Большевистское Временное бюро начало фактически работать только в июне. Некоторое время оно существовало как будто подпольно: большевики Запобласти неохотно и медленно шли на открытый раскол с другими социалистическими партиями. Мы, т.е. Польское Социалистическое Объединение, пытались до последнего момента удержать их от этого. Сам Кнорин пишет об этом так:"Межрайонный центр, от которого старые большевики

Под межрайонным центром Кнорин, очевидно, понимает объединение всех социалистических партий. Оно фактически существовало, но никакого центра не было, по крайней мере он никогда формально не существовал, и уже поэтому Польское Социалистическое Объединение не могло его возглавлять. Я, впрочем, полагаю, что и эту фразу Кнорин написал больше для того, чтобы избежать критики твердокаменных большевиков, могущих его упрекнуть в политических сношениях с другими социалистическими партиями. На самом деле, от совместной работы всех социалистических партий отошли не только, как он пишет, старые большевики, но все большевики. Кроме того, то, что он пишет, создает впечатление, что сношения и связи с Польским Социалистическим Объединением были в этот момент порваны окончательно и навсегда. Между тем, как раз после создания ими отдельной большевистской организации, сами большевики, и в том числе Кнорин, обратились к нам с предложением согласовать нашу работу или, проще говоря, с просьбой о поддержке. Польское Социалистическое Объединение обсуждало это предложение на заседании правления, но так как были голоса за и против, то мы решили поставить вопрос на общем собрании, которое и было специально созвано для этой цели. Не нем присутствовало не менее тысячи человек и продолжалось оно несколько часов: помню, что собрание началось вечером, а кончилось уже под утро. Несколько человек высказалось против поддержки нами большевиков, но очень большое большинство было за это. И на этом собрании главную роль сыграл вопрос о войне и мире. Были даже голоса, что мы, как поляки, собирающиеся вернуться в Польшу, не должны особенно вмешиваться во внутренние русские дела, но что вопрос о войне и мире касается нас и только поэтому мы должны работать совместно о большевиками. Берсон и я выступили, помню, против такой несоциалистической оценки положения, доказывая, что русская революция не является исключительно русским делом. В конце концов было решено, что наше Объединение будет поддерживать большевиков, поскольку они ведут политику, направленную к скорейшему окончанию войны.

С этого момента, т.е. примерно с начала июня, и начинается период тесного сотрудничества Польского Соцобъединения с большевиками. Наши представители вошли даже в секретный большевистский комитет по

На фронте шла лихорадочная работа по подготовке общего наступления (по всему Запфронту). В тылу наступление подготовлялось газетными статьями "буржуазной" печати. Начались репрессии против большевиков и их газет, особенно против их солдатского органа "Окопная Правда". Номера "Окопной Правды" часто уничтожались на пересыльных пунктах. Они уничтожались также группами населения, среди которых было много солдат, на улицах Минска, так что вскоре газетчики отказались "Окопную Правду" продавать. Дезертиры с фронта арестовывались, но их было уже так много, что о заключении их в тюрьму не могло быть речи: не хватило бы места. За городом, в предместье "Серебрянка", был поэтому устроен лагерь для дезертиров, их там было не менее шести семи тысяч. Но тут встал вопрос о том, кто должен этих дезертиров охранять. В Минске находился тогда 37-й пехотный полк, из него и нескольких других частей состоял местный гарнизон. Из Могилева, где была Ставка Верховного Главнокомандующего, пришло распоряжение о том, чтобы дезертиров охраняли местные гарнизоны. 37-й полк получил соответствующий приказ, но он не был выполнен. Дезертиры объявляли себя большевиками, то есть политическими заключенными, а солдаты 37-го полка считали, что политических заключенных они сторожить не должны. Командир полка тоже не хотел, чтобы его солдаты соприкасались с большевиками-дезертирами. Он, кроме того, считал, что сторожить заключенных не военное дело, и потребовал, чтобы этим занялась минская милиция.

