Так как в Западной области в июле никаких выступлений и демонстраций не было, то и политическая обстановка, которую я застал, несколько отличалась от петроградской. Никого из видных большевистских деятелей в Запобласти не арестовали. Минский комитет большевистской партии помещался там же, где и раньше, заседал открыто, в минском Совете большевики тоже выступали открыто, боязнь арестов прошла, и никто больше не скрывался. Шли аресты солдат и иногда офицеров на фронте, они усилились. Арестованных отправляли по-прежнему главным образом в минский лагерь. Но положение в этом лагере тоже ничуть не изменилось. Арестованные по-прежнему разгуливали по городу. Нашлась, в конце концов, какая-то воинская часть, которая согласилась их сторожить, но это означало только, что арестованные ходили в город иногда без караула, а иногда в сопровождении двух-трех солдат из охраны.

Минский Совет протестовал против арестов и вызывал арестованных солдат на заседания Совета. Я помню одно или два таких заседания. Они были целиком посвящены арестам на фронте, и происходили они следующим образом.

На трибуне появлялся солдат, называл себя и сообщал, что он был арестован такого-то числа. Тут же, рядом с ним, стоял карауливший его солдат, который привел его из лагеря. Арестованный рассказывал о политических настроениях в своей части. Иногда арестованные произносили более длинные речи, требуя, чтобы минский Совет поддержал их. Затем кто-нибудь на членов Совета сменял арестованного солдата на трибуне, и начинались прения. Арестованных отводили на ночь обратно в лагерь. Вскоре минский Совет решил создать особую комиссию для выяснения вопроса, почему солдаты арестовываются. Большевики в минском Совете предложили, чтобы предсе-

Настроение в городе было явно антибольшевистское. Были летучие митинги на улицах. Какой-нибудь солдат или офицер с фронта рассказывал, что там происходит, собиралась немедленно толпа, ругающая большевиков. Такие митинги происходили почти каждый день в городском сквере в центре города, сейчас же рядом о Захарьевской улицей.

Велась и пропаганда посредством кино. Было бы ошибкой думать, что эту пропаганду придумали большевики или гитлеровцы. Она существовала и раньше, с той только разницей, что никакое учреждение или партия ею не руководили. Это была, так сказать, частная пропаганда, но она действовала, действовала даже очень сильно.

В Москве существовала в это время фирма Ермольева, производящая кинокартины. Были и другие фирмы, но фронте, все поддерживают революцию. Но вот прапорщик узнает, что немцы послали в Россию своих В настоящее время производство полнометражной кинокартины продолжается не менее одного года. Но тогда немые картины делали в течение одной двух недель. И это были очень хорошие картины, на высоком художественном уровне. Особым успехом у публики пользовалась так называемая "золотая серия Ермольева". Я очень отчетливо помню новую картину из этой серии, которая шла в Минске как раз в это время. Она показывалась не в кино "Гигант", самом большом в городе, а в другом, поменьше. Перед кино стояла большая очередь, надо было долго ждать, чтобы попасть в зал. Картина была такая: в России произошла революция, но революции угрожает опасность со стороны Германии, продолжавшей империалистическую войну. В семье молодого прапорщика, приехавшего в отпуск в Москву после ранения на фронте, все поддерживают революцию. Но вот прапорщик узнает, что немцы послали в Россию своих

Атмосфера сгущалась и на фронте. Главнокомандующий уже был генерал Корнилов. По его требованию, еще 12 июля была восстановлена на фронте смертная казнь за "преступления, совершенные во время исполнения служебных обязанностей". Трудно было понять, что это значит. Солдаты, если они только не находятся в отпуску или в больнице, постоянно исполняют "служебные обязанности". Комиссар Временного Правительства Жданов объяснил в каком-то циркуляре, содержание которого было доведено до сведения минского Совета, что расстрел грозит всем, кто отказывается исполнять приказы военного начальства. Однако тысячи солдат, совершающих эти преступления, не расстреливались, а только отправлялись в минский лагерь. Ходили слухи, что на фронте солдат расстреливают, минский Совет несколько раз посылал своих представителей для расследования, и слухи всегда оказывались ложными. Насколько я помню, случаев расстрела за неповиновение на Западном фронте вообще не было. Но о расстрелах все время говорилось, и на летучих митингах часто выступали ораторы, которые требовали применения приказа о расстрелах.

