиков - 25, бундовцев - 21. Остальные члены Совета были беспартийными. Председателем Совета был избран Позерн, а его заместителями большевик Любимов и эсер Хитров. Секретарем Совета и его фактическим руководителем стал Кнорин. В исполкоме большевики тоже имели подавляющее большинство: их было 23 человека, эсеров - 7, бундовцев - 4, меньшевиков - 2^**6. Победа на выборах в минский Совет была для большевиков неожиданной. До и во время выборов они надеялись провести в совет не больше 100 делегатов. Впрочем само понятие "большевик" было в этот момент понятием не очень точным и довольно растяжимым. Большевиками в минском Совете считались все те, которые голосовали за большевистских кандидатов в исполком. Насколько помню, члены нашего Объединения голосовали тогда по-разному: некоторые поддерживали большевистских кандидатов, другие меньшевистских. На конференции, о которой я говорил выше, был поставлен вопрос о том, должно ли Объединение поддерживать какую-либо социалистическую партию и какую именно, но этот вопрос не голосовался, так как многие делегаты считали, что Объединение должно определять свою политическую линию в каждом отдельном случае, в зависимости от обстоятельств. Только потом, в июне месяце, Объединение решило поддерживать большевиков ввиду позиции, которую они занимали в вопросе о войне и мире.

Я сказал, что победа на выборах в Совет была для большевиков неожиданной. Я хорошо помню, что Кнорин и Позерн говорили мне, что будет хорошо, если большевики проведут в Совет сотню или даже меньше своих людей. Алибегов был настроен еще более пессимистически, он считал, что

* В большевистских материалах и воспоминаниях, относящихся к этому времени, я не нашел никаких указаний на то, что в минском Совете были представители Польского Социалистического Объединения. Они, очевидно, были зачислены в беспартийные.

** В. Кнорин: "1917 год в Белоруссии и на Западном фронте". Минск, 1925 год.

большевики, в лучшем случае, сумеют провести в Совет "десятка два" своих кандидатов.

Победа большевиков на этих выборах объясняется отчасти местными, отчасти общеполитическими причинами. На них следует остановиться несколько более подробно.

Выборы происходили в сложной политической обстановке. Незадолго до них новое, коалиционное Временное Правительство опубликовало заявление относительно войны, в котором, между прочим, говорилось, что военное поражение России и ее союзников сделало бы невозможным заключение мира на справедливых началах, "без анексии и контрибуции". В заявлении говорилось также, что Временное Правительство должно воспрепятствовать военному поражению союзников на Западе, так как германские войска, одержав на Западе победу, обрушились бы со всей силой на Россию. В заявлении говорилось поэтому о необходимости укрепления армии "для наступления и для обороны".

Это заявление было опубликовано 6 мая. 14 мая был опубликован приказ Керенского по армии. Это не был еще приказ о наступлении, но он, несомненно, подготовлял наступление, по крайней мере, психологически. Керенский призывал в нем солдат "пойти вперед сплоченными рядами", когда правительство это прикажет.

Оба эти документа имели очень важное значение. С одной стороны, они вызвали рост патриотических настроений во всей России. Керенский в это время был чрезвычайно популярен, его, после выступлений на митингах в тылу и на фронте, носили на руках и забрасывали цветами. Все "буржуазные" газеты поддерживали Временное Правительство, особенно в вопросе о войне. Укреплению оборонческих настроений способствовало и то, что партия эсеров, разделяющая целиком взгляды правительства в вопросе о войне, стала в этот момент самой крупной и самой могучей партией в России. В ее ряды вошли не только социалисты, но и, в большом количестве люди, до февраля никогда о революции не помышлявшие. По меткому замечанию какой-то газеты тогдашних времен, не быть хотя бы эсером или стоять правее эсеров считалось тогда в России неприличным. На фронте эсеры, к моменту образования коалиционного Временного Правительства, имели за собою подавляющее большинство солдат.

Но одновременно происходил и другой процесс. Часть солдат на фронте и часть рабочих в Петрограде и Москве стала относиться подозрительно к подготовке наступления, а следовательно, и к Временному Правительству.