Начальником милиции, как я уже говорил, был член Польского Соцобъединения. Это был человек свирепого вида с усами а ля Вильгельм Второй и громоподобным голосом, но в начальники милиции он совершенно не годился. Грабежи на улицах и грабежи квартир, равно как кражи и всякого рода другие уголовные преступления, стали повседневным явлением, было опасно возвращаться вечером домой, а его милиция ничего не делала. Ее начальник произносил по всякому удобному и неудобному поводу речи на собраниях, он очень интересовался политикой, был убежденным социалистом и старым членом ППС, сидел до революции в тюрьме, но человек он был мягкий и для такой работы просто неподходящий. Когда ему было предложено поставить караулы милиции в серебрянском лагере, он пришел к нам за советом. Мы посоветовали ему держаться подальше от всего этого дела. Сделали мы это не по политическим, а по практическим соображениям. Мы не считали дезертиров ни большевиками, ни политическими заклю-

Начальник милиции послушался нашего совета и караулов в лагерь не послал. Но он пошел дальше этого, составив воззвание к населению, которое он велел отпечатать и расклеить по городу. В воззвании он написал, что сам сидел в царской тюрьме за политическую деятельность, что сейчас, после революции, политических заключенных в России быть не должно и что он поэтому "с большим возмущением" отказался выполнить приказ о том, чтобы милиция сторожила "большевиков" в серебрянском лагере.

Положение было такое, что начальник милиции за свое воззвание, может быть, и получил нагоняй от комиссара Временного Правительства я смутно помню, что он нам жаловался на этого комиссара, но этим дело и кончилось. Безвластие было такое, что никто даже толком не знал, кому милиция и ее начальник должны подчиняться: комиссару Временного Правительства, минской Городской Думе, которая тогда еще существовала, или совету. А так как никто дезертиров сторожить не хотел, то они пользовались в лагере полной свободой, их там кормили, но они могли уходить из лагеря в любое время дня и ночи. Многие из них только ночевали в лагере, а день проводили в городе, посещая всякого рода митинги или просто околачиваясь без дела. Многие потом разъехались, но вместо них прибывали новые, часто под конвоем, который, однако, уезжал обратно, доставив дезертиров в этот своеобразный лагерь.

На фронт тем временем приезжали большевистские агитаторы из Петрограда и других мест. Часто одному такому агитатору удавалось совершенно расстроить военную дисциплину какой-нибудь части. Вот характерное донесение начальника штаба Первого Сибирского корпуса, относящееся к тому времени. Первый Сибирский Корпус находился на Западном Фронте. 11 июня, т.е. за несколько дней до начала наступления, начальник штаба корпуса послал в ставку Верховного Главнокомандующего следующую телеграмму, копия которой сохранилась в Центральном Государственном Военно-Историческом Архиве:

"Доношу копию донесения, полученного комиссаром Первого Сибирского (командиром Первого Сибирского Корпуса) от комполка 61-го Сибирского (командира б1-го Сибирского Полка): Мне и офицерам остается

Начальник штаба Первого Сибирского корпуса добавил к этому донесению следующее:

"Командарм (командующий армией) выразил надежду, что если не 61-й, то другие полки славного Первого Сибирского корпуса не захотят наложить пятна на добрую славу корпуса и сумеют защитить своих начальников... В 61-й полк выехала делегация фронта с делегатом Петроградского совета солдатских и рабочих депутатов"^*3.

Указание в этом сообщении на делегата Петроградского совета весьма интересно. Петроградский совет в это время был еще в руках меньшевиков и эсеров, большевики были в нем в незначительном меньшинстве. Но минский Совет уже находился во власти большевиков. Поэтому для успокоения солдат военные власти должны были вызывать представителей Петроградского совета.

В подлинности приведенного документа я не сомневаюсь. Я хорошо помню много такого рода случаев во фронтовых частях в период, предшествовавших июньскому наступлению.

В одной из этих инструкций говорилось о том, что дезертиры, вообще говоря, не являются подходящим объектом для большевистской пропаган-

Как я указывал выше, Польское Соцобъединение решило поддержать большевиков, особенно в их антивоенной кампании. Члены Объединения, и я в том числе, работали в тесном контакте с секретным комитетом большевиков по работе в армии. В июне, еще до наступления, я несколько раз ездил на фронт, выступая уже не на польских, а на чисто русских солдатских собраниях. Ездил я как член исполнительного комитета минского Совета. Этот Совет был фактически советом не только рабочих, но и солдатских депутатов. В него входили делегаты минского гарнизона. Но военные власти Запфронта, а также комиссар Временного Правительства, не признавали существования совета рабочих и солдатских депутатов. (В Петрограде, а Москве и в других городах это признавалось, и там Советы официально назывались Советами рабочих и солдатских депутатов.) Военная цензура постоянно вычеркивала из сообщений в газетах слова "солдатских депутатов", но фактического положения вещей это, конечно, не меняло.