Минские большевики готовились к областной конференции, которая должна была открыться в конце месяца. Большевистская "Звезда" писала о преследованиях, которым подвергаются большевики в Петрограде и на фронте, она выступала против Временного Правительства, но у нее не было определенной политической линии относительно будущего. В Петрограде Ленин уже, вероятно, думал о захвате власти. Но минские большевики не были об этом осведомлены. Они опасались, что военные власти не разрешат им устроить конференцию или что, если разрешат, то на нее приедет мало делегатов. Шедшим из столицы слухам они не верили. Алибегов, Пикель и другие, которых я хорошо знал, утверждали в частных разговорах, что все это ерунда, что если у Ленина действительно есть такие намерения, то партия за ним не пойдет. Я думаю, что они говорили это вполне искренне. Помню также разговор с Кнориным на ту же тему. Он был тогда определенным противником захвата власти большевиками, но не отрицал, что в Централь-

Минский Совет созвал экстренное заседание в том же зале кино "Гигант". На собрании в защиту "Звезды" выступил Мясников. Как я уже говорил, Мясников был прекрасным оратором, он говорил с большим подъемом, его речь много раз прерывалась аплодисментами не только большевиков, но и представителей других партий. Я тоже выступил на собрании от имени Польского Социалистического Объединения, протестуя против закрытия "Звезды". Была единогласно принята резолюция протеста, к Жданову Совет отправил делегацию для переговоров, которые ни к чему не привели. Еще до этого, на заседании Совета уже после принятия резолюции Мясников выступил вторично. Он заявил, что всякие резолюции пустое дело и что вопрос надо решить совсем иначе: газета должна выходить по-прежнему и охраняться пулеметчиками из Первого полка имени минского Совета: "Пускай Жданов или Военное Командование попытаются закрыть нашу газету силой, мы встретим их тогда пулеметным огнем". Второе выступление Мясникова только ослабило впечатление от первой его речи. Оно не поддерживалось даже большевиками.

Полк, о котором говорил Мясников, в этот момент фактически уже не существовал, солдаты просто разъехались по домам. В своей книжке о революции в Западной области, изданной в 1925 году, Кнорин пишет, что большевики в это время продолжали вести работу на фронте и что "после общих собраний Совета собирались конспиративные собрания, на которых делегаты вооруженных частей делали доклады о политическом состоянии частей"^*1.

Такие собрания действительно были, я иногда присутствовал на них в качестве члена Совета, что, между прочим, показывает, что они были не так уж конспиративны. Доклады о политическом состоянии частей на собраниях делались, но докладчики с фронта, почти без исключения, говорили об антибольшевистских настроениях, которые на фронте усиливались. На

Генерал Довбор-Мусницкий стал образовывать польскую армию. Он был поляк, проведший всю свою жизнь в русской армии и довольно плохо говорящий по-польски. (О нем будет еще речь впереди). Довбор-Мусницкий организовывал свою армию так сказать явочным порядком. Он вел с военным командованием переговоры о том, чтобы ему было дано разрешение эту армию создать, но еще до получения разрешения поселился в Минске в небольшом доме и открыл в нем свой штаб. Я не знаю, разрешили ли ему потом организовать армию на территории России. Насколько помню, официального разрешения ни от Временного Правительства, ни от Верховного командования, он до конца так и не получил. Но время было такое, что за разрешением дело не встало. Довбор-Мусницкий собрал вокруг себя офицеров-поляков из русской армии. В окрестностях Борисова и Бобруйска начали организовываться польские полки. Солдат тоже из русской армии было вначале немного. Но вскоре они стали прибывать с фронта. Были случаи ареста этих солдат за дезертирство, но только по дороге. В месте расположения польских частей их уже никто не трогал. У них не было особых мундиров, генеральский чин Довбор-Мусницкого, которому помогало несколько других высших офицеров-поляков, имел свое действие. Довбору удалось наладить снабжение своих частей продовольствием и оружием.

