Наблюдалось и другое явление. Я уже отмечал раньше какую-то особую "исправность" толпы во время Февральской революции. Лица в толпе были тогда радостные, царствовало приподнятое настроение, незнакомые люди часто обнимали друг друга, всех ораторов все охотно слушали. Сейчас все было наоборот. Над страной нависла злоба - злоба всех против всех. В Минске на улицах шли летучие митинги, но ораторам уже не давали говорить, никто не хотел никого слушать. Когда где-нибудь соби-

Я хотел бы отметить еще одно обстоятельство. В книге "Партия большевиков в борьбе за диктатуру пролетариата" (стр. 336) я прочел, что Минский городской Комитет партии большевиков сообщил в ЦК в первых числах октября, что он может прислать в Петроград до корпуса солдат для помощи восстанию. Мне ничего неизвестно о такого рода предложении. Оно, вероятно, просто выдумано, так как минские большевики в первых числах октября о предполагаемом восстании ничего не знали и не могли знать. Но если бы они даже и предложили послать в Петроград целый корпус солдат, а в корпусе в то время было 40.000 человек, то они не могли бы этого сделать по множеству причин. Во-первых, с Западного фронта до Петрограда было больше тысячи километров, а вагонов тогда не хватало даже для перевозки продовольствия из Минска на фронт (не больше ста километров). Во-вторых, что гораздо важнее, солдат никуда нельзя было тогда отправлять они разбежались бы по дороге. Во время корниловского восстания, как я уже писал, нам удалось переправить в Минск те, численно небольшие, польские части, которые были организованы Польским Социалистическим Объединением. Но обратно, к месту их расположения, нам уже не удалось их послать. Попав в Минск, солдаты вскоре исчезли: они просто разбежались, сбросили свои мундиры, стали штатскими. Другие куда-то уехали по своим делам. Потом, уже после октябрьского переворота, "Варшавский Революционный Полк" был восстановлен, но состав его был уже другой. У большевиков были на фронте и в городах части, находившиеся целиком под их влиянием и исполнявшие их приказы, но только в том случае, если эти приказы можно было исполнить на месте или в небольшом расстоянии от места расположения части. Всякая переброска войск была равносильна попытке перенести воду в дырявом ведре, и минские большевики хорошо это знали.

Может быть, в Петрограде или в Москве дело выглядело иначе, но эти центры находились очень далеко от Минска и от Западного фронта далеко не только в географическом смысле, но и в политическом. В той же книге "Партия большевиков в борьбе за диктатуру пролетариата", на стр. 335 напечатано письмо Ленина в Центральный Комитет партии. Ленин писал его еще 29 сентября. Вот выдержка из этого письма:

"Кризис назрел. Все будущее русской революции поставлено на карту. Вся честь партии большевиков стоит под вопросом. Все будущее международной рабочей революции за социализм поставлено на карту".

Уже раньше в Минске начала работать Комиссия но выборам в Учредительное Собрание Западной области и Западного фронта. Председателем этой Комиссии был избран присяжный поверенный Петрусевич, поляк, в прошлом один из основателей большевистской партии, но сейчас либерал, примыкавший к кадетам. Я уже писал о нем на стр. 37. Представителем большевистской партии в Комиссии был капитан Селезнев. Он был человек мягкого характера, тихий и скромный, но иногда он внезапно и неожиданно терял самообладание и совершенно менялся: кричал, ругался, бил кулаком по столу и т.д. Такие припадки случались с ним редко, но как раз на одном из первых заседаний Комиссии по выборам в Учредительное Собрание Селезнев вдруг взбесился, обругал представителей всех других партий и самого председателя. Он сам потом не мог толком рассказать, что вывело его из себя, в газетах об этом заседании было сообщено, что Селезнев заявил на нем, что армия не намерена защищать помещиков и буржуев, а будет сражаться только после того, как большевики одержат победу на выборах в Учредительное Собрание.

Как бы то ни было, капитана Селезнева пришлось отозвать из Комиссии по выборам.

В свой список кандидатов в Учредительное Собрание большевики в Западной области ввели трех польских социалистов: Лещинского, Бабинского и Гжельщака. Первые два были социал-демократы, Гжельщак, кажется, был левым ППС-овцем. Все трое жили в Петрограде^*. Они фигурировали в списке на первых местах, и все трое были впоследствии избраны членами Учредительного Собрания. Их ввели в список для того, чтобы получить голоса находившихся в Западной области миллионов поляков.

Когда Селезнев был отозван из Комиссии по выборам, то минский большевистский комитет предложил мне заменить его. Выдвигались такие аргументы: большевистский список не является чисто большевистским, так как в него включены и польские социалисты. А поскольку наше Объединение

Мне думается, что главная причина того, что большевики выдвинули мою кандидатуру в Комиссию, заключалась в другом: у них просто не было своих людей для работы, которую они не считали очень важной. Все их люди были мобилизованы для предвыборной агитации. Что касается решения нашего Объединения о поддержке большевиков на выборах, то оно было принято на общем собрании, вернее на митинге членов нашей организации, при участии около тысячи человек. Принимая его, мы, опять-таки, руководствовались прежде всего провозглашением большевиками принципа полного права на самоопределение для народов, входивших до революции в состав Российской Империи. Этот принцип был подтвержден в большевистской резолюции, принятой минским Советом в сентябре месяце. В программах других социалистических партий о праве на самоопределение, вплоть до выхода из состава Российской Империи, ничего на говорилось. Но это была только одна из причин. Другие заключались в том, что все мы тогда считали большевистскую политику, прежде всего в вопросе о войне, правильной. И мы также разделяли взгляды большевиков в других областях, в частности относительно перехода власти в руки Советов. На нашем митинге предложение поддерживать большевиков на выборах было принято значительным большинством.