Военный большевистский комитет занимался также собиранием оружия и его распределением. Оружие было тогда приобрести не трудно. Денежных средств на это у большевиков в Запобласти, кажется, не было, но дезертиры охотно отдавали свое оружие, а кроме того большевики-солдаты перевозили оружие, которое они раздобывали своими способами (вероятно, просто крали со складов). Привозились в Минск винтовки и револьверы. Они хранились в доме, который большевики получили от городских властей для своего комитета (Петроградская, 6). Часть оружия распределялась среди поддерживающих большевиков рабочих в Минске, Борисове, Бобруйске, Орше и в других городах. Все это делалось под лозунгом необходимости защищать большевистские организации. В Запобласти были тогда образованы различные "батальоны смерти", "штурмовые батальоны" и т.п. отряды, руководители которых угрожали разгромить большевиков, а также и Советы. Лозунг о защите большевистских организаций не был поэтому только прикрытием подготовляемого ими вооруженного восстания. О вооруженном восстании в июне большевики в Запобласти еще не думали. Ленин в Петрограде уже его подготовлял, но в Запобласть эта политическая линия еще не проникла.

Параллельно с большевистским комитетом по работе в армии работало бюро большевистской партии. Я говорил выше, что его председатель Мясников изменился после того, как он стал во главе этого бюро. Он сделался весьма ретивым, слишком даже ретивым большевиком, перестал слушаться других большевиков с более продолжительным партийным стажем и стал действовать по собственному почину. Первым шагом на посту председателя временного бюро большевистской партии было опубликование Мясниковым "манифеста" к рабочим и солдатам. "Манифест" был составлен в очень резком тоне, Мясников выступил в нем против эсеров и меньшевиков, которых он называл "почти социалистами" или "полусоциалистами"^*4. В последующие годы такого рода выражения были заменены в большевистской литературе простой руганью, но в июне 1917 года даже они звучали слишком резко. Большевики были тогда заинтересованы в том, чтобы поддерживать в минском Совете хорошие отношения с другими социалистическими партиями, и Мясников получил за свой "манифест" нагоняй от большевиков, которые официально должны были ему подчиняться. Особенно грубо выругал его я случайно при этом присутствовал Кнорин, что было тем более неожиданно ввиду того, что Кнорин почти никогда не подымал голоса и грубых выражений не употреблял. Сам Мясников следующим образом вспоминает свой манифест:

"Сколько шума поднял тогда этот "манифест" не только в рядах врагов, но и друзей: слишком было смело и решительно... Было созвано летучее за-

Михайлов, о котором идет здесь речь, это Фрунзе. Судя по словам Мясникова, он в это время еще или опять был в Минске, но я помню Фрунзе только по его деятельности в самом начале революции, т.е. в марте или апреле. Он тогда, но очень недолго, возглавлял минскую милицию, но особой политической роли не играл и стал более известен значительно позже, уже в Петрограде.

Что касается совместной работы с меньшевиками, то такие настроения в это время не только были, но они были даже преобладающими настроениями. Отношение к эсерам было несколько другое. Ввиду того, что партия эсеров разрослась за счет хлынувших в нее раньше несоциалистических элементов, а также потому, что эсеры не были партией ни социал-демократической, ни марксистской, большевики не надеялись на сотрудничество с ними в будущем. Но они определенно надеялись на сотрудничество с меньшевиками. По крайней мере так обстояло дело в Запобласти. Я это знаю не по большевистским официальным печатным заявлениям, а по частным разговорам с ними. Надо вообще сказать, что в Запобласти была несколько своеобразная обстановка. Большевики уже в мае - июне пользовались там гораздо большей поддержкой в массах, нежели в Петрограде, а при выборах в Учредительное Собрание за большевиков было подано больше 60% всех голосов, т.е. абсолютное большинство⁵. Но вместе с тем большевики Запобласти были настроены гораздо более "примиренчески" по отношению к другим социалистическим партиям и гораздо менее "ленински" в вопросе о захвате власти, диктатуре пролетариата и т.п., нежели большевики в центре и даже в других частях России.