Примерно в то же самое время в Минске начала работать более энергично ПОВ Польская Военная Организация в главе с Матушевским, о котором я уже раньше говорил. ПОВ работала нелегально. Я знал многих работников этой организации и мы, польские социалисты, не очень по этому поводу беспокоились. Матушевский и его люди были пилсудчиками, сам Пилсудский был социалистом, в то время еще членом ППС. Но Довбор, как мы хорошо знали, был человеком реакционных убеждений. К тому же ПОВ мало интересовалась русскими делами. Матушевский создавал кадры работников для будущей, послевоенной Польши, а также и кадры будущей польской армии. Что касается Довбора, то существовала опасность, что его армия вмешается в русские революционные дела, что она выступит не только против большевиков, но и против всех других социалистических партий. Ходили слухи, что Довбор угрожает такого рода выступлением, что именно для этого он организует свою армию. Говорилось также, что главное командование, т.е. Корнилов, именно поэтому и не препятствует ему создавать армию.

Стефан Хельтман и я отправились к Довбору для переговоров. Мы раньше сообщили ему по телефону, что хотим говорить с ним не в качестве членов минского Совета, а как представители Польского Социалистического Объединения. Он принял нас в своем штабе, был чрезвычайно вежлив, но

-Не так ли?

Довбор ответил что-то невнятное. Нейтралитет - да, но в общем всепокажет будущее.

После разговора с Довбором Польское Социалистическое Объединение решило создать свои собственные военные части. Если Довбору, рассуждали мы, никто не мешает создавать свою польскую армию, то и мы имеем право это сделать.

Незадолго до этого в Минске судили польского офицера, молодого поручика, фамилию которого я не помню. Его судили за призыв солдат к неповиновению, но обвинение на суде не было доказано, и он был оправдан. Он бывал на наших митингах и считал себя "беспартийным социалистом". В числе членов Объединения было немало других офицеров-поляков, а также и солдат. Они, при помощи минского Совета и нашего Объединения, стали организовывать Первый Революционный Варшавский полк.

Я не помню названия местности, где он организовывался. Это было в расстоянии каких-нибудь 80 километров от Минска, но не в сторону Фронта, а на восток. Я ездил туда два или три раза. Полк, в котором в это время было всего несколько сот человек, находился в какой-то большой деревне, во главе его стоял тот же судившийся в Минске поручик. Офицеров более высокого ранга, кажется, не было. Но солдаты хорошо снабжались продовольствием, у них было несколько пулеметов, и почти у всех были винтовки. Мы надеялись, что в этот полк войдет много солдат на армии Довбора, но наши надежды не оправдались, были только единичные случаи перехода солдат и младших офицеров из армии Довбора в Варшавский полк.

Большевистская конференция открылась в Минске в конце августа. Прибывшие на нее делегаты представляли 2.530 членов партии из Западной области^*2. Но многие делегаты на конференцию не приехали. Было поэтому

Именно в этот момент вспыхнуло корниловское восстание. Но Корнилов намеревался захватить власть в Петрограде, и с этой целью отправил войска прямо в Петроград. Его ставка была, как известно, в Могилеве. С Западного фронта войска отправлены не были, было лишь опасение, что они будут посланы также с Западного фронта.

Восстание началось 27 августа. Оно не было неожиданным. Никто, конечно, не знал, что Корнилов выступит именно в этот день, но обстановка была такая, что его выступления ожидали к концу августа или к началу сентября. В Минске и на Западном фронте не только большевики, но и представители других социалистических партий считали, что враги революции попытаются задушить ее, что они усиленно готовятся к выступлению, и эта подготовка связывалась именно с именем Корнилова. Это не было случайностью. Поведение Корнилова на московском Государственном Совещании показало, что он метит в диктаторы. В Петрограде, Москве и на фронте, а также и в Минске, раздавались биографии Корнилова, его фотографии, брошюры с описанием его военных подвигов. У него был очень усердно работающий аппарат, подготовлявший если не самое выступление это делалось военными, и без всякой рекламы то, во всяком случае, рекламировавший Корнилова всякими способами. В Минске по городу разъезжали автомобили, выбрасывавшие листовки о Корнилове, также восхвалявшие его.

Момент для выступления Корнилова был, несомненно, подходящим. Я уже говорил о настроениях солдат и рабочих после июльских дней. Сейчас мне хотелось бы привести разговоры, которые я часто имел в это время с одним довольно типичным представителем мещанства. Минск не был промышленным городом, там было мало фабрик, и то, что принято называть общественным мнением, создавалось мещанами. Но они говорили не только от своего имени. Мне думается, что точно так же рассуждали миллионы обыкновенных российских граждан, в том числе и таких, которых захватила революционная волна и которые оказались членами одной из социалистических партий, сохраняя, однако, свое прежнее мировоззрение. Революция была для них явлением необыкновенным и для многих неожиданным. В тот период, после июльских дней и до выступления Корнилова, они думали, что революция умирает, что ее дни сочтены.