Я посоветовался по телеграфу с польскими социалистами в Петрограде. Все они были за то, чтобы предложение большевиков принять. В первых числах октября я заменил Селезнева в Комиссии по выборам и стал регулярна посещать ее заседания.

Комиссия, по крайней мере Западной области и фронта, не была организацией, занимавшейся техническими вопросами. При ней работал технический аппарат, но сама комиссия состояла из представителей 19 политических партий, подавших свои списки, и обсуждала она дела чисто политического характера. А так как в ней были представлены все партии, принимавшие участие в выборах, то она имела довольно большой авторитет, к ее решениям прислушивались, и эти решения пространно обсуждались местной печатью. Председатель, Петрусевич, считал, что Комиссия ответственна прежде всего за создание атмосферы, в которой выборы будут происходить. Поэтому он протестовал против всякого рода нарушений свободы выборов, причем был настолько объективен, что добился разрешения принять участие в голосовании для всех солдат-большевиков, находящихся в заключении в Минске и на фронте. Но он протестовал также против некоторых выступлений большеви-

В начале октября минские пекари объявили забастовку, которая продолжалась довольно долго. В городе не было хлеба, начались голодные беспорядки. Но пекари не уступали. Профсоюзом пекарей руководили большевики, а забастовка была объявлена потому, что городское самоуправление реквизировало все частные пекарни в городе и все запасы муки. Оно сделало это потому, что спекулянты скупали муку, а в спекуляции принимали участие некоторые владельцы пекарен. Только за несколько недель до этого большевики потребовали в минском Совете, чтобы государство секвестировало предприятия, если это окажется нужным для страны и для народа. Реквизиция пекарен, несомненно, оправдывалась необходимостью. Большевики должны были поддержать это мероприятие оно вполне совпадало с их программой. Но пекари, многие из которых сами принимали участие в спекуляции, выступили против реквизиции, и большевики оказались в затруднительном положении. Пекари все же были рабочие, к тому же союз пекарей был одним из немногих минских союзов, поддерживавших большевиков; правления других союзов находились в руках меньшевиков и бундовцев. В конце концов, большевики решили отказаться от своих принципов и поддержать пекарей.

Это возмутило Петрусевича. На очередном заседании Комиссии он потребовал, чтобы она вынесла порицание минскому комитету большевистской партии за поддержку забастовки, и выразил уверенность, что его предложение будет принято представителями всех политических партий. Я считал, что забастовка пекарей не имеет никакого отношения к выборам в Учредительное Собрание и что Комиссия не может выражать порицания какой-либо политической партии. Я сказал это на заседании. Начался спор, продолжавшийся несколько часов. В конце концов, Петрусевич снял свое предложение.

Такого рода конфликтов, иногда по более крупным политическим вопросам, было в Комиссии много. Моя работа в Комиссии не была лишена комического аспекта. Петрусевич был близко знаком с моей семьей и хорошо знал также и меня. Вне заседаний он говорил мне "ты", я же к нему обращался на "вы". На заседаниях он обращался ко мне на "вы", обыкновенно с подчеркнутой вежливостью, но когда я выводил его из терпения, то он забывался и называл меня по имени и на "ты". Это вызывало общий смех. Мое

- Я мог бы еще добавить, сказал он, что Вы не только самый молодой член нашей Комиссии, но и очень молодой ее член.

Он намекал на мой возраст, который был ему известен. Он знал, что я не имел права по несовершеннолетию принимать участие в выборах в городское самоуправление.

Я ответил, что список, который я представляю, получит на выборах больше голосов, чем все другие, взятые вместе, и что поэтому меня ничуть не смущает, что все другие члены Комиссии со мной несогласны. Петрусевич ответил мне так:

- К сожалению, ты, вероятно, прав. В конце прошлого столетия я был одним из создателей той партии, которую ты сегодня представляешь. Я глубоко об этом сожалею.

Но после заседания он попросил меня, чтобы я проводил его домой. Жил он в самом конце Захарьевской улицы, почти за городом. Мы шли пешком. Петрусевич держал меня под руку и рассказывал мне но дороге об организации большевистской партии и об идейных спорах, которые тогда велись. Прощаясь, он сказал мне:

- Идейных людей было тогда больше. Сейчас их очень мало. Вот Ленин, он идейный человек и с чистыми руками. Но он сумасшедший.

Я присутствовал на одном или двух заседаниях Конференции, но слабо ее помню. Она вынесла резолюцию, в которой, между прочим, говорилось, что "ближайшей жизненной задачей спасения революции и страны является взятие в свои руки путем согласованной между рабочими, солдатскими и крестьянскими депутатами революционной инициативы и всей полноты

Троцкому, бывшему уже в то время председателем Петроградского Совета (он сменил на этом посту Церетели), приветствие не было послано, и он в резолюциях не был назван, вероятно, потому, что Ленин и Зиновьев проживали в Петрограде все еще на нелегальном положении, так как Временное Правительство все время возобновляло приказы о их аресте. Что касается Троцкого, то он был освобожден из тюрьмы еще 4 сентября под залог в 3000 рублей, что было тогда смехотворной суммой.