Кажется большевики но я в этом не уверен, пустили тогда в ход следующую формулировку: "или революция победит войну, или война побе-

дит революцию". Эта формулировка стала ходкой фразой, она часто повторялась на митингах и даже в частных разговорах. Смысл ее был такой, что послереволюционная Россия не может одновременно вести войну и углублять и расширять революцию. Усилия должны быть направлены в какую-нибудь одну сторону. Дальнейшее ведение войны требовало, понятно, неимоверных усилий не только в смысле политическом, но и экономическом, а хозяйственная жизнь страны и транспорт были уже разрушены. Но мне кажется, что более важными были психологические соображения. Революция во многих умах отождествлялась с необходимостью немедленного изменения к лучшему, а это изменение не было возможно, пока продолжалась война. В разговорах с солдатами Запфронта, а иногда и с рабочими в Минске и других городах Запобласти, я часто слышал фразы, источником которых были соображения этого рода. Солдаты говорили примерно так: "Какая тут революция, если надо воевать, как и раньше, и хлеба, как и раньше, мало дают". Рабочие часто говорили тоже самое. Но характерной особенностью этого периода является то обстоятельство, что такого рода мысли очень редко высказывались открыто на собраниях и митингах. Они шли вразрез с общей, патриотической и оборонческой волной, и те, которые так думали, стеснялись и боялись защищать свою точку зрения на собраниях. Что касается большевиков, то они тоже были очень осторожны. Я часто слышал большевистских ораторов, начинающих свое выступление таким образом: "Я, конечно, не большевик, но...." Некоторые из этих ораторов шли даже дальше: они в начале своих речей ругали Ленина, называя его изменником и чуть ли не германским шпионом, а затем защищали большевистскую точку зрения, тщательно скрывая от слушателей, что это именно большевистская точка зрения. Но слушатели обыкновенно понимали. А часто не только понимали, но и голосовали за большевистские резолюции в подавляющем большинстве, после какого-нибудь митинга, ход которого совсем не указывал, что большинство собравшихся поддержат большевиков.

Другими словами, большевистские настроения уже тогда охватывали значительную часть солдатских и рабочих масс, но эти настроения не были заметны на поверхности политической жизни. Так было и во время выборов в минский Совет. Я помню большое собрание кажется, в железнодорожных мастерских, на котором выступали бундовцы, меньшевики, имеющие большое влияние среди железнодорожников, и эсеры. Большевики послали на это собрание Алибегова, который произнес шутливую речь без особенного политического содержания. Он уверял, что Ленин не дьявол, "как все говорят", а просто человек, рассказывал свои кавказские анекдоты, и т.д. Некоторые слушатели смеялись, другие свистели, третьи их было больше

всего молчали. Алибегов не мог притворяться, что он не большевик, так как он был в Минске хорошо известен, как большевик. На этом собрании Алибегов был, кажется, единственным большевистским оратором, но когда он предложил список большевистских кандидатов в Совет, то список получил больше голосов, нежели другие списки. Это было настолько неожиданно, что присутствующие на собрании потребовали вторичного голосования. Оказалось, что отмалчивающиеся рабочие действительно поддерживали большевиков. Их было избрано в Совет четыре или пять человек, а меньшевиков, эсеров и бундовцев по одному.

Под местными условиями, на которые я выше обращаю внимание, я понимаю, прежде всего, близость фронта. Минск в это время хотя фронт находился в расстоянии ста километров был прифронтовым городом в полном смысле этого слова. В нем находился целый ряд военных учреждений, сюда приезжали по делам и в отпуск офицеры и солдаты, а после февральской революции это движение усилилось, так как массы солдат приезжали в город без всякого разрешения, просто чтобы узнать новости или чтобы предъявить свои пожелания и требования. Это придавало городу особый характер. Выборы в минский Совет отражали настроение на фронте, которое в то время, как эти выборы показывают, было уже антивоенным.

Наконец, присутствие в Минске и в окрестностях Минска больших масс польских беженцев тоже сыграло свою роль. Беженцы, независимо от их политических настроений, стремились прежде всего к тому, чтобы поскорее вернуться на родину, а это было возможно только после окончания войны. Мне хорошо известны случаи, когда за большевиков во время выборов в Совет и во время других выборов голосовали поляки, ничего общего с большевиками на имевшие. Они просто надеялись, что большевики, скорее нежели другие партии, выведут Россию из состояния войны.

