Более точные сведения о причинах июльских демонстраций и о том, как они проходили, я получил в конце июля от непосредственных участников этих событий, прежде всего от Ф. Ф. Раскольникова. К этому я тоже еще вернусь. Сейчас мне хотелось бы обрисовать положение, которое создалось в Минске и в Западной области в результате того, что произошло в Петрограде.

В Минске и в Западной области вообще никаких демонстраций в июле не было. Минский Совет и минские большевики, как мне помнится, опасались, что многотысячные толпы дезертиров с фронта, наводнившие город, воспользуются петроградскими событиями для устройства чего-то, но никаких выступлений не было. Я говорю "опасались", потому что меня и дру-

Надо вспомнить, что в петроградском Совете большинство имели тогда не большевики, а меньшевики и эсеры. Они, как впрочем и все политические партии за исключением большевиков, считали, что июльские демонстрации были ничем иным, как неудавшейся попыткой большевиков захватить государственную власть. Временное правительство, сейчас же после июльских дней, издало приказы об аресте самых видных большевистских вождей. Приказ об аресте Ленина был издан 7 июля. Он скрылся, но Троцкий, Луначарский и целый ряд других большевиков были арестованы. Еще до того в Петрограде были разгромлены толпой помещения большевистских организаций, редакции "Правды" и "Окопной Правды".

Я уже отмечал в предыдущей главе, что настроение масс в это время чрезвычайно быстро менялось. Июльские дни, несомненно, свидетельствовали об укреплении большевистских влияний в среде петроградского пролетариата. Но после того, как демонстрации ни к чему не привели, не только мещанские слои, но, мне думается, также и большая часть петроградских рабочих, перестали большевиков поддерживать (я говорю это на основании разговоров об июльских днях с их участниками в Петрограде в конце июля). В Минске наблюдалось примерно тоже самое. Большевики на митингах, в середине июля месяца, не пользовались успехом, солдаты часто их освистывали, поднялась новая волна патриотизма.

В такой обстановке состоялось тревожное, ночное собрание Минского Комитета большевиков. Они пригласили на это собрание также и представителей Польского Социалистического Объединения Берсона и меня, чего раньше они никогда не делали. Нас вызвали часов в 12 ночи с польского собрания в Народном Доме, прислав за нами машину с Рейнгольдом и Пикелем.

Я совершенно но припоминаю, были ли на этом собрании вынесены какие-либо решения. Вероятнее всего, оно носило информационный характер. Доклад о событиях в Петрограде делал, кажется, Позерн, а потом Ландер говорил о новых обвинениях, выдвигаемых против Ленина. Позерн и Ландер принадлежали к "старшему поколению" большевиков. Отчасти поэтому они пользовались большим уважением. Позерна в Минске в частных разговорах называли даже "стариком". Я недавно проверил возраст многих из этих людей. Позерну было в это время 36 лет, Ландер был на год или два старше его. Рейнгольд родиля в 1897 году, т.е. в эти дни ему было 20 лет ровно столько же, сколько и мне. Пикель был на год старше. Кнорину, действительному руководителю всей большевистской работы в Западной области, было 27 лет. Можно, впрочем, добавить, что не только Рейнгольд и я, но и многие другие политические работники того времени не могли еще, по несовершеннолетию, принимать участие в выборах в городское самоуправление, которые в это время в Минске подготовлялись. Но такое же положение было и в других городах России, правда, не в Петрограде, где средний возраст политических работников был несколько выше.

Ландер, как я выше говорил, докладывал на собрании о новых обвинениях, выдвигаемых против Ленина. Вскоре после июльских дней, вначале в "буржуазной" печати, а затем и прокурором Временного Правительства, против Ленина было выдвинуто обвинение в том, что он получил деньги от германского генерального штаба и был им направлен в Россию в качестве немецкого агента. Меньшевики (в лице Церетели) и эсеры (в лице Чернова) опровергли в Петрограде эти обвинения. Они публично заявили, что они в них не верят. Большевики, конечно, тоже обвинение отвергали. Но "буржуазная" печать

Я лично в выдвигаемые против Ленина обвинения никогда не верил. Читал я все, что печаталось в газетах, и чем больше читал, тем меньше верил. Надо, быть может, вспомнить в двух словах, в чем все это дело заключалось:

Все обвинения были основаны на показаниях некоего Ермоленко. Он служил в военной разведке с 1904 по 1913 год, был почему-то из разведки уволен и во время войны попал в плен и вернулся к шпионской деятельности среди русских военнопленных. Шпионил он тогда уже для германского военного командования, которое, по его словам, перебросило его в Россию как германского агента. Ермоленко утверждал, что германские офицеры, отправлявшие его в Россию, сообщили ему, между прочим, что в России уже работает другой немецкий агент, а именно Ленин.