И эта резолюция была составлена в таких выражениях, что из нее нельзя было ничего заключить о подлинных намерениях большевиков. Но у минских большевиков в тот момент никаких определенных намерений, никакой ясной политической линии, вероятно, и не было. Ее не было и у Центрального Комитета. Согласно "Запискам" Суханова, решение о вооруженном выступлении было принято Центральным Комитетом только 10 октября в заседании, происходившем на квартире самого Суханова, но в его отсутствие^**3. Но это решение держалось в строгом секрете, о нем не были осведомлены даже крупные столичные большевики, и большевики в Минске о нем знать не могли. Кроме того, против вооруженного выступления были такие видные большевики, как Зиновьев и Каменев. Уже после 10 октября они опубликовали в Горьковской "Новой жизни" заявление, категорически высказываясь против вооруженного выступления. Что касается самого Ленина, то он только 19 октября открыл свои карты, да и то не целиком. 17 октября в "Новой жизни" была напечатана большая статья Базарова, который предостерегал большевиков против вооруженного выступления и писал, что оно будет, несомненно, подавлено, а подавление его повлечет за собой подавление буржуазией всего рабочего класса и революции. В ответ на эту статью Ленин, который не обращал внимания на то, что пишут другие газеты, но очень считался с "Новой жизнью", отправил в редакцию этой газеты пространное письмо. Орган Максима Горького и меньшевиков-интернационалистов напечатал ответ Ленина Базарову, продолжениями в номерах от 19, 20 и 21 октября, т.е. всего за четыре дня до вооруженного восстания. В своем письме Ленин говорил, что отказ от

** "Записки Н.Н.Суханова", американское издание, стр. 556.

Я привожу здесь только некоторые пункты этого письма Ленина, в котором он впервые заговорил о вооруженном восстании. Я смутно помню, что основное содержание напечатанного в "Новой жизни" письма Ленина было передано по прямому проводу в Минск, но особенного впечатления письмо не произвело. Минские большевики не только продолжали отрицать, что вооруженное восстание готовится, но были сами уверены в том, что оно не состоится. На каком-то собрании уже не помню, на каком, когда кто-то заговорил о письмах Ленина в "Новой жизни", то Ландер сказал, что Ленин говорит о восстании вообще и чисто теоретически, а не о восстании в настоящий момент (это было, очевидно, за несколько дней до переворота).

В Комиссии по выборам в Учредительное Собрание, на одном из заседаний был поднят вопрос о предполагаемом выступлении большевиков в Петрограде, но Петрусевич сейчас же сказал, что он в восстание не верит: "Большевики не такие дураки, чтобы на него пойти". Что касается Кнорина, то он был совершенно уверен, что никакого вооруженного выступления не будет. Я хорошо помню многие мои беседы с ним на эту тему. Разговоры о предполагаемом восстании Кнорин искренне считал сплетнями, пускаемыми в ход врагами большевистской партии. Однажды, в разговоре с какими-то приехавшими с фронта большевиками я случайно при этом разговоре присутствовал он вышел из себя и своим тонким, почти женским голосом стал кричать на них, обвиняя их в распространении провокационных и идиотских слухов. Приезжие говорили, что на фронте все ожидают выступления большевиков в Петрограде в ближайшее же время.

Интересно, что Кнорин не совсем освободился от этой своей установки даже спустя несколько лет. Отрицание намерения большевиков устроить вооруженный переворот, очевидно, вошло у него в привычку. В своей книге "1917 год в Белоруссии и на Западном фонте", на стр. З8, касаясь ходивших по городу непосредственно перед переворотом слухов о готовящемся выступлении, он написал такую фразу:

"Днем наступления называют 20 октября. Этому верят даже мало информированные большевики".

Этой фразой Кнорин вряд ли хотел-сказать, что хорошо информированные большевики слухам не верили, так как они знали, что выступление будет не 20, а 25 октября. Психологический смысл того, что Кнорин написал, а его книга была издана в 1925 году - заключался в другом. Он прос-

Так писал Кнорин в 1925 году. Но если бы 5 октября 1917 года кто-нибудь сказал ему, что 2-я Областная Конференция подготовляла большевистский переворот, то он, несомненно, счел бы это вздором, если не провокацией. Я говорил уже о резолюциях Конференции. В них не было никакого намека на подготовку переворота. Что касается создания на фронте "крепких вооруженных кулаков", то большевики создали свою военную организацию не на 2-й, а на 1-й Областной Конференции, еще в сентябре. На 2-й Конференции; судя по отчетам об этой Конференции, о военной организации вообще ничего не говорилось. Больше того, большевики, правда, создали на фронте свою военную организацию еще в сентябре, но она работала слабо. Это показывает весь дальнейший ход событий.

Кнорин сам признает в своей книге (на стр. 35), что Фронтовой Исполнительный Комитет, избранный еще в апреле, продолжал выступать против большевиков. Он пишет также, что почти все дивизионные и армейские комитеты, избранные в "период керенщины", продолжали работать на фронте и что все они были настроены антибольшевистски.

Так именно и было дело. Солдатская масса, без всякого сомнения, в начале октября поддерживала большевиков, но в выборные органы на фронте они еще не проникли. Большевики отдавали себе в этом отчет, и они совсем не хотели рвать связи с другими социалистическими партиями.