Так именно рассуждал зубной врач Сонкин, у которого я лечил зубы и которого мне приходилось тогда посещать почти ежедневно. Он был евреем, родившимся и прожившим всю жизнь в Минске. Ни к какой политичес-

Все это я хорошо знал, так как Сонкин отличался большой разговорчивостью, а я мог только слушать его во рту у меня всегда был какой-нибудь инструмент. В августе месяце Сонкин был настроен весьма пессимистически. Рассуждал он, примерно, так.

Революция в России победила и изгнала царя, что, конечно, очень хорошо. Но революционерам захотелось слишком многого. Они не удовлетворились тем, что царь был изгнан и население, в том числе и евреи, получили права и свободы. Появились большевики. Они говорят, что землю надо отдать крестьянам, что рабочие должны сами править, а фабрикантов и капиталистов следует прогнать, и т.п. Все это, говорил Сонкин, очень хорошо и очень справедливо. Он сам был против капиталистов и фабрикантов и за то, чтобы крестьяне получили землю. Но капиталистов и их помощников, говорил он, слишком много, они слишком сильны, и, так как революция зашла слишком далеко, они ее задушат, и все вернется к старому.

Ссылался он при этом на такой пример: одним из самых богатых людей в России был тогда Дмитрий Рубинштейн, которого он называл Митькой Рубинштейном. Это был еврей, банкир, одалживающий деньги Распутину и царице такие, по крайней мере, ходили о нем слухи. Рубинштейн стал крупным миллионером благодаря военным поставкам (он, между прочим, был отцом Сергея Рубинштейна, тоже миллионера, убитого в Нью-Йорке несколько лет тому назад).

"Митька Рубинштейн, говорил Сонкин, полез слишком высоко. Он был запанибрата с царем, ужинал с балеринами, жил во дворце и скопил сотни миллионов. Зачем это было ему надо? Он мог бы очень хорошо жить и на один миллион. Но он пробирался все выше и выше, и потом все кончилось, и его будут судить. Так ему и надо. Так вот, то же самое произошло с русской революцией. Захотелось слишком многого, и кончится плохо. Вернется царь или вместо него какой-нибудь царский брат или дядя. Революция умерла, ее больше нет".

Сонкин знал, что Польское Социалистическое Объединение в общем и целом поддерживает большевиков. Он, как почти все минчане, понимал по-

Я сказал ему как-то, что он рассуждает типично по-мещански: мещане всегда всего боятся. Он боится расширения и углубления революции, потому что он думает, что революция от этого погибнет. Но гораздо большая опасность угрожает революции в том случае, если она не пойдет вперед. Именно тогда враги революции легко могут ее победить. Но я был вполне согласен с Сонкиным, когда он доказывал мне, что наступил момент, когда контрреволюция попытается вернуть все к прежнему. Я соглашался с ним также и в том, что вождем контрреволюции будет генерал Корнилов.

Я не помню, что в то время мне было известно о Корнилове и его прошлом, а что я прочел о нем в последующие годы. Троцкий в своей Истории посвящает Корнилову довольно много места, ссылаясь, между прочим, на книгу генерала Мартынова, который был вместе с Корниловым в австрийском плену, из которого Корнилов потом бежал. (Книги генерала Мартынова я, к сожалению, в библиотеках не нашел.) По словам Мартынова, Корнилов был монархистом с явно черносотенным оттенком. В плену, читая газеты, он часто говорил, что "охотно повесил бы всех этих Гучковых и Милюковых"^*3. Этот штрих из биографии Корнилова вряд ли был известен кому бы то ни было в августе 1917 года. Но о Корнилове говорилось, что он послал ультиматум Керенскому, требуя подчинения ему Петрограда, что он собирал вокруг себя контрреволюционных генералов. Было также известно, что после поражения, которое армия потерпела в Риге занятой тогда же немецкими войсками Корнилов потребовал расстрела нескольких солдат "для примера", с тем, чтобы расстрелянные лежали на шоссе для устрашения других. Были также известны угрозы Корнилова по адресу петроградских большевиков: о них рассказывали приверженцы Корнилова на митингах. И я не сомневался, что Корнилов, в случае победы, расправился бы не только с большевиками, но, прежде всего, с Керенским и другими членами Временного Правительства.