Все это звучало весьма несерьезно, Ермоленко никакого доверия внушать не мог. Несколько более серьезно, но тоже мало вероятно, было показание

Газеты были полны подробностями сенсационного дела. Парвус, видный германский социалист русского происхождения, заключал, как известно, различного рода коммерческие сделки, не всегда вполне безукоризненные с моральной точки зрения. Но я об этом узнал гораздо позже. В 1917 году о Парвусе я, вероятно, ничего не знал. Что касается Ганецкого и Козловского, то с ними я познакомился только в конце июля, когда поехал в Петроград. Но я не верил, что Ленин - германский агент, так как считал совершенно исключенным, чтобы идеологический руководитель, вождь большевистской партии, человек, со взглядами и теориями которого я был хорошо знаком еще до 17-го года, согласился бы сыграть такую позорную роль. Кроме того, если бы Ленин действительно получал от немцев какие-то деньги на политическую работу, то это как-нибудь чувствовалось бы и отразилось бы на этой работе. Между тем, большевики, особенно в Западной области, в большей мере, нежели меньшевики, бундовцы и эсеры страдали от безденежья, постоянно нуждались в деньгах и из-за отсутствия денег не могли расширить своей пропагандистской работы. Это мне было хорошо известно, наше социалистическое Объединение два или три раза "одалживала" минскому большевистскому комитету небольшие суммы денег. Когда они решили издавать ежедневную газету, то они получили из центрального комитета в Петрограде на издание газеты всего 2000 рублей сумму, уже в это время довольно ничтожную^*1.

Я знал также, что местные большевики, в том числе и такие видные члены Минского Комитета, как Пикель, Рейнгольд и другие, живут впроголодь. Одно время это было, кажется, в середине июля месяца в Минске, в связи с предстоящими выборами в городское самоуправление, производилась перепись населения. Я уже не знаю, получали ли тогда члены исполкома Совета какое-нибудь жалование. Вероятнее всего, им ничего не платили, во всяком случае, я хорошо помню, что именно по материальным соображениям мне пришлось в это время взять работу в бюро по переписи, которая продолжалась всего около недели. Работал тогда со мной в той же группе

В Польском Социалистическом Объединении обвинения против Ленина тоже вызвали большое волнение. Мы решили созвать общее собрание специально по этому вопросу. Собрание состоялось в нашем Народном Доме и было весьма многолюдным. Мне было поручено сделать на нем доклад о деле Ленина. Я должен был также отвечать на вопросы, главным образом, почему Ленин спрятался, не дал себя арестовать, чтобы опровергать на суде выдвигаемые против него тяжелые обвинения. Ответить на эти вопросы мне было нелегко. Я мог с чистой совестью защищать Ленина от обвинений в том, что он немецкий агент, так как в эти обвинения я не верил. Но я сам считал, что он должен был явиться на суд и лично высказаться на суде. Мне кажется, что точно также смотрело на это дело большинство членов нашего Объединения, да и не только польские социалисты. На солдатских митингах в этот период времени слушатели часто упрекали Ленина в трусости, в том, что он побоялся предстать перед судом, в то время как Троцкий сам потребовал своего ареста. Одной из главных причин того, что симпатии к Ленину лично, а следовательно, и к большевикам, в это время сильно пали, я вижу в его нежелании предстать перед судом. Мне вообще кажется, что на массы такого рода вещи, а в поведении Ленина массы усматривали прежде всего личную трусость, действуют гораздо сильнее, чем самые серьезные политические обвинения. Я ездил тогда на солдатские и рабочие собрания и в другие города Западной области и везде видел ту же картину: Ленина на митингах гораздо реже обвиняли в том, что он германский агент, чем в том, что он струсил и спрятался в то время, когда его друзья и товарищи по партии были арестованы.