18 или 19 октября многие видные минские большевики уехали в Петроград на Всесоюзный съезд Советов, который должен был открыться 20 октября. 23 октября, за два дня до октябрьского переворота, в Минске был создан Комитет Спасения Революции, в который, кроме большевиков, вошли представители всех социалистических партий. Комитет был создан, отчасти потому, что из Петрограда поступали противоречивые сведения и

Я сейчас уже не помню, кто из минских большевиков поехал тогда в Петроград, а кто остался в городе. Не помню также, был ли я избран членом Комитета Спасения Революции, или только в нем работал. Обстановка, впрочем, была такая, что особых формальностей не соблюдалось. Мне, например, помнится, что мой старый знакомый Королев, о котором я уже раньше говорил, стал в Комитете Спасения заведовать каким-то отделом, хотя его об этом никто не просил. Он, впрочем, оказался для этой роли неподходящим, из Комитета вскоре ушел и жаловался мне на "бюрократов, которые ничего не понимают".

Комитет заседал на Юрьевской улице No 2. Никто в точности не разбирался, в чем должны были заключаться его функции. В Комитет постоянно приходили различные делегации. Была, помню, делегация минских набожных евреев, которые жаловались на несоблюдение ритуальных законов по убою скота. Какие-то городские власти мешали соблюдению этих законов. Были делегации дезертиров, изъявившие готовность сражаться в защиту революции. Приходили также представители различных военных частей. Каким-то образом в Комитете Спасения оказалось довольно большое количество оружия, которое выдавалось солдатам, прежде всего, солдатам Первого Революционного Полка минского Совета.

Я пошел на самый верхний этаж. Там, в небольшой комнатке, сидел у аппарата усталый телеграфист, солдат. Я никогда раньше в этой комнате не был и думал, что разговор по телеграфу ведется по азбуке Морзе, то есть знаками, но оказалось, что аппарат печатал не ленте слова и фразы. Телеграфист сказал мне, что меня долго искали, не зная, что я нахожусь в том же здании. Вызывал меня из Петрограда не то Ландер, не то Кнорин я не помню, кто именно. Знаю только, что вызывавшим был один из минских большевиков, уехавших в Петроград на Всероссийский Съезд Советов. Съезд должен был открыться 20 октября, но был отложен до 25 октября.

Я понял, что большевики заинтересованы не в самом протесте, а в его пропагандистском значении. Но протеста я не внес, прежде всего потому, что для этого 24 октября не было у меня времени. Я только снесся по телефону с Петрусевичем, чтобы от него узнать, не произошло ли в Комиссии по выборам что-нибудь, чего я не знал. Оказалось, что ничего не произошло. Петрусевич был удивлен моим вопросом, но о моем разговоре с Петроградом я ему ничего не оказал.

Вскоре после этого кто-то сообщил, что генерал Балуев, главнокомандующий Западным фронтом, просит представителей Комитета Спасения Революции прийти к нему на совещание. Было созвано "летучее собрание": под этим термином понимался тогда просто разговор нескольких лиц, обыкновенно стоя. Было решено принять приглашение генерала Балуева, но только "с осведомительной целью", не давая ему никаких обещаний. Долгие споры вызвал вопрос, кто именно должен к Балуеву пойти. Меньшевики настаивали, что в делегации должны быть представлены все социалистические партии, входящие в Комитет Спасения, большевики считали, что к Балуеву могут пойти одни эсеры и меньшевики, они хотели от беседы уклониться. В конце концов кто-то решил, что пойдет меньшевик Штерн, большевик, фамилию которого я забыл, и я.

Совещание у генерала Балуева несколько раз откладывалось кажется, по его просьбе - и состоялось только поздно вечером. Главное командование армиями Западного фронта помещалось на углу Захарьевской и Губернаторской, в большом здании, где раньше была женская гимназия. Балуев ждал нас в своем кабинете, с ним было еще несколько офицеров, полковников и штабс-капитанов. Они приняли нас очень официально и недружелюбно, до того недружелюбно, что я в первый момент готов был согласить-

Мы не могли дать на его вопрос определенного ответа. Штерн сказал что-то о напряженном положении и о слухах, что ставка Верховного главнокомандующего в Могилеве готовит какие-то выступления против "революционных органов". Балуев развел руками и сказал, что ему об этом ничего не известно. Полковники и штабс-капитаны потвердили, что им тоже ничего не известно.

- О каких революционных органах может идти речь? спросил Балуев. - Я не понимаю. Для меня существует только один такой орган: наше революционное правительство.

Какой-то полковник сказал, что весь народ и вся армия признают Временное Правительство, но что вот в Петрограде большевики будто бы решили его больше не признавать. Я ответил, что мы ничего об этом не знаем. Нас стали расспрашивать, есть ли у нас связь с Петроградом и что там происходит. Было очевидно, что нас пригласили главным образом с целью узнать от нас о положении в столице.

Генералу Балуеву принесли стакан воды, он принял какие-то пилюли. Он производил впечатление беспомощного и больного человека. Несколько офицеров ушло из комнаты. Балуев вдруг заговорил о том, что он болен, но не может уйти в отпуск и лечиться в такое тревожное время. Он спросил меня:

- Простите, вы студент?

- Да.

- Я сам учился в московском университете. Никогда не был реакционером. Я боевой офицер, был дважды ранен.