В России было тогда ходячее выражение: "человек защитного цвета". Оно родилось в армии. В военное время солдаты и офицеры были одеты в серо-зеленые мундиры, этот цвет и назывался защитным, потому что он сливался с окружающей обстановкой с землей и деревьями, и людей, одетых в защитный цвет, трудно было издали заметить. После выражение

Первые сведения о выступлении Корнилова я получил рано утром. Я ночевал в гостинице "Европа". У меня была там комната, предоставленная мне минским Советом, но я пользовался ею редко, ночуя обыкновенно в доме, где жили мои родители. Комнатой поэтому пользовались различные мои знакомые, а так как в ней было две кровати, то в ней, вместе со мной, часто ночевал еще кто-нибудь.

В эту ночь у меня ночевал Пикель. Когда нам сообщили по телефону из Совета о восстании Корнилова, то Пикель чрезвычайно обрадовался. Я помню, что он воскликнул: Великолепно! Корнилов нас спасет! Он хотел этим сказать, что восстание Корнилова поможет большевикам. Он был прав. Но я тогда не разделял его оптимизма. Мне казалось, что Корнилов, если он уже решился на выступление, то хорошо его подготовил, и что у него есть достаточные силы в Петрограде. Я переоценивал и самого Корнилова как военного и политического вождя, и те круги, которые за ним стояли. На первом же заседании Исполнительного Комитета, на которое Пикель и я сразу же отправились, я представил мою пессимистическую точку зрения и был очень удивлен, что никто моего мнения не разделял. В собрании участвовало человек 10-15. Они были созваны на скорую руку не всех членов Исполкома удалось вызвать. Присутствовали почти одни большевики, но также и эсер, фамилии которого я не помню. Он был очень озабочен, но не восстанием Корнилова, а его последствиями, и сказал Кнорину: "Ну и повезло же вам".

Однако все были того мнения, что следует немедленно принять необходимые меры для защиты города на случай, если корниловцы попытаются его захватить. В тот же день был образован "штаб гражданской войны", в который вошли члены Фронтового Комитета и члены минского Совета. Я совершенно не помню, кто вошел в этот штаб, да и само название его я восстановил только по книге Кнорина "1917 год в Белоруссии и на Западном фронте". Помню только, что такой штаб действительно существовал и что боль-

Штаб прежде всего послал на фронт многих своих представителей с одной единственной задачей: удержать воинские части от похода на Минск и не допустить, чтобы они были отправлены в Петроград. "Штаб гражданской войны" действовал в контакте с комиссаром Временного Правительства Ждановым, который получил такие инструкции из Петрограда по прямому проводу. Помню заседание, кажется, тога же "штаба гражданской войны", на котором присутствовал Жданов, а также многие большевики, в том числе Кнорин и Мясников, редакторы закрытой Ждановым незадолго до того газеты "Звезда". Все разногласия между социалистическими партиями были вдруг забыты, никто больше не обвинял большевиков в том, что они немецкие агенты. Это было, понятно, только временное перемирие, но оно покоилось на довольно крепком фундаменте. Большевики были рады, что их значение и удельный вес возросли. С первого же дня корниловского восстания они поняли, что оно является водой на их мельницу и должно быть ими использовано до последней возможности. Что касается меньшевиков, эсеров и представителей Временного Правительства в Западной области, то они хотели использовать то влияние, которым большевики, как они думали, все еще пользовались на фронте. Кроме того, было хорошо известно, что у большевиков имеются секретные и полусекретные военные силы, а также и оружие. Нельзя была отказаться от них в момент, когда мобилизовались все силы для борьбы против Корнилова.

Оружие у большевиков, действительно, было, и даже в изобилии. Мясников, торжественно улыбаясь, давал по телефону приказы "своим людям": выдать винтовки таким-то, которые за ними приедут, или пулеметы, или даже пушки. Он делал это в присутствии меньшевиков и эсеров, в частности меньшевика д-ра Теумина, который теребил свою бородку и смотрел на него из-под очков. "Все отдаете или не все?" спросил он Мясникова. Мясников рассмеялся и ответил что-то в таком роде:

Не считайте меня дураком! Отдадим каких-нибудь десять процентов, остальное оставим для себя, на всякий случай.