Но я возвращаюсь к июньским событиям. Наступление на фронте началось 18 июня. В тот же самый день, но еще до того, как в городе были получе-

Большевики, которых большинство делегатов петроградского съезда обвиняло в намерении уже тогда захватить власть в свои руки, были заинтересованы в том, чтобы доказать, что эти обвинения несправедливы (к захвату власти они еще не были готовы). Они поэтому и в Петрограде и в Минске хотели создать впечатление, что они действуют вместе с другими социалистическими партиями и что никаких враждебных намерений по отношению к этим партиям у них нет. Но в Минске они действовали несколько более искренне, нежели в Петрограде. Минские большевики или, по крайней мере, большинство руководящих большевиков, действительно полагали, что надо идти вместе с меньшевиками, бундовцами, а что касается совместной демонстрации, то и с эсерами, и демонстрация, хотя большевики уже имели большинство в Совете, была устроена совместно всеми социалистическими партиями, с подлинным энтузиазмом и без всяких трений. Наше Объединение тоже приняло в ней участие. Это была одна из самых крупных, если не самая крупная уличная демонстрация, которую я видел в Минске.

Через несколько дней после демонстрации минский Совет опубликовал по поводу нее особое сообщение. Оно было напечатано в "Вестнике Минского Губернского Комиссариата" 25 июня. "Вестник" был органом губернского комиссара Временного Правительства. В сообщении, между прочим, употребляется название "совет рабочих и солдатских депутатов", которое цензура на этот рез пропустила. Вот содержание этого сообщения:

"Исполком минского совета рабочих и солдатских депутатов, обсудив обстоятельства, имевшие место в связи с мирной демонстрацией 18 июня в городе Минске, находит: воззвание партии "Народной Свободы" (кадетов),

Ввиду того, что во время демонстрации наблюдалось несколько случаев срывания флагов с лозунгами, нежелательными для некоторой части граждан, исполком выражает свое полное осуждение поведению этих граждан, как недостойному и дезорганизаторскому, и приветствует тот сознательный и дружный отпор, который оно вызвало со стороны революционно настроенных товарищей демонстрантов.

А также исполком заявляет, что все заметки о демонстрации, помещенные в "Русском слове"^*, в одной из которых говорится, что якобы социал-демократы большевики готовили вооруженную демонстрацию, а в другой, что были насилия над ними демонстрантов, являются совершенно ложными. Всем очевидцам предоставляется судить, насколько можно верить подобным газетам. Был единственный случай ареста толпой черносотенца, срывавшего флаг, который по установлении в милиции личности был отпущен.

Весь распорядок демонстрации был принят совместно Минским Исполкомом совета рабочих и солдатских депутатов и фронтовым комитетом. Все митинги были проведены под наблюдением особых президиумов из представителей обоих комитетов и нигде инцидентов не было, за исключением митинга на Нижней Ляховке, где во время речи социал-демократа

Прежде всего оно свидетельствует, что демонстрация 18 июня была подготовлена и проведена совместно минским Советом и фронтовым комитетом. В Совете большевики уже имели большинство, но фронтовой комитет был тогда еще в руках эсеров и меньшевиков. Я помню, что так действительно было дело, т.е. что демонстрация подготовлялась и проводилась всеми социалистическими партиями. Помню также, что минские большевики особенно этим гордились. Говорилось даже в их среде что большевики Запобласти покажут большевикам в Петрограде, как надо проводить в жизнь лозунг совместной работы со всей "революционной демократией".

Под этими словами понимались тогда социалистические партии. Большевики особенно подчеркивали водораздел между этими партиями и "буржуазией", то есть, практически говоря, кадетами, и по тону и стилю приведенного выше сообщения видно, что оно было составлено большевиками. Тем не менее надо сказать, что такой водораздел к июню углубился и стал принимать все более резкие формы. Это выразилось не только в заметках о демонстрации московского "Русского Слова" и в попытках срывания флагов, о которых говорится в сообщении.