Он встал и прошелся по комнате. Помню, что в этот момент послышались где-то далеко выстрелы. Стреляли из винтовки. Мы насторожились, хотя ничего особенного в этом не было. Стреляли тогда в городе часто, особенно по вечерам и ночью. Может быть, кто-то гнался за бандитами или стреляли в воздух пьяные солдаты.

Балуев говорил еще что-то о ставке Верховного главнокомандующего в Могилеве, жалуясь что она не отвечает на его запросы. Верховным главнокомандующим был в то время генерал Духонин. Он называл его не "генерал Духонин", а просто "Духонин". Один из полковников бросил ему удивленный взгляд. Генерал Балуев спохватился и сказал что- то в таком роде:

Перед уходом он попросил нас написать на бумажке наши фамилии и оставить ему "для порядка".

Несколько дней спустя генерал Балуев был арестован, но его вскоре освободили ввиду плохого состояния здоровья. Его заменил на посту главнокомандующего Западным фронтом подполковник Каменщиков, член минского комитета большевистской партии.

Мы ушли от генерала Балуева часов в одиннадцать вечера. Улицы были пусты. По Губернаторской, впереди нас, шел пьяный солдат в расстегнутой шинели, громко ругаясь.

Перед домом, в котором он жил, стоял зубной врач Сонкин с руками в карманах изношенного пальто. Он встретил меня кивком головы и сказал грустно, не здороваясь:

- Все кончено. Вот увидите, что все кончено.

Я ему ничего не ответил. В гостинице "Европа" я поужинал в ресторане, который был пуст. Обыкновенно по вечерам и до поздней ночи ресторан был переполнен.

Везде чувствовалось нервное напряжение, все чего-то ждали. Это была последняя ночь перед переворотом 25 октября.

"Телеграмма о вооруженном восстании в Петрограде 25-го октября была получена в Минске в тот же день, и с этого момента минский Совет взял на себя всю полноту власти в свои руки. Революционными войсками были подавлены все попытки реакционных сил оказать сопротивление революции. 2 ноября была провозглашена советская власть в Минске. 20 ноября 2-й фронтовой Съезд, под председательством А.Ф. Мясникова, с участием представителей ЦК большевистской партии Г. Орджоникидзе и В. Володарского, провозгласил советскую власть во всей Белоруссии."

Приведенная выше цитата взята из доклада П. К. Пономаренко, секретаря Центрального Комитета КП(б) Белоруссии, в 1942 году, на торжественном заседании партии и правительства в Минске, посвященном двадцатипятилетию октябрьского переворота^*4.

В словах Пономаренко было много неточностей. Неверно, что "революционными войсками были подавлены все попытки реакционных сил оказать сопротивление революции". Неверно, также, что советская власть была

25 октября в Минске было получено "Радио No 1" Петроградского Военнореволюционного Комитета. В нем говорилось, что "Петроградский гарнизон и пролетариат низверг правительство Керенского, восставшее против революции народа" и что переворот произошел бескровно. Радио No 1 было адресовано минскому Совету. Совету предписывалось принять все меры для того, чтобы воспрепятствовать отправке в Петроград "ненадежных войсковых частей". В нем говорилось также, что надо действовать "словами и убеждением и только если это не поможет, вооруженной силой"^*5.

Я не знаю, в котором часу это радио было получено из Минска. Я узнал о нем примерно в поддень, в минском Совете. Но прежде чем перейти к личным воспоминаниям, я хотел бы привести еще одну цитату довольно длинный "лозунг", напечатанный на первой странице газеты "Буревестник" того же 25 октября:

"Нам нужно кончить грабительскую войну, предрешив демократический мир! Нам нужно отменить помещичьи права на землю и передать без выкупа всю землю крестьянским комитетам~ Нам нужно уничтожить голод, побороть разруху и поставить рабочий контроль над производством и распределением! Нам нужно дать всем народам России право свободного устроения своей жизни. Но для того, чтобы осуществить все это, необходимо прежде всего вырвать власть у корниловцев и передать ее Советам Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов. Поэтому наше первое требование: вся власть Советам!"^*6

Этот "лозунг" показывает, что кое-кто из минских большевиков был осведомлен о предполагавшемся в Петрограде выступлении. Большевистская газета не называла раньше Временного Правительства "корниловцами" и не говорила таким языком. Редактировал в это время газету "Буревестник" Мясников, и он, вероятно, имел из Петрограда, уже за день раньше, какие-то сведения, переданные или по радио, или по прямому проводу.

** В. Кнорин, та же книга, стр. 38.

Я плохо помню, о чем на этом собрании говорилось. В памяти остались только отдельные эпизоды. Пикель требовал, чтобы немедленно был выяснен вопрос, кто подписал радио из Петрограда: он хотел знать, перешла ли власть в руки Ленина и большевистской партии или же в руки съезда Советов, т.е. также эсеров и меньшевиков. Мясников, который или не знал, кем радио было подписано, или не хотел этого сказать, утверждал, что вопрос о подписи не имеет никакого значения. Но Пикеля поддержали другие участники собрания, в том числе Берсон и я. Поднялся шум, заседание было прервано, потом оно прерывалось несколько раз. В конце концов было решено "принять к сведению, что власть перешла в руки съезда Советов", или что-то в этом роде. Было также решено сейчас же снестись с представителями других партий меньшевиками, эсэрами и бундом и вместе с ними составить воззвание к населению города, призывая его к спокойствию и поддержке новой власти.