* * * Для характеристики настроений и неустойчивости этих настроений мне хотелось бы описать два случая, имевших место в это время, т.е. к концу мая.

В Минске находились тогда мастерские Согора, т.е. Союза Городов, организации, похожей на Земский Союз. В этих мастерских работало много механиков, подлинных "пролетариев". я помню, что там были даже бывшие рабочие Путиловского завода из Петрограда. Мастерские были большие, они чинили автомобили и всякое военное оборудование. Одно время рабочие мастерских поддерживали меньшевиков и бундовцев, большевики посылали туда своих людей, но успеха в Согоре они не имели. Но вот к концу мая

произошло неожиданное событие. Рабочие мастерских, не в подавляющем большинстве, а поголовно, объявили себя анархистами. Во главе их стал некто Лукашевич, полуинтеллигент, работавший в мастерских конторщиком. Он, от имени Согора, предъявил минскому Совету целый ряд требований, не политического, а экономического характера. Он требовал, чтобы рабочие этих мастерских снабжались регулярно продовольствием, чтобы им было повышено жалованье, и т.п. Такого рода требованья предъявлялись Совету часто, но выполнить их Совет не мог. Лукашевичу и пришедшим с ним делегатам были даны какие-то обещания, но ничего сделано не было. Тогда Лукашевич заявил, что если Совет не исполнит требований анархистов-рабочих, то они разгромят Совет и возьмут власть в городе в свои руки.

Это не была пустая угроза. Лукашевич устроил большую демонстрацию в городе, в ней приняли участие не только все рабочие мастерских Согора, но и несколько тысяч жителей города. На следующий день Стефан Хельтман^* и я отправились в мастерские Согора. По дороге мы захватили с собой Рейнгольда. Там происходил большой митинг, выступал Лукашевич, излагая анархическую программу. Был и какой-то другой оратор, выступивший с черносотенной антисемитской речью. Рабочие его освистали, но Лукашевич защищал этого оратора, как "подлинного анархиста", и сказал, что он его давно знает. Когда нам дали слово, то первым выступил Хельтман, который был человеком начитанным и который теорию анархизма знал гораздо лучше Лукашевича. Он совершенно сбил с толку Лукашевича, цитируя Бакунина и Кропоткина. Рейнгольд и я продолжали в том же духе. Мы сообразили, что наши слушатели, как это ни странно, гораздо больше интересовались отвлеченными политическими теориями, нежели вопросом о хлебе насущном. (В то время такие явления не были единичными, революция всколыхнула рабочие массы, заставила их думать, искать новых путей и новых теорий).

Мы излагали в своих речах азбучные истины: говорили о вреде и опасности антисемитизма, о научном анархизме и о том, что выступления рабочих Согора ничего общего с ним не имеют. После этого и нескольких других митингов в Согоре брожение там улеглось. Насколько помню, Лукашевич и несколько рабочих из мастерских продолжали считать себя анархистами, но большинство рабочих от анархизма отошло. Все это произошло в течение всего нескольких дней. Время было тогда такое, что люди легко станови-

* Стефан Хельтман был в двадцатых годах Председателем Совнаркома Белорусской ССР. Он исчез во время чисток тридцатых годов.

лись приверженцами каких-нибудь теорий и взглядов, и так же легко и быстро отказывались от них.

Другой случай касается немецких прокламаций. Я, впрочем, не знаю, были ли это настоящие немецкие прокламации, или поддельные. Однажды утром ко мне пришел Пикель. Он был очень взволнован. Он показал мне листовку, которую принесли в Совет приехавшие с фронта два солдата. Они рассказали, что листовки были сброшены с немецкого самолета.

Листовка была подписана "командующим немецкими войсками" и "русские солдаты" призывались в ней к поддержке большевиков. В листовке говорилось, что германское военное командование готово заключить с большевиками справедливый мир, и т.п.

Прокламация была написана таким образом, что некоторые ее формулировки и фразы точно соответствовали статьям "буржуазной" печати, обвинявшей большевиков в сношениях с немцами, в том, что они поддерживают интересы Германии, а не России. Пикель был того мнения, что прокламации не были вовсе сброшены немцами, а что они были составлены и напечатаны противниками большевиков из "буржуазного" лагеря в самой России. Распространение прокламаций и даже сам факт их существования был, однако, для большевиков очень опасен.