Я уже упоминал ударные батальоны, батальоны смерти и т.п. (В Петрограде были еще и женские батальоны, но в Запобласти их не было.) Эти военные добровольные группы были организованы будто бы для укрепления Фронта, но военные власти не очень торопились посылать их на фронт, что и неудивительно, так как собранные наспех группы людей различных возрастов, многие из которых вообще не проходили военного обучения, для войны на фронте, конечно, не годились. Их поэтому, по крайней мере на Запфронте, туда и не направляли. Они оставались в Минске и в других прифронтовых городах. Надо полагать, что эти батальоны, хотя они, может быть, и были созданы с мыслью об укреплении фронта, предназначались одновременно и для другой дели: для того, чтобы усмирить большевиков в случае их вооруженных выступлений. Но только в первую очередь большевиков. Это были, в полном смысле слова, антисоветские батальоны. Они этого

Автор этой революции Кнорин признает в своей книжке^*9, что минский Совет, вместе с большевиками, поддержал приказ о наступлении. Но он не объясняет, почему большевики так поступили, и о первой резолюции, оглашенной до перерыва, не говорит ни слова. Но и без его объяснений ясно, что это был тактический маневр. Начало наступления вызвало патриотический подъем, большевики Запобласти не хотели, чтобы их обвиняли в отсутствии патриотизма или в стремлении вести свою особую политику.

Оглашение второй резолюции, поддерживающей приказ о наступлении, вызвало громкий и действительно долго не смолкающий хохот всего зала. Прений о резолюции не было. Позерн предложил принять ее единогласно, но против нее голосовали два или три меньшевика-интернационалиста и представители Польского Соцобъединения.

Наступление на фронте очень скоро провалилось. Большевистские мемуаристы, в том числе и Кнорин, утверждали потом, что наступление было сорвано большевиками. Мне думается, что это неверно.

Наступление не могло удасться потому, что для него было уже слишком поздно. Солдаты уже не хотели воевать. Не только те солдаты, которые поддерживали на митингах большевиков, принимая их резолюции, не только дезертиры, которые, по выражению Ленина, "голосовали ногами", уходя с фронта. Не хотели воевать и те, которые незадолго до наступления носили на руках Керенского и аплодировали, когда он или другие ораторы призывали к наступлению. Патриотический подъем был соломенным огнем. Солдаты не то что устали, а, в подавляющей массе, считали, что войну надо прекратить.

Такое впечатление я вынес из поездок на фронт. Незадолго до начала наступления я был в Полочанах, где все еще находилась база Земского Союза, в которой я до революции работал. Там у меня было много знакомых и друзей, не только среди работников Земского Союза, но и среди солдат и младших офицеров, части которых были расположены в Полочанах или поблизости. Я мог говорить с ними вполне откровенно, и поехал я туда не для устройства митингов, а для того, чтобы повидаться с моими знакомыми и для самого себя узнать, что они думают.

И вот мне кажется, что если бы даже большевики не вели антивоенной агитации, то и тогда войну дальше нельзя было вести. Конечно, большевистская пропаганда сыграла свою роль. Но эту роль не следует преувели-

Чувство обиды влекло за собою ненависть не только к помещикам и царскому правительству, но и ко всяким внешним проявлениям материальной культуры или даже просто материального достатка, потому что достаток и культура были символами могущества угнетателей. Мне вспоминается унтер офицер уже немолодой, который заведовал конюшней в Полочанской базе в 1916 году (он был прикомандирован к Земскому Союзу из армии). До революции я часто с ним беседовал. Он был очень неглупым, очень уравновешенным человеком. Происходил он, кажется, из Тамбовской губернии, но был не украинцем, а русским крестьянином.

В июне 1917 года я встретил его опять в Полочанах, но жил он уже не в бараке при конюшне, а в доме какого-то священника в расстоянии каких- нибудь девяти километров от Полочанской базы. Священник с семьей давно эвакуировался в глубь России. Мой знакомый ездил на базу на повозке, но не каждый день: часто он оставался дома, ничего не делая. Вечером он повез меня к себе в гости, дом был с садом, небольшой, но приятный, с хорошей обстановкой. Уктер-офицер и его друзья солдаты ужасно дом загадили. Они переломали также деревья во фруктовом саду. Унтер офицер поил меня чаем. Он принес из кухни стаканы и тарелки, на, которых были остатки пищи. Вместо того чтобы их вымыть он выбросил тарелки в окно и

Говорил он это с особой злобой: тарелки были для него символом хозяйственного достатка, которого он в своей деревне, вероятно, не знал. Поломанные фруктовые деревья в саду тоже были символом чего-то, вероятно какого-нибудь помещичьего сада. Я помню, что у него самого сада не было, что он работал батраком и очень бедствовал.