Все это продолжалось несколько часов. Когда я вышел на улицу с Берсоном и Хельтманом, было уже темно. Город был совершенно спокоен, никаких летучих митингов на улицах не было и никакого волнения не замечалось, хотя весть о том, что произошло в Петрограде, уже разнеслась по городу и все жители обо всем уже знали. Вместе с моими друзьями из Польского Социалистического Объединения я отправился в редакцию "Польской Правды", чтобы приготовить номер газеты. Работали мы до поздней ночи, но заполнить номер все-таки не сумели: "Польская Правда" вышла на следующий день в уменьшенном размере только на двух страницах. Берсон написал небольшую передовицу о необходимости поддержать новую власть. Хорошо помню, что в эту ночь никто из нас не мог ответить на вопрос, который на собрании поставил Пикель: перешла ли власть в руки большевиков или же в руки всех социалистических партий?

Из редакции я вернулся в здание Совета, но ничего нового там не узнал. Не помню уже, как и с кем я в ту же ночь отправился в здание Духов-

26 октября. Рано утром по всему городу были расклеены большие красные плакаты. Это был "Приказ No 1 населению Минска и окрестностей". Он был подписан минским Советом. Перед плакатами собирались небольшие кучки людей, читали их довольно апатично, шли дальше. Я видел где-то слишком ретивого унтер-офицера из отряда Ремнева. Этот унтер-офицер разогнал группу в двадцать или в тридцать человек, собравшихся перед одним из плакатов. Это были прохожие, они просто хотели прочесть плакат, но унтер-офицер приказал им разойтись он кричал, что "собираться запрещено". Прохожие пожимали плечами и уходили. Они вели себя как-то особенно безразлично, не высказывая своего отношения к событиям, не спорили с унтер-офицером и не разговаривали друг с другом.

Примерно такие же сценки я видел в этот и в последующие дни и на других улицах. Казалось, что город был парализован. Помню, что не было также никаких проявлений энтузиазма или хотя бы радости. Даже солдаты, поддерживавшие новую власть, были угрюмы, неохотно разговаривали с прохожими. В Совете настроение было нервное, но тоже не приподнятое, не радостное. Я хорошо это помню, потому что кто-то обратил внимание Мясникова на "депрессию". Мясников сказал, что "радоваться нечему" и что "дело только начинается и еще неизвестно, как кончится".

В книге Кнорина (стр. 40) напечатано содержание "Приказа No1" минского Совета. В приказе говорилось, что власть в Минске перешла в руки Совета, который обратился "ко всем революционным организациям и политическим партиям с предложением немедленно приступить к организации временной революционной власти на местах". В приказе также говорилось, что "установлена революционная цензура над всеми выходящими в Минске

Цензуру, очевидно, кто-то решил ввести, но на самом деле в это время она еще введена не была. В эти дни примерно, до половины ноября в Минске выходили эсеровские и бундовские газеты (меньшевики своего органа в Минске не имели), продавались также газеты из Москвы и Петрограда, газеты всех направлений. Но вопрос о цензуре вызвал самые резкие протесты со стороны входивших в Совет эсеров и бундовцев. В тот же день, 26 октября, они потребовали экстренного созыва собрания Исполнительного Комитета Совета, на котором, прежде всего, потребовали, чтобы сообщение о цензуре газет было официально опровергнуто.

Собрание Исполнительного Комитета Совета, на котором я присутствовал, было очень бурным. Мясников обещал, что приказ о цензуре не будет проведен в жизнь. Один из эсеров (по фамилии, кажется, Кожевников) выступил с большой речью, протестуя против действий большевиков в минском Совете. Он сказал, что от имени Совета может выступать только Исполнительный Комитет, в который входили представители и других партий (президиум Исполнительного Комитета состоял уже тогда из большевиков). Мясников оправдывался, говоря, что все решения были приняты президиумом, что не было времени созывать Исполнительный Комитет и т.д. Он сказал также, что большевики обратились ко всем другим партиям, входящим в Совет, с предложением поддержать новую власть и что собрание Исполкома для того именно и созвано, чтобы этот вопрос решить.

Но никаких решений принято не было меньшевики, эсеры и бундовцы говорили, что у них нет еще достаточных данных, чтобы судить о создавшемся положении. Между тем, в город вошла 2-я Кавказская кавалерийская дивизия. Она была расположена на расстоянии 20 - 30 километров от города и ее вызвал, вероятно, главнокомандующий фронтом, генерал Балуев. Дивизия состояла преимущественно из текинцев так, по крайней мере, говорили в городе.

Бородатые, угрюмые, молчаливые текинцы в длинных черных бурках, не слезая с лошадей, запрудили всю Губернаторскую улицу и часть Захарьевской. Они перекликались между собой на непонятном языке. По-русски они не понимали или притворялись, что не понимают. Заседание Исполкома Совета к этому времени уже кончилось. Я и другие члены Исполкома пытались разговаривать с текинцами, но они не отвечали на наши вопросы. Мы хотели выяснить, "за кого" они, зачем они пришли в город. Дело было часа в четыре, город мгновенно опустел, жители попрятались по домам, опасаясь,что начнется перестрелка.