Пикель пришел ко мне потому, что я был хорошо знаком с начальником минской милиции. Начальником в то время был поляк, член нашего Объединения, фамилию которого я позабыл. Пикель и еще кто-то из минских большевиков решили, что милиция должна произвести секретное расследование и узнать, кто и где эти листовки напечатал.

Но начальник милиции, о котором идет речь, совершенно для этой роли не годился. Его вмешательство могло только повредить делу, да к тому же милиция была образована только недавно, никакого аппарата для такого рода расследований у нее не было. Заняться делом мог только уголовный розыск, в котором в то время еще работали многие дореволюционные сотрудники, но передавать ему дело мы не хотели. Но меня самого заинтересовала история с листовками и я разыскал с Пикелем солдат, которые листовку принесли. Они сказали нам, что получили ее в своей части поблизости фронта и что там таких листовок много. Я как раз собирался ехать на фронт, для выступления на митингах, в какой-то полк, расположенный поблизости той части, где листовки будто бы были сброшены. Ландер, Мясников и Кнорин просили меня расследовать дело на месте и послали со мной капитана Селезнева, примкнувшего к большевикам в начале революции.

Селезнев и я потратили на это дело насколько дней. Мы были в той части, где прокламации будто бы были сброшены, и в других частях. Нигде никаких следов прокламаций мы не нашли, о них никто ничего не знал. Но нас несколько поразило следующее: когда мы показывали листовку на фронте, то там она никакого особенного интереса не вызывала. Солдаты считали вполне естественным, что немцы поддерживают большевиков, а большевики немцев. Когда Селезнев возмущался и утверждал, что листовка поддельная и что она напечатана не немцами, а русскими контрреволюционерами, которые хотят таким образом скомпрометировать большевиков, то солдаты не понимали его возмущения. Один из них сказал что-то в таком роде:

"Какая тут может быть компрометация? Большевики не хотят войны, а немцы тоже люди и тоже не хотят с нами больше воевать. Одним словом, все в порядке и обижаться нечего".

Интересно то, что солдат, который это сказал, стал недавно большевиком, а за несколько недель до этого был их ярым противником (Селезнев этого солдата хорошо знал). Выступая против большевиков, солдат обвинял их именно в том, что они "работают на немцев": это он считал их самым большим преступлением. Но в течение нескольких недель его взгляды настолько изменились, что он не только сам стал большевиком, но и в "работе на немцев" ничего предосудительного уже не видел.

Таких солдат было больше. Неустойчивость их политических воззрений была использована большевиками, которые знали, что хороший оратор может иногда привлечь на свою сторону большинство слушателей, относившихся к большевикам враждебно. Это удавалось особенно часто Мясникову, который выступал с речами в частях, о которых было известно, что они относятся к большевикам враждебно.

Эпизод с прокламациями так и остался невыясненным. Я о нем потом ничего больше не слыхал и поэтому, как уже сказал выше, не знаю, печатались ли эти прокламации немцами, или нет.

Примечания научного редактора

1) Гучков Александр Иванович (1862 - 1936), русский предприниматель, основатель и лидер "Союза 17 октября" (партии октябристов, выражавшей интересы крупной буржуазии и части помещиков). С 1910 г. председатель III Государственной думы. В 1915 - 1917 гг. председатель Центрального военно-промышленного комитета. Во время Февральской революции вместе с В.В. Шульгиным пытался спасти монархию. В 1917 г. военный и морской министр Временного правительства. Противник советской власти. В 1918 г. эмигрировал во Францию.

2) Sukhanov N.N. The Russian Revolution, 1917, а personal record / Ed, abridged and translated by Joel Carmichael from Zapiske о revolutsii. London; New York, Oxford University - Press, 1955. P. 390.

3) Кастрычнiк на Беларусi. Вып. I. Мн., 1927. С. 23.

4) Кастрычнiк на Беларусi. Вып. Е Мн., 1927. С. 34.

5) Каган Л. Люты Кастрычнiк на Беларусi (февраль-октябрь в Белоруссии) // Полымя. No 7. 1925. С. 91.

6) Кнорин В. 1917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 36.