Я бы хотел добавить еще одно. Когда я вспоминаю город Минск этих времен, то вижу кафе "Селект". Это было лучшее кафе города и оно было своего рода барометром, показывающим меняющуюся политическую обстановку. Кафе было сравнительно дорогое. В дореволюционное время оно посещалось только офицерами и штатской публикой, но не солдатами. Там бывали, впрочем преимущественно штабные офицеры, одетые с иголочки, с широкими серебряными погонами. Офицеры военного времени, приезжавшие с фронта, уже в дореволюционное время часто погон не носили, заменяя их проведенной химическим карандашом линией со звездочками, тоже сделанными химическим карандашом. Это считалось особым шиком и признаком, что офицер не штабной, а фронтовой. Но такие офицеры предпочитали другие кафе, в "Селекте" они плохо себя чувствовали.

Кафе "Селект" пустовало в апреле и в мае, но с начала июня оно воскресло. Я жил неподалеку от этого кафе и, проходя, часто видел, что туда опять стали ходить шикарно одетые офицеры и хорошо одетые женщины, которых раньше, в предыдущие месяцы, тоже на улицах не было видно. Подготовлялось наступление и одновременно с процессом разложения на фронте в ближайшем тылу наблюдался другой процесс. Армия, вернее ее руководящие кадры, укреплялась, кадровые офицеры знали, что они теперь нужны, они, на короткое время, вновь почувствовали свою силу и значение. Они стали "подтягивать" солдат. В других кафе бывали иногда и солдаты. По военным правилам солдат мог оставаться в кафе, если попросил разрешения остаться у любого находящегося в кафе офицера. В предыдущие месяцы солдаты входили в кафе и садились, не спрашивая ни у кого разрешения. Но в июне офицеры начали настаивать на точном исполнении этих правил. Что же касается кафе "Селект", то там появился у входа швейцар, который солдат в кафе вообще не пускал. И кафе стали опять посещать местные купцы, военные поставщики и обогатившиеся на войне всякого рода посредники, которых в то время называли спекулянтами.

Все это, может быть, и мелкие штрихи, но для атмосферы города они характерны. Конечно, для подготовки наступления было необходимо восстано-

Обобщая, я бы сказал, что революция в этот период ушла в глубь, в солдатские массы на фронте и в рабочие массы в городах, особенно в столице, т.е. в Петрограде. На поверхности же городской жизни появились "бывшие люди". Так было, по крайней мере, в Запобласти. Участившиеся в это время нападения на членов Совета на улицах, равно как и угрозы разгромить Советы не были случайными явлениями, а выражением того кратковременного "возврата в прошлое", который тогда наступил.

Что касается внутреннего, более глубокого и более значительного течения революции, то одним из самых крупных событий, происшедших в июне месяце в Запобласти, был переход к большевикам видного эсера Калмановича, тоже в это время солдата, который выдвинулся своими выступлениями в Совете и на фронте еще до его перехода к большевикам. Его переход был важен потому, что за Калмановичем последовало довольно много других эсеров, а также беспартийных и колеблющихся членов Совета. (Калманович в последующие годы был в Москве Народным Комиссаром по здравоохранению. Он исчез во время чисток тридцатых годов.)¹⁰

Власти потеряли авторитет не только у мирного населения, но и у бандитов и воров. Такого мнения придерживался начальник минской милиции, о котором выше была уже речь. Дело было к концу июня. Исполнительный Комитет Совета вызвал его для доклада о все растущем количестве бандитских нападений и грабежей квартир. Начальника милиции спросили, что он намерен предпринять. Он сказал, что бандиты и воры потеряли всякое уважение к обыкновенным властям, они их больше не боятся, и если совет не вмешается в это дело, то бандиты не уймутся. Тут кстати надо сказать, что в росте бандитизма был посредственно, ввиду его бездеятельности виновен не только начальник милиции. Большую роль играла и фактическая безнаказанность уголовных преступлений. Обыкновенные суды тогда еще существовали (к моменту октябрьского переворота они исчезли). Но тюрьмы были уже переполнены и кроме того судьи выносили чрезвычайно мягкие приговоры, что несомненно объяснялось революционными временами и связанной с ними неохотой судить людей,