Я помню, между прочим, довольно забавный эпизод, разыгравшийся на собрании, где я выступал докладчиком по делу Ленина. Воспользовавшись тем, что собрание было очень многолюдным, кто-то из руководителей Объединения предложил собрать деньги, которые были нам нужны не то для ремонта Народного Дома, не то для взносов арендной платы. Нам была нужна довольно значительная сумма. Был объявлен перерыв, после которого Берсон торжественно сообщил, что на собрании было собрано "то, что нужно, и даже больше". Он назвал какую-то невероятную сумму, что вызвало удивление, объяснив тут же, что "главные пожертвования поступили анонимно", в тот же вечер Берсон сказал мне, что нужные деньги дал он сам, из

Но у нас была более грандиозная идея: издавать ежедневную газету на польском языке. В Минске выходила тогда только одна, буржуазная газета. Путем издания газеты мы не только хотели укрепить и расширить свое влияние на массы польских беженцев, которых прибывало все больше. В истории польского революционного движения никогда не было легальной ежедневной газеты. Мы хотели быть первыми ее издателями. Было еще одно обстоятельство, толкающее нас к осуществлению нашей идеи. Как я уже говорил, в Минске стала выходить ежедневная большевистская газета "Звезда".

Первый ее номер, в количестве 3000 экземпляров, вышел 27 июля^*2. В большевистской организации числилось тогда 660 членов^**. У нас членов и сочувствующих к июлю было уже не менее 6-8 тысяч.

Денег на издание газеты у нас не было, но мы были уверены, что мы их как-нибудь соберем. Труднее было разрешить вопрос о составе редакции. В Польском Социалистическом Объединении не было людей с журналистской практикой, ни Берсон, ни я, ни другие руководители Объединения никогда статей не писали. Только один Стефан Хельтман писал когда-то в социалистических журналах, но это было давно. Мы не решались начинать такого большого дела собственными силами. Людей пишущих было очень много в Петрограде, где польской социалистической печати не было. Объединение решило послать меня в Петроград, чтобы переговорить с ними. Переговоры должны были касаться не только того, чтобы уговорить некоторых из них переехать в Минск. Мы хотели также заручиться политической поддержкой трех социалистических партий: ППС-левого крыла, ППС-правого крыла и СДКПиЛ. Мы хотели сделать из нашей газеты орган всех социалистических партий, входящих в Объединение.

Уехал я в Петроград вместе Мясниковым, который был избран делегатом из Минска на 6-й съезд большевистской партии в Петрограде. Этот съезд

** Институт Маркса-Энгельса-Ленина при ЦК ВКП/б. Партиздат, Москва, 1934. Стр. 196.

Я жил тогда в Петрограде у моего кузена, доктора Ярмуловича из Варшавы. Он был военным врачом, ходил в капитанском мундире, но занимался и частной практикой, хотя это не разрешалось. У него была прекрасная квартира где-то недалеко от Литейного. Ярмулович к революционному движению никакого отношения не имел. В том же доме, этажом ниже жил Михальский-Лапинский, в это время один из вождей левого крыла ППС. Ярмулович знал хорошо Лапинского еще из Варшавы. По вечерам у Ярмуловича часто собирались польские социалисты всяких оттенков. Приводил их обыкновенно Лапинский. Он где-то служил кажется, в страховом обществе на хорошо оплачиваемой должности. Жил он весьма "буржуазно": он любил хорошо поесть, знал толк в винах, и революционные события мало отразились на его образе жизни.

В день моего приезда в Петроград я посетил вечером Лапинского, у которого застал несколько других социалистических деятелей. Они играли в карты (в винт). Это меня несколько удивило, в Минске на такого рода вещи ни у кого из нас не было времени, вообще говоря, жизнь там была го-