Несколько минут спустя я увидел такую сцену: большевик солдат Полукарпов, член минского Исполкома, пытается пробраться к зданию штаба генерала Балуева, но солдаты "Дикой дивизии" не пускают его туда, кричат что-то на своем языке, несколько из них обнажают шашки. Офицер, с которым я разговаривал, бежит туда, я бегу вместе с ним. Оказывается, что Полукарпов послан Исполкомом, что генерал Балуев, с которым он снесся по телефону, ждет его в штабе. Офицер приказывает чеченцам пропустить Полукарпова и еще нескольких членов Исполкома. Полукарпов в тот же день сообщает Мясникову в Совете, что генерал Балуев сказал ему, что против нового правительства он не намерен выступать и готов действовать в контакте с минским Советом.

В ту же ночь образуется Военно-революционный Комитет Западной области. Председателем его является Мясников. Берсон сообщает мне, что он и я тоже назначены членами Комитета. Я говорю "назначены", так как хорошо помню, что Комитета никто не избирал, что членами его было человек 20 или 25, назначенных Мясниковым или, может быть, Ландером или Кнориным, с которыми Мясников несколько раз сносился по прямому проводу.

27 октября^*. Я ночевал или, вернее, спал два или три часа в здании Совета, в комнате и на кушетке Кнорина. Рано утром меня разбудил Берсон, чтобы показать мне что-то "очень интересное". Он вывел меня на улицу. Перед зданием Совета стояло не меньше 50 - 60 легковых автомобилей. За ними, уже на боковой улице, стояли грузовики, штук 40 или больше. У руля сидели солдаты-шоферы. На некоторых автомобилях была надпись белой краской: "Военно-революционный комитет".

Все эти машины принадлежали той автомобильной части, в которой Берсон служил еще до Февральской революции. Берсону удалось сагитировать солдат, и вся часть, как тогда говорилось, "отдала себя в распоряжение" минского Совета. Офицеров в части уже не было, они, как сказал мне Берсон, разъехались по домам.

В Революционный Комитет поступают также сведения о том, что в городе расклеены плакаты эсеров. Эсеры высказываются против передачи власти Советам. Они призывают солдат и население не признавать новую власть.

В здание Совета приводят первого арестованного. Им оказывается мой старый знакомый П. Злобин, который был моим непосредственным начальником в Полочанах, когда я работал шофером в Земском Союзе, еще до начала Февральской революции (см. стр. 23 и 25). Злобина арестовали где-то на улице солдаты-большевики за то, что он расклеивал эсеровские плакаты и "произносил контрреволюционные речи".

Мясников тоже откуда-то знает Злобина. В здании Совета находятся многие эсеры и бундовцы. По их требованию Мясников немедленно созывает собрание Исполкома, на котором присутствуют только те его члены, которые случайно находятся в здании. Собрание единогласно решает освободить Злобина, извиниться перед ним от имени Совета. На том же собрании принимается решение, что ни один член социалистических партий не может быть в будущем арестован.

Злобина заперли в какой-то комнате. Мясников направляется туда и приносит ему извинения. Я отправляюсь со Злобиным в буфет Совета, где он сразу же вступает со мной в политический спор. Он говорит, что диктатура пролетариата, которую установил в Петрограде Ленин, может привести только к гибели революции и что он и его партия будут бороться против нового правительства всеми средствами. Я возражаю, что под диктатурой пролетариата подразумевается диктатура всех социалистических партий, т.е. и эсеров. Мы долго спорим. В наш спор вмешиваются другие эсеры и несколько бундовцев, а также два или три большевика. Спор носит скорее теоретический характер, цитируется Плеханов, Каутский, кто-то еще. Прерывается этот спор самим Злобиным, который говорит, что такого рода теоретические и академические разговоры можно было вести еще два или три

28 октября. В литературе того времени, главным образом, в книге Кнорина, я нашел документы, касающиеся перехода власти в руки Комитета Спасения Революции. Это произошло ночью 27 октября и стало известным 28 октября. Приведу сначала эти документы, а потом опишу то, что осталось у меня в памяти об этих событиях.

В книге Кнорина (стр. 44 и 45) говорится, что 28 октября Комитет Спасения Революции и Исполком минского Совета заключили соглашение. Основные пункты этого соглашения были следующие: 1) Комитет Спасения Революции не признает Петроградского Военно-революционного Комитета; 2) он признает, что вопрос о власти решается не в Минске и не на Западном фронте, а в столице; 3) Комитет Спасения Революции отказывается от посылки вооруженных частей в Петроград и Москву и не будет пропускать таковых частей через Минск; 4) Комитет признает амнистию политическим заключенным, но настаивает на их разоружении; 5) минский Совет посылает в Комитет Спасения своих представителей (Алибегова и Перно); б) Комитету Спасения временно принадлежит вся власть в районе Западного фронта и Западной области.

Это соглашение было подтверждено Исполкомом Совета в заседании 28 октября. Исполнительный Комитет Совета, издававший "Бюллетень Минского Совета", продолжал печатать распоряжения Правительства Народных Комиссаров, но снабжал их примечанием, что в районе Западного фронта и Западной области они исполнению не подлежат. Такое примечание печаталось по требованию Комитета Спасения Революции.

Кнорин пишет в своей книге, что "принять вооруженную борьбу в создавшихся условиях и при имеющихся силах было нельзя, это могло привести лишь к разгрому и полному поражению Ревкома и Совета". Этим он объясняет заключение соглашения, которое, по его словам, было подписано "на конспиративной квартире" в результате секретного заседания представителей минского Совета и Комитета Спасения Революции. Посредником между Комитетом и минским Советом являлся член Фронтового комитета А.В. Штерн.