Исполнительный Комитет решил взять дело борьбы с бандитизмом в свои руки. Несколько его членов, в том число и я, были поставлены во главе групп по борьбе с бандитизмом. В группы вошли солдаты, сторожившие здание Минского Исполкома. Все они были вооружены, мне тоже дали большой наган. Вид у нас был грозный, и у всех нас были на рукавах повязки о надписью "Исполком Минского Совета". Повязки, по мнению начальника милиции, должны были особенно напугать бандитов.

Инструкций никаких мы не получили, но сообразили, что так как дело идет о борьбе с бандитизмом, то начинать ее надо непременно ночью. Мой отряд отправился на одно из предместий, где, по слухам, орудовал главный вожак бандитов и воров. Фамилии его никто не знал, но была известна его странная кличка: Почуй. Рассказывалось, что Почуй был до революции чиновником в каком-то государственном учреждении, что он отличается необыкновенной храбростью и т.п.

Мне посчастливилось встретить Почуя в одной из пивных. Это было не трудно, местные жители указали нам пивную, являющуюся чем-то вроде генерального штаба Почуя. Я не знаю, был ли очень храбр, но он был несомненно весьма нахален и хорошо ориентировался в положении дел. Дело заключалось в том, что хотя все знали, что Почуй бандит, доказательств его бандитских действий не было. А без доказательств об его аресте не могло быть и речи. Этим была бы нарушена "революционная законность". Почуй в ироническом тоне изложил мне все это и попросил из пивной убраться. Я все же арестовал его, но только на время производства обыска пивной, так как сам толком не знал, имею ли право арестовать его, или нет. Во время обыска в пивной было найдено довольно много оружия, но и тут нельзя было сказать, является ли хранение оружия преступлением, или нет. Был, кажется, какой-то закон, запрещающий хранение оружия и приказывающий сдать его властям, но этот закон не применялся, да и не мог применяться потому, что оружие было буквально у всех, а политические партии открыто разделяли его среди своих приверженцев.

Оружие мы конфисковали, пригрозили Почую ужаснейшими последствиями, если он не уймется и отправились в другую воровскую пивную. Там мы тоже произвели обыск и нашли не только оружие, но и небольшой склад краденого добра. Я счел себя поэтому вправе арестовать владельца

Ходил я с моим отрядом по Минску всю ночь, ходили и другие отряды, и на бандитов это подействовало. Они были напуганы, тем более, что в городе ходили слухи о том, что Исполком распорядился расстреливать бандитов и воров без суда. Слухи были неверны, но Исполкомом они не опровергались. Бандитские нападения на некоторое время почти совершенно прекратились. Исполком, ввиду такого успеха его работы в этой области, решил пойти дальше и поручил мне повести борьбу с так называемыми скакунами.

Скакуны орудовали в то время не только в Минске, но и в других городах, в том числе и в Петрограде. Я не знаю, кто изобрел особые, довольно ловко сконструированные стальные пружины, которые прикреплялись к подметкам сапог. Во всяком случае, изобретение было сделано в месяцы революции. Надевая сапоги с пружинами, скакуны могли прыгать довольно высоко и на большое расстояние. Они таким образом перепрыгивали даже с одной стороны улицы на другую. У них были костюмы, сделанные из длинных простынь, а на голове что-то вроде белых башлыков. Я никогда сам не видел скакунов в действии, но слышал, что когда они в темные ночи сваливались на прохожих как будто с неба, то это производило необыкновенное впечатление. Люди пугались до того, что были случаи смерти от сердечного удара. Вначале никто и не знал, каким образом они могут так высоко прыгать. Рассказывалось, что у них что-то вроде маленьких самолетов, были даже слухи, что они не люди, а духи или какие-то существа, с других планет, и слухам многие верили.