Я разыскал в Петрограде Фрунзе, который незадолго до этого появился на короткое время в Минске и который, как мне сообщил Мясников, хотел меня видеть. Я точно не знаю, зачем Фрунзе приезжал в Минск и в чем собственно заключалась тогда его работа, но мне кажется, что он был связан с большевистским комитетом по работе в армии. Встретился я с ним на какой-то частной квартире. Фрунзе расспрашивал меня о настроениях на Западном фронте, о работе в Минске и других городах Западной области. Он очень интересовался делами Польского Социалистического Объединения и ругал минских большевиков за то, что они незадолго до этого прекратили с нами политические отношения. Я указал ему, что большевики Запобласти действовали согласно инструкциям, которые они получили из центра и которые они исполняли весьма неохотно. Фрунзе стал тогда ругать и центральное большевистское руководство. Он сказал, что никто не знает, что надо делать, мы уже оказались в хвосте событий, потому что массы хорошо знают, что делать, и сказали нам это 4 июля, еще что-то в этом роде. Фрунзе был также чрезвычайно недоволен тем, что в Западной области в июльские дни не было никаких выступлений и демонстраций. Они были в Иваново-Вознесенске, в Риге, в Киеве, Нижнем-Новгороде, Самаре и целом ряде других мест. Но в то время, как июльские демонстрации в Петрограде были стихийными, выступления против Временного Правительства в других городах организовывались большевистской партией^*. Я помню, что долго спорил с Фрунзе относительно стихийности революционных выступлений. Я стоял на той точке зрения, что только стихийное движение действительно революционно и что создать подлинную революционную волну ни одна партия не может. Фрунзе, не безосновательно, возражал, что это теории Розы Люксембург, теории, на его взгляд, глубоко ошибочные. Расстались мы с ним холодно.

Мои попытки уговорить польских социалистов переехать в Минск для работы в газете, которую мы собирались создать, кончились ничем. Эту идею поддерживал только один левый пепеэсовец Матушевский. Но в глазах эсдеков левое крыло пепепэс, которое потом объединилось с СДКПиЛ, создав польскую коммунистическую партию, считалось тогда соглашательской, чуть ли не контрреволюционной группировкой. Юлиан Лещинский^**, сто-

** Юлиан Лещинский был расстрелян в Москве а 1937 году. Он стоял тогда во главе польской компартии.

Несмотря на эти разногласия, я довольно близко сошелся тогда лично с Лещинским и Долецким, а также многими другими польскими социалистами в Петрограде. Личные отношения между представителями различных группировок были, вообще говоря, хорошие и близкие. Однажды я застал у Лапинского Лещинского и других эсдеков. Они пришли к нему на ужин. Этот вечер хорошо запечатлелся в моей памяти. Он продолжался в квартире моего кузена. Некоторые гости ушли, другие остались. Были и какие-то русские, вероятно большевики. Я это помню потому, что они все время просили нас говорить по-русски, когда мы в разгаре спора переходили на польский язык.

Спор был теоретический и начал его доктор Ярмулович. Мой кузен, хотя он и не имел отношения к политической деятельности, читал всегда политическую литературу, а так как он обладал замечательной памятью, то мог спорить и о том, что, как и где написал Маркс и даже Ленин. Доктор Ярмулович стал упрекать всех присутствующих в том, что они только насловах социалисты, а на дело они, как и капиталисты, пользуются трудом других людей, пользуются той самой "прибавочной стоимостью", о которой писал Маркс. Это привело к общему разговору на тему о том, чем является социализм и чем он не является. Ярмулович привел такой пример.

Посыпались возражения. Кто-то сказал, что все это не имеет никакого отношения к закону о прибавочной стоимости, который действует только тогда, когда фабрикант продает с прибылью товары, производимые его рабочими. Если бы фабрикант производил, например, шоколад, и сам его целиком съедал, его нельзя было бы назвать эксплуататором. Лапинский, фигурирующий в этом споре только в качестве отвлеченного примера, не может считаться эксплуататором, так как он продает только и исключительно свой собственный труд.

Кажется, что именно я выступил и с другим, не очень удачным возражением. Я сказал, что нет ничего несправедливого в том, что прислуга зарабатывает гораздо меньше, чем какой-нибудь образованный человек, который ведь потратил много лет, да и много денег, чтобы выучиться какой-нибудь специальности. Квалифицированный рабочий, по тем же причинам, зарабатывает больше, чем чернорабочий, и это тоже вполне совместимо с социализмом.

Мне ответил уже не Ярмулович, а другие. Доктор, инженер или адвокат, говорили они, хотя они продают только свой личный труд, несомненно, пользуются каким-то дивидендом от капитала. Капиталом в этом случае надо считать образование, которое они получили. Кто-то должен был платить за их науку, за их образование. Если даже предположить, что человек сделался врачом благодаря тому, что он сам зарабатывал на жизнь и на плату в университете в студенческие годы, то и тогда выходит, что он скопил за эти годы капитал в переносном смысле этого слова, и потом уже пользуется этим капиталом всю жизнь.