Вооружались также, и даже в первую очередь, члены Исполкома. В комнату откуда-то принесли большой, тяжелый деревянный ящик. В нем оказались новые, еще в фабричной упаковке, так называемые испанские браунинги. Я не знаю, были ли они действительно импортированы из Испании, что весьма сомнительно. Во всяком случае, это не были револьверы русского производства, а какие-то заграничные. Но к ним подходили патроны русских офицерских наганов. Браунинги были с желтыми деревянными ручка-

У меня была особая задача: выехать к месту расположения тех польских военных частей, которые были сформированы нашим Объединением, и привести их в Минск для защиты города в случае надобности. Я отправился туда еще с кем-то, но автомобиль минского Совета сразу же испортился, и я решил обратиться за помощью к Берсону. Автомобильная часть, в которой он служил, находилась на окраине города. Берсон по телефону вызвал машину и решил поехать вместе со мной.

Уже по дороге, в городе-и за городом, мы встречали небольшие отряды солдат, иногда с офицерами, но чаще без офицеров. Мы спрашивали их, куда они идут, и получали от всех один и тот же ответ: к зданию минского Совета, чтобы защищать революцию. Их никто не вызывал, они двинулись по собственной инициативе.

Командующий Варшавским Революционным полком был предупрежден о нашем приезде и ждал нас. Оказалось, что в течение нескольких часов в полк пришло более ста солдат, в большинстве поляков, но были и русские. Прибыли также два или три офицера из армии генерала Довбора и с ними десятка два солдат. Я разговаривал с одним из офицеров, который мне сказал, что наши опасения относительно Довбора и его войск неосновательны. Довбор, говорил он, не решится на выступление против Временного Правительства, так как за ним не пошли бы его солдаты и даже офицеры. В той части, из которой офицер ушел, сразу же после получения сведений о выступлении Корнилова, был издан приказ о нейтралитете польских войск. Но он, равно как и многие солдаты, решил приказу не подчиняться и бороться против Корнилова. Поэтому они пришли в Варшавский полк. В полку было человек 500-600. Средств передвижения, за исключением нескольких грузовиков, не оказалось. Было решено отправить полк в Минск пешком.

Берсон и я провели в полку несколько часов, после чего вернулись в город, обещав командиру полка, что минский Совет подготовит для полка казармы, что и было сделано. Полк пришел в Минск, кажется, на следующий день.

Восстание Корнилова продолжалось всего четыре дня. Уже 31 августа оно кончилось. Петроградские рабочие, как известно, выслали навстречу войскам Корнилова своих представителей, большинство солдат отказалось идти дальше, Корнилов до Петрограда вообще не дошел, а генерал Крымов, командовавший 3-м кавалерийским корпусом, шедшим во главе корниловских войск, покончил самоубийством. Генерал Корнилов, вместе с генералами Деникиным и Лукомским, были арестованы. В Западной области и на Западном фронте никаких сражений с войсками Корнилова не было. Но

Но была и другая причина усиления самой большевистской партии и большевистского влияния в Западной области. Она заключалась в коренной перемене политической атмосферы. Это чувствовалось тогда на каждом шагу. Многочисленные разговоры и наблюдения, оставшиеся у меня в памяти от этих дней, я мог бы кратко резюмировать следующим образом: печать, поддерживавшая Корнилова, ораторы на митингах и совещаниях, мещане в частных разговорах, на улицах, в кафе, нападали на большевиков. Они требовали расправы с ними, и того же требовал Корнилов. Но когда Корнилов начал восстание, то массы поняли, что он стремится к расправе не только с большевиками, что он хочет подавить революцию. И тогда улица и фронт оказались опять во власти революционных масс, решивших защищать революцию. Я провел корниловские дни в Минске. Сразу же изменился даже внешний облик города. Антибольшевистских летучих митингов на улицах уже не было, на митингах выступали уже, как в февральские дни, солдаты, призывавшие к борьбе против контрреволюции. Оказалось, что прежние настроения были только пеной, прикрывшей течение революционной реки. Пена исчезла в течение четырех дней, и стало очевидным, что река не изменила ни своего направления, ни своего напора. Восстание Корнилова против революции поскольку Корнилов рассчитывал на использование контрреволюционных настроений и полагал, что они пустили достаточно глубокие корни было попыткой с негодными средствами.

2) Беларусь. Мн., 1924. С. 216.

3) Троцкий Я. История русской революции. Т. П Октябрьская революция. Нью-Иорк, 1976. С. 143.