Скакуны занимались грабежом, своих жертв они не убивали, а отнимали у них все, что могли, часто раздевали их догола и отнимали у них одежду и обувь. Их так боялись, что никто никогда скакунам не сопротивлялся. Они наводили ужас на все население, действуя обыкновенно на окраинах, где улицы были плохо освещены. Их излюбленным местом действия был конец Захарьевской улицы, неподалеку от исторического домика, в котором в 1903 году происходил первый съезд социал-демократической партии.

В моем отряде был солдат по фамилии Королев, мрачный, крепкий мужик, который переоделся в штатское платье и разгуливал по ночам поблизости домика. Другой солдат переоделся бабой. Минские милиционеры уже раньше применяли тот же прием, но безуспешно. Но Королеву удалось поймать скакуна, который прыгнул на его товарища, одетого в женское платье. Скакуном оказался молодой парнишка дезертир. Или он, или задержанный в одну из следующих ночей другой скакун выдал

Тогда у Королева появилась замечательная идея. Скакунов должны были судить, но все дела продвигались тогда очень медленно, черепашьим шагом, а напугать скакунов надо было сейчас. В Минске в то время не было еще электрического трамвая, ни автобусов, но была конка, т.е. конный трамвай. Вагон тянули две лошади. Но на Захарьевской улице, в месте, где улица шла круто вверх, припрягивали к конке третью лошадь. Королев предложил припрягивать вместо лошади арестованных скакунов с тем, чтобы они работали в своей "производственной одежде", т.е. в своих длинных белых халатах и с белыми башлыками.

Насколько я помню, предложение Королева никогда не было проведено в жизнь. Но кто-то сообщил о нем газетам, идея понравилась, и в течение нескольких дней довольно большая толпа собиралась на Захарьевской, ожидая появления скакунов в том месте, где раньше третья лошадь помогала тащить конку вверх. Рассказывалось даже, что скакуны уже это делают, хотя никто их там не видел. Сообщения газет имели кое-какое психологическое действие. Скакуны, среди которых было, наверно, немало хулиганов, которых привлекал оригинальный метод грабежа, побоялись компрометации, и их набеги на некоторое время прекратились.

Королев потом записался в анархисты, но он продолжал охранять Совет, несмотря на то, что анархисты и Советы считали органами мелкобуржуазной контрреволюции. О Королеве будет еще речь впереди.

1) Кнорин В. 1917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 24.

2) Кнорин В. 1917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 21.

3) Из истории установления Советской власти в Белоруссии и образования БССР: док. и материалы по истории Белоруссии. Издание Академии Наук БССР. Мн., 1954. Т. 4. С. 91.

4) Кастрычнiк на Беларусi: зб. артыкулауi дак. Вып. I Мн., 1927 г. С. 338 - 339.

5) Большевики на самом деле получили абсолютное большинство голосов в Западной области. Однако, по последним подсчетам, за них проголосовали не 60%, а 50,7% избирателей (1 млн. 614 тыс.) (См.: Энцыклапедия гiсторыi Беларусi Т. 6. Кн II. Мн. 2003 С. 11.)

6) Sukhanov N.N. The Russian Revolution, 1917, а personal record / Ed., abridged and translated by Joel Carmichael from Zapiske о revolutsii. London; Нем York: Oxford University Press, 1955. Р. 390.

7) Из истории установления Советской власти в Белоруссии и образования БССР: док. и материалы по истории Белоруссии. Издание Академии Наук БССР. Мн., 1954. Т. 4. С. 104 - 105.

8) Из истории установления Советской власти в Белорусси и образования БССР: док. и материалы по истории Белоруссии. Издание Академии Наук БССР. Мн., 1954. Т. 4. С. 107.

9) Кнорин В. 917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 2б.

10) Калманович Моисей Иосифович (1888 - 1937) с 1904 г. член партии эсеров, с 1917 г. большевик. С ноября 1917 г. начальник Минского гарнизона, комиссар по продовольствию Облисполкома. В 1919 г. член первого правительства БССР. В 1923 1924 гг. нарком продовольствия РСФСР и зам. наркома продовольствия РСФСР. С 1934 г. нарком зерновых и животноводческих совхозов СССР. В 1937 г. снят с поста и арестован. Расстрелян.