Единогласия по всем этим вопросам не было. Я сам тоже не знал, что думать. Были только возражения, что весь этот механизм действует при ка-

Спор кончился часа в три утра, и кончился ничем. Но он глубоко взволновал меня. Для меня стало очевидно, что марксистские теории, которые я изучал в молодежном кружке, не так уже просты, как мне это раньше казалось, и, может быть, не так незыблемы. И что, во всяком случае, их осуществление возможно только в очень далеком будущем. Во время спора кто-то сказал, что самые молодые из нас доживут, может быть, до социализма, но коммунизм увидят собственными глазами разве только наши внуки, да и это неизвестно. Следовательно, то что мне в кружке казалось, не на основании теоретических размышлений, а просто потому, что мне хотелось, чтобы так было, делом очень близкого будущего, уходило в область будущего весьма далекого и туманного, становилось вопросом будущих поколений, вопросом людей, которые еще не родились. Когда кто-то сказал это во время спора, то Лещинский согласился с ним и добавил, что он это прекрасно знает и всегда знал. Но революционеры, сказал он, во всяком случае идейные революционеры, не становятся ими потому, что они согласны с какими-либо философскими теориями. Одобрение философских теорий дело разума, а не чувства.

Подлинные революционеры посвящают свою жизнь революционному долу не потому, что по Марксу или Энгельсу выходит, что так и не иначе надо делать. Они руководствуются прежде всего чувством, чувством справедливости, и для них часто менее важно достижение конечной цели, нежели борьба за эту цель, без которой, именно ввиду своих чувств, они не могут жить. Так было всегда в истории человечества.

Спор, который я выше описал, не был чисто теоретическим. Для меня и для многих моих тогдашних друзей все эти вещи были чрезвычайно важны, важны лично, ибо вопрос шел о фундаменте нашей жизни, о том фундаменте, который мы себе создали и всякое колебание которого лишало нас возможности действовать, быть активными революционерами. Колебания фундамента были для нас тем же, что землетрясение: они выбивали у нас почву из-под ног. Часто они наполняли нас страхом. Ночной петроградский спор я так хорошо запомнил, вероятно, потому, что аргументы моего кузена относительно интеллигентов-эксплуататоров долго не давали мне заснуть, что я потом часто возвращался к этому спору в размышлениях и разговорах.

За предложение Мясникова высказалось при голосовании только 14 человек, и оно было отклонено. Большевики, конечно, уже давно работали в армии, но это была работа секретного характера и на съезде они о ней говорить не хотели. Этим, вероятно, объясняется отклонение предложения Мясникова. Но другое его предложение, поддержанное Позерном и внесенное как дополнение к резолюции Бухарина "о текущем моменте и войне", было уже отклонено по существу. Мясников потребовал, чтобы в резолюции было указано, что армия вполне готова к дальнейшему ведению войны. Мотивировал он свое предложение нежеланием"принижать значение России, как боевой единицы, в глазах всего мира"^*.

Мясников рассказал мне в Петрограде об этом своем предложении. Я был в недоумении: и ему и мне было хорошо известно, что армия к дальнейшему ведению войны не только не готова, но что солдаты воевать определенно не хотят. К тому же, основным требованием большевиков было тогда скорейшее окончание войны. Мясников сказал мне, что его предложение было хитрым дипломатическим маневром, при помощи которого он надеялся лишить всех врагов большевистской партии возможности обвинять большевиков в том, что они пораженцы. Но у меня создалось впечатление, что такое объяснение Мясников придумал задним числом, тем более, что "дипломатом" он не был, роль "дипломата" совсем ему не шла, я знал его как человека прямого и откровенного. На него, как на многих других большевиков, подействовали, по всей вероятности, аргументы "буржуазной" печати, да и то, что после июльских дней говорили рабочие, в том числе и те, которые до июльских дней поддерживали большевиков. Атмосфера во время шестого съезда была патриотическая, за дальнейшее ведение войны, против всяких