Секретного заседания, о котором пишет Кнорин, я не помню, но оно, вероятно, имело место. Я хорошо помню несколько других заседаний и частных разговоров, предшествовавших заключению соглашения. Как раз в это время вернулся в Минск из Петрограда Ландер. Другие минские большевики вернулись на несколько дней позже. Я присутствовал на заседании Военно-революционного Комитета, на котором Мясников делал доклад о положении, вернее, о соотношении сил. Доклад был довольно туманный.

Мне пришлось беседовать с Ландером сразу же после его возвращения в Минск. Кажется, я говорил с ним непосредственно после заседания, на котором делал доклад Мясников. Ландер придавал большое значение работам Комиссии по выборам в Учредительное Собрание и просил рассказать ему, что в этой Комиссии происходит. С этого наш разговор начался. Он происходил в комнате Ландера, в здании Совета.

Я сказал ему, что заседание Комиссии состоится через несколько дней, но что члены ее, в том числе и я сам, весьма сомневаются, состоятся ли выборы в Учредительное Собрание. Ландер возмутился. Он сказал мне, что выборы непременно состоятся, что Учредительное Собрание будет созвано и что оно "решит все вопросы". Одним словом, он повторял то, что говорили и писали большевики до октябрьского переворота. Когда я возразил, что власть Советов несовместима с властью Учредительного Собрания, так как Советы это диктатура пролетариата, а в Учредительном Собрании представлены не только социалистические, но и все другие партии, Ландер сказал:

Ничего подобного. Все это ерунда. Учредительное Собрание будет созвано. Оно обсудит те мероприятия, которые проведены. Если оно их отменит, если оно не даст крестьянам земли и хлеба и выскажется за дальнейшее ведение войны, то тогда, конечно, петроградские рабочие Учредительное Собрание разгонят.

Он подумал и добавил:

Я говорил об этом с Лениным и с другими товарищами. Это не мое мнение, а то, что они мне сказали.

Потом мы говорили о положении в Минске и в Западной области. У меня сложилось впечатление, что Ландер был доволен тем, что произошло. Он подчеркивал, что все зависит от Петрограда: если там Ленин окончательно победит, то в Западной области Комитет Спасения Революции не сможет удержать власть. Во всяком случае, надо избежать кровопролития.

Весть о соглашении, заключенном Комитетом Спасения, была принята с большим облегчением и другими видными минскими большевиками. Я помню, что один только Мясников был против этого соглашения и доказывал, что у Комитета Спасения нет никаких сил ни на фронте, ни в тылу, что надо защищать власть Советов с оружием в руках. Мясников говорил это на каком-то собрании, уже после заключения соглашения. Не помню, было ли это собрание Революционного Комитета или президиума минского Совета. Но хорошо помню, что Мясникову возражали Алибегов, Пикель и другие. Они говорили, что вопрос вовсе не в том, кто сильнее: войска Революционного Комитета или отряды Комитета Спасения. Большевики ни в коем случае не могут идти на вооруженную борьбу с другими социалистическими партиями.

В своей книге Кнорин пишет (на стр. 46), что большевики вошли тогда в Комитет Спасения только для того, чтобы выиграть время. Мне кажется, что это неверно. Минские большевики, даже уже после октябрьского переворота в Петрограде, хотели сохранить совместный фронт с другими социалистическими партиями и к захвату власти относились более чем холодно. Это объясняется отсутствием какой-либо серьезной работы в первые дни после переворота. В момент корниловского восстания большевики сумели быстро мобилизовать свои организации на фронте и в городах Западной области. Те самые люди, которые в корниловские дни проявили большую энергию и немалые организаторские способности, сейчас, после переворота в Петрограде, никакой энергии не проявили. Они ждали развития событий.

Если, тем не менее, власть в Западной области вскоре перешла в руки большевиков, то это объясняется, прежде всего, апатией, охватившей тогда массы. Апатия, о которой я говорю, была заметна повсюду. Массы были парализованы. Характерно, например, что в октябрьские дни ни в Минске, ни на фронте не было никаких демонстраций, никаких митингов ни за, ни против того, что произошло в Петрограде. Когда Комитет Спасения, в который входило десятка два человек, решил взять власть в свои руки, то он не встретил сопротивления. Власть была ему передана без борьбы. Когда потом большевики вышли из Комитета Спасения и вторично захватили власть, то и это произошло без всякой борьбы и без участия масс, о подлинных настроениях которых в этот момент и сторонники, и противники октябрьского переворота в Петрограде мало знали.

Примечания научного редактора

2) Кастрычнiк на Беларусi зб. артыкулау i дак. Вып. Е Мн., 1927. С. 354 - 356.

3) Sukhanov N.N. The Russian Revolution, 1917, а personal record. Edited, abridged, and translated by Joel Carmichael from Zapiske о revolutsii. London, New York, Oxford University Press, 1955. P. 556.

4) Двадцать пять лет Белорусской Социалистической Советской Республике. Мн., 1944. С. 24.

5) Кнорин В. 1917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 40.

6) Кнорин В. 1917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 38.

7) В. Солский в данном случае спутал двух разных Берзиных. Берзин, о котором идет речь в книге (настоящее имя Берзин Рейнгольд Иосифович), в конце 1917 - 1918 гг. командовал латышскими частями в Западной области, затем входит в РВС различных фронтов. После Гражданской войны занимал руководящие посты в военной промышленности и сельском хозяйстве. В 1937 г. арестован, а в 1938 г. приговорен к смертной казни.