** Там же.

Разговоры, которые я тогда вел с Мясниковым, он рассказывал о ходе съезда не только мне, но также Лапинскому и другим - убедили меня в том, что подлинные намерения Ленина были известны лишь очень небольшому кругу лиц. На съезде они не обсуждались. Но руководители съезда имели возможность влиять на делегатов, пользуясь, как мне потом рассказал Раскольников, авторитетом Ленина. Ленина на съезде не было, он тогда скрывался. Делегатам говорили частным образом, что Ленин предлагает что-нибудь и этого было достаточно, чтобы предложение было принято. Именно таким образом было принято предложение об отказе большевиков от лозунга "Вся власть Советам". Ленин решил снять этот лозунг потому, что большевики в петроградском, то есть решающем Совете, оказались или, вернее, были тогда в меньшинстве, без всякой надежды, особенно после июльских дней, на то, чтобы стать большинством. Что же касается эсеров и меньшевиков, обладающих большинством в Советах, то они перехода власти в руки Советов не желали, да если бы власть и перешла в руки Советов, то она не была бы в руках большевиков. Поэтому Ленин отказался от своего лозунга. Он к моменту шестого съезда уже определенно готовился к захвату власти большевиками, а не Советами. Но сказать это рабочим он не хотел, и даже перед делегатами съезда подлинные причины отказа от лозунга "Вся власть Советам" скрывались.

Не приходится поэтому удивляться, что делегаты съезда, как мне говорил Мясников, хотя и голосовали за отказ от требования передачи власти Советам, были несколько ошеломлены. Только благодаря этому лозунгу большевики приобрели поддержку рабочих масс в городах и солдат на фронте. Стихийные массовые демонстрации 3 и 4 июля тоже велись под лозунгом передачи власти Советам. Мясников, хотя к узкому кругу действительных руководителей партии его не допускали, понимал, в чем тут дело. Понимал и я трудно было не понять, что большевики решили пойти напролом и захватить власть в свои руки. Лозунг "Вся власть Советам" можно было согласовать с требованием диктатуры пролетариата: Советы представляли собою весь пролетариат, все социалистические партии. Отказ от этого лозунга явно свидетельствовал о стремлении большевиков установить диктатуру одной только большевистской партии.

К термину диктатура пролетариата, кстати сказать, никто не подходил тогда теоретически. Маркс, как известно, говорит о диктатуре пролетариата только мельком. Практически, до октябрьского переворота под диктатурой пролетариата понималась власть Советов. Термина "советское правитель-

Отказ шестого сьезда большевистской партии от лозунга "Вся власть Советам!" и вытекающие из этого отказа логические последствия смущали, как я уже сказал, Мясникова и меня. Но не только нас двоих. Польские социал-демократы, как Долецкий и другие, поддерживавшие уже тогда большевиков без всяких оговорок, тоже были смущены и не знали, или притворялись, что не знали, что все это значит. Некоторые из них говорили, что вопрос о передаче всей власти Советам вообще потерял свою злободневность, так как все равно будет созвано Учредительное собрание, в котором социалисты будут в большинстве. Но большевики в июле месяце об учредительном собрании тоже в своей печати говорили мало, они явно избегали этой темы. Однажды вечером Мясников привел о собой на квартиру моего кузена Ф.Ф. Раскольникова^*4. Это было уже в последние дни июля месяца. Я не

Я до этого никогда его не видел, но очень много о нем слышал. Раскольников, в то время мичман военного флота (он ходил в мундире), возглавлял не только кронштадтских матросов, но и, можно сказать, всех кронштадтских рабочих. Кронштадт уже тогда целиком находился в руках большевиков. Там, на Якорной площади, постоянно происходили большевистские митинги. Единственной оппозицией по отношению к большевикам были в Кронштадте анархисты, но кронштадтские массы их не поддерживали.

В июльские дни Раскольников, во главе двадцати тысяч кронштадтских матросов, солдат и рабочих, был в Петрограде. Он мобилизовал тогда свыше сорока военных кораблей и всякого рода других суден, которые привезли кронштадтцев в столицу. Они сыграли большую роль в июльских событиях, заняв Петропавловскую крепость. Они очистили крепость и отправились обратно в Кронштадт только по настоянию Исполкома петроградского Совета (переговоры по этому поводу вел с Раскольниковым меньшевик Либер). Троцкий, в своей "Истории Революции", приводит часть воспоминаний самого Раскольникова, по которым выходит, что Каменев и Троцкий тоже посоветовали ему немедленно убрать кронштадтцев из Петрограда и что только после этого они оставили столицу^*5. Насколько я помню, Раскольников ничего такого мне не рассказывал, что, конечно, не значит, что дело обстояло иначе.

Раскольников был человеком очень искренним и интересным. Он с первого же знакомства произвел на меня хорошее впечатление, и я помню, что Лапинский и мой кузен, которые тоже его раньше не знали, были о Раскольникове такого же мнения. Он не говорил мне ничего о большевистском съезде, считая, очевидно, что о таких делах с членами других партий он говорить не должен. Но зато он рассказывал мне очень подробно, что проис-

Рассказ Раскольникова о спасении Чернова не был случайным. Он все время возвращался к одной и той же теме, по его мнению, большевики не сумели использовать революционной обстановки, они поэтому скомпрометировали себя в глазах масс, которые им больше не доверяют и которые отошли от них налево. В Кронштадте, говорил он, многие матросы считают, что большевики продали их и революцию, и Раскольникову стоит немало труда, чтобы разубедить их.

Мы беседовали с ним также и на более общие темы. Может быть, более правильным было бы сказать, что это была не беседа, а изложение Раскольниковым своих взглядов: говорил большей частью он, говорил много, как это часто бывает с нервными людьми в такие моменты, а я больше слушал. Он говорил не с целью убедить меня в чем-либо, а скорее высказывал вслух свои мысли, часто беспорядочные, как будто желая объяснить самому себе то, что происходит.

Больше всего он говорил о международной революции. Рассуждал он, примерно, таким образом: февральская революция, в лучшем случае, превратила Россию в государство, где социалисты могут свободно пропагандировать свои идеи. Но такое же положение уже давно существует в Германии,

То, что говорил Раскольников, произвело на меня довольно большое впечатление. Я впервые почувствовал мировое, историческое значение русской революции. Не только я, но и, несомненно, многие другие ее участники и современники не отдавали себе отчета в 1917 году, что, собственно, происходит. Было слишком много частных, повседневных, местных политических вопросов, которые застилали нам общую картину. Мы редко думали о революции как об историческом событии, мы редко говорили и думали о ее историческом значении. Мы видели чаще всего только отдельные ступени: мы считали, что вот сейчас надо сделать то или другое, а завтра еще что-нибудь, потому что это вытекает из политической обстановки. Но всей лестницы мы не видели, и редко задавали себе вопрос, куда она ведет.

Перед моим отъездом из Петрограда я познакомился еще с двумя людьми, фамилии которых печатались ежедневно в газетах и вокруг которых подымалось немало шума. Это были поляки-большевики Яков Ганецкий и Козловский (имени которого я не помню). Они, будто бы, и были теми главными агентами, при помощи которых немецкое военное командование поддерживало связь со своим агентом Лениным.

Ганецкого с Козловским я встретил поздно вечером на улице. Не знаю уже, кто из моих петроградских друзей был тогда со мной и познакомил меня с ними. Ни один, ни другой не производили впечатления агентов, а в польских социал-демократических кругах в Петрограде к ним относились как к людям, совершенно несерьезным, и никакой политической роли они не играли. Козловского, который, кажется, был до революции присяжным поверенным в Петрограде, я никогда потом не встречал. Что касается Га-

О том, что Ганецкий или Козловский германские агенты, никто из моих петроградских знакомых не говорил. Такого рода обвинение считалось просто несерьезным и не подлежащим обсуждению.

Примечания научного редактора

2) Кастрычнiк на Беларусi: зб. артыкулау i дак. Вып. i. Мн., 1927. С. 28.

3) Долецкий Яков Генрихович (наст. фамилия Фенигштейн. 22.02.1888 - 19.0б.1937.) Член СДКПиЛ и РСДРП с 1904 г. С конца 1918 г. в Минске и Вильно нарком внутренних дел, зам. председателя СНК ССРЛиБ. С 1921 г. ответств. руководитель РОСТА, с 1925 г. ТАСС. В 1937 г. арестован как польский шпион и "двойкой" приговорен к высшей мере наказания.

4) Раскольников(наст. фамилия Ильин) Федор Федорович (28.01.1892 12.09. 1939). В РСДРП с 1910 г., один из организаторов июльского 1917 г. мятежа в Кронштадте. С 29.01. 1918 зам. наркома по морским делам, а с 02.09.1918 член РВС Республики. В 1920 - 1930-е гг. на дипломатической и ответственной работе. В 1930 - 1935 г. полпред в Эстонии, Дании, Болгарии. В марте 1938 г. вызван в Москву. Отказался вернуться. Скончался при подозрительных обстоятельствах (выпал из окна). По одной из версий убит агентами НКВД.

5) Троцкий Л. История русской революции. Нью-Иорк, 1976. Т. 2. Октябрьская революция. С